вь в ее глазах разлетелась вдребезги, как стекло, которое, ругаясь, сметал в кучу хозяин кафе «Колон».
Он бросился за ней, когда она молча развернулась и стала спускаться по узкой лестнице, где у подножия высунула голову из двери любопытная хозяйка.
Росио не оборачивалась, сколько бы он ни звал ее, пока не дошла до парка, где они раньше гуляли вместе.
Уже стемнело, но она шла дальше. Все дальше и дальше, пока не скрылись за деревьями освещенные газовыми фонарями улицы. Она шла все быстрее и быстрее, словно так могла бы покинуть его мир.
Наконец она обернулась и раскинула руки.
Жаворонок, в которого она превратилась, был почти такого же цвета, как ее каштановые волосы. До самой смерти звучал у Рикардо в ушах шелест его крыльев.
В Мадриде, в парке Ретиро, стоит дворец из стекла.
Его построил знаменитый архитектор Рикардо Веласкес Боско.
Говорят, он часами стоял там и наблюдал за птицами, случайно залетающими в пространство между стенами из стекла и железа.
Но жаворонок, для которого он построил этот дворец, так никогда и не вернулся. Хотя стеклодувы утверждали, что в горячую стеклянную массу, до того как она застывала, Рикардо Веласкес Боско добавлял свои слезы.
Глаза помнят
Критики любили писать, что вдыхать жизнь в каменные тела он научился у Микеланджело.
Роден с ними не спорил. Они много чего писали и ничего не понимали. А когда было иначе?! Он презирал отточенные формулировки их суждений, вырубленных в граните их невежества. Как и они презирали Родена за то, что он всего лишь сын служащего полиции и портнихи.
А научился он этому вот как. Их увидели его глаза. Людей из камня. В одном лесу в Бельгии, недалеко от Шарлеруа, в области под названием Черная земля, где копоть оседала даже на деревьях.
Может, то же самое произошло когда-то и с Микеланджело.
Лошадь, которую Роден позаимствовал у друга, сошла с дороги, учуяв воду ручья. Как же он проклинал себя за то, что взял эту упрямую клячу, а не сел в дилижанс! Но в те дни он, Огюст, сын портнихи, с лицом и руками фабричного рабочего, был настолько беден, что едва ли мог позволить себе поездку в дилижансе, не говоря уже о билете на поезд.
У мужчины кожа была бледной, как мрамор, из которого позже Роден вырубит бесчисленное множество тел. В коже у женщины проглядывал аметист, словно кто-то нанес на нее татуировку бриллиантами. Их каменные губы слились в поцелуе, и сжимали они друг друга в объятиях так, будто ничего вокруг них больше не существовало.
Лица. Руки. Губы из камня. Дышащие. Любящие. С тех пор камень для Родена не переставал дышать никогда.
Они заметили его, когда лошадь, подняв морду из ручья, фыркнула.
Взгляд их светло-золотых глаз обнаружил его за деревьями.
Женщина схватила саблю, лежавшую в траве среди брошенной одежды – военной формы. Серой, как гранит. Ткань казалась очень грубой на фоне отполированной гладкости ее кожи.
Роден успел вскочить в седло до того, как женщина его настигла.
Каменные люди что-то прокричали друг другу. Голоса их звучали так, как если бы заговорил камень в его мастерской.
Ввалившись в ближайшую харчевню, он наверняка был похож на сбежавшего из лечебницы сумасшедшего. Он заказал бутылку абсента, сел у окна и не отрываясь смотрел на дорогу, выведшую его из леса. Он так и сидел там, когда вечером трактир заполнился рабочими фабрик, трубы которых виднелись на горизонте. Роден спросил их про людей из камня, но они лишь посмеялись над ним, поинтересовавшись, не встретилась ли ему спятившая старуха из ближайшей деревни. Дескать, она бросает в колодцы свежий хлеб, чтобы задобрить каменных людей.
Не смеялся только один – еще молодой, но работа в шахтах скоро это исправит.
– У них глаза из золота, – заплетающимся языком прошептал он на ухо Родену. И втянул голову в плечи, когда другой пихнул его локтем в бок.
Критики любили писать, что вдыхать жизнь в каменные тела Роден научился у Микеланджело.
Зачем ему было это оспаривать?
Рождественское волшебство в Хаммабурге
Корабельный плотник из Хаммабурга
Париж – Лютеция, Лондон – Лондра, Виенна – Вена… По обе стороны зеркала бесчисленное множество городов похожи друг на друга, как братья и сестры.
Но вряд ли какой из них походит на своего близнеца по ту сторону больше, чем Гамбург. Очертания зазеркального города почти те же самые, географическое положение – то же. Река, благодаря которой оба города портовые, называется тем же именем (правда, пока она еще несколько чище), однако улицы еще не видели просек, проложенных огнем от бомбардировок, и Большого наводнения…
Хаммабург, как многие места по ту сторону зеркала, – это путешествие в прошлое, поблекшая фотография, что пробудилась к новой жизни и вернула все утраченное. Это и еще чуточку больше…
Среди старых купеческих домов по-прежнему пролегали судоходные каналы, давно засыпанные в мире Джекоба. И не только. В окружающих улочках с жителями-людьми соседствовали обычные домовые и домовые корабельные, макрельные гномы и гномы перечные, мускатные кобольды, завезенные сюда на каком-нибудь судне, северные тролли, вырезающие подвижные носовые фигуры для украшения кораблей, и торговцы-карлики, успешно составляющие конкуренцию купцам-людям.
Когда Джекоб с Лисой впервые приехали в этот старинный портовый город, стоял декабрь. Лису Джекоб уверил в том, что короткую вылазку на север они совершают из-за живущей в одном из городских каналов рыбы, исполняющей желания. Может, такая рыба и правда была. Но на самом деле Джекоб затеял это путешествие ради корабельного плотника по имени Юлиус Брамс и корабликов, которые тот встраивал в бутылки.
Джекоб зарабатывал на жизнь поиском магических вещей, а магией, как правило, они были наделены потому, что создавались не руками людей. Однако Роберт Данбар, один из самых уважаемых историков зазеркального мира, отстаивал теорию, что обычные люди тоже могут создавать волшебные вещи, если они настоящие мастера своего дела. Если верить тому, что рассказывали о Юлиусе Брамсе и его корабликах в бутылках, он и был таким человеком.
Двадцать первого декабря над башнями многочисленных городских церквей грязной ватой висели облака, и снег из них падал такой густой, что снежинки покрывали мех Лиски как сахарная пудра. За городскими воротами царила невообразимая толчея, и конь Джекоба выискивал дорогу в толпе, а сам он то и дело беспокойно оглядывался проверить, все ли с Лиской хорошо. Она, как это часто бывало, отказалась принять свой человеческий облик, и Джекобу пришлось признать, что каретные колеса, копыта и сапоги угрожали лисице не больше, чем всем домовым и макрельным гномам, кишмя кишевшим на булыжной мостовой.
Город не делал тайны из того, что приближалось Рождество. Двери домов были украшены еловыми ветками и ягодами фей, а в узкие улочки, которые прогресс не озарил пока светом газовых фонарей, управляющие городом богатые торговцы запустили стайки блуждающих огоньков. Холодный воздух благоухал пряным вином, жаренным в сахаре миндалем и марципаном, но ветер со стороны порта сдабривал эту смесь запахом смолы, пивных дрожжей и моря.
На Русалочьем рынке (по другую сторону зеркала, где нет русалок, он называется Шаармаркт) стояла ель повыше, чем у королевского дворца во Фрайзинге. Дерево украсили всем, что только приносят в город ценного воды Эльбы: матово-золотыми волосами ундин, русалкиными слезками, серебряными устрицами. Между ними на вечнозеленых ветвях разместились кораблики – и монеты со всего света. Хаммабург был портовым городом и гордился этим. Даже если здешние люди искусства язвительно называли считающих талеры купцов перечными мешками[23].
На деньги, что за аренду места запросили в конюшне позади главной церкви, Джекоб мог бы в Шванштайне купить нового коня, но он безропотно заплатил. Всего несколько дней назад он очень хорошо заработал на паре волшебных сапог – своего обладателя они делали на голову выше. На Джекоба это волшебство сильного впечатления не производило, но купивший их ломбардский правитель не поскупился выложить за них шесть золотых талеров.
С тех пор как Джекоб отправлялся на охоту без своего старого учителя Альберта Хануты, он нашел уже уйму волшебных ценностей и охотно признавал, что таким успехом во многом обязан лисице. Джекоб нелегко заводил дружбу. И по ту сторону зеркала тоже. Но с Лиской было так просто, будто она сопровождала его еще в детских снах. Он освободил ее из капкана почти полтора года назад, но лишь недавно узнал, что она не родилась с лисьим мехом. Оба они не особо любили раскрывать свои секреты.
Мастерская волшебного корабельного плотника, которого хотел найти Джекоб, находилась не на новой шикарной улице Юнгфернштиг, совсем недавно отстроенной состоятельными горожанами для прогулок в окованных серебром дрожках. Когда в лавке одного шляпника Джекоб назвал нужный ему адрес, тот в ответ лишь презрительно хмыкнул. Только протягивающий ему помятую шляпу шарманщик, дрожа от холода, разъяснил, что искать нужно в куда менее изысканных кварталах вблизи порта, где пришлые матросы ищут эльфову пыльцу и девушек, продающих любовь за амулет из глаз айсландских каракатиц.
В портовых кварталах чувствовалось, насколько стар этот город. У домов еще сохранялась древняя фахверковая конструкция, из-за которой многие города по ту сторону зеркала загорались, как солома. Улицы были слишком узкими для дрожек, не говоря уже об автомобилях, а под мостами через каналы селилась холера. Но Джекоб любил эти кривые улочки, каналы и выщербленные древние стены. Воспоминания и сказки запечатлевались в них намного лучше, чем в гладких стенах его мира.
Запах лисицы привлекал все больше бродячих собак, и за повозкой старьевщика Лиска приняла свой человеческий облик. Когда она появилась перед Джекобом, поверх платья из меха на ней было теплое шерстяное платье. Однако, несмотря на ее протесты, Джекоб все же набросил ей на плечи свое пальто. Меняя мех на человеческую кожу, она зачастую зябла даже летом.
Перед ними от двери к двери двигалась стайка маленьких попрошаек в лохмотьях. Они пели знакомые песни. Рождественские песни звучат одинаково по обе стороны зеркала, и Джекоб, как всегда, ощутил угрызения совести: эти дни он куда охотнее и все чаще проводил в зазеркальном мире, хотя по другую сторону у него были брат и мать. Рождество… Игра в снежки в парке, праздничное освещение на улицах, удивительные подарки, которые приносил дедушка, боль в животе, оттого что переел марципана, ежегодный спор мамы с бабушкой о том, какими свечами украшать ель – восковыми или электрическими… Лиса посмотрела вслед прошедшему мимо мужчине с маленькой дочкой. Интересно, какие воспоминания вызывают рождественские песни у нее? Лиска ответила Джекобу печальным взглядом, но то, что он прочел в нем, все же согрело ему сердце: они друг для друга семья.
После часа тщетных поисков Джекоб пустил вперед Лису. Даже в человеческом обличье она нюхом чуяла любой вид волшебства так же легко, как след зайца. Лиска удивилась, что Джекоб поручил ей разыскать лавку корабельного плотника, чтобы найти рыбу. Однако она привыкла, что к искомым вещам часто приходилось двигаться окольными путями.
Большинство лавок на их пути предлагали всевозможные магические предметы: компасы, якобы обнаруживающие сокровища; канаты, узлы на которых невозможно развязать; амулеты из рыбьих костей, приносящие вечную любовь. В мире, где волшебство – повседневность, еще проще заставить людей верить в поддельную магию и наживаться на этом.
Вывеска, под которой Лиса наконец остановилась, никакого волшебства не обещала.
ЮЛИУС БРАМС
Все виды корабликов в бутылках
К двери вели четыре ступеньки наверх. В витрине рядом с входной дверью лежали бутылки всех размеров и форм из зеленого, коричневого и прозрачного стекла. Джекоба, если ветер не был к нему благосклонен, укачивало даже на речных паромах, зато Лиска любила все, что плавает, так же сильно, как он – все, что летает. Крошечные кораблики, несущиеся в бутылках по волнам из раскрашенной бумаги, она разглядывала с таким восторгом, будто ничего прекраснее в жизни не видала.
Мастер сидел за работой. Ему ассистировали два домовенка – белобрысые и не такие востроносые, как их аустрийские сородичи. Говорили, что Юлиус Брамс поручал им только шить паруса и гарантировал клиентам, что все работы с деревом и бумагой выполняет сам. Даже такелаж он якобы плетет собственноручно. Без страстной любви к своему делу мастерства не достигнешь. Между домовыми лежала обыкновенная бутылка из-под вина, а внутри был фландрский торговый корабль с позолоченными поручнями и фигурой водяного на носу. Изумительная работа. Как только домовенок поменьше потянул за одну из свисающих из горлышка ленточек, три мачты выпрямились. Рывок за вторую – и расправились паруса.
Во многих портовых городах по обе стороны зеркала мастера создавали подобные диковинки, каким-то магическим образом заманивая кораблики за стекло. Но Юлиус Брамс, если верить рассказам, был способен на большее. Джекобу оставалось лишь уповать на то, что эти рассказы правдивы. Путь из Шванштайна в Хаммабург был неблизким.
Брамс глянул на Джекоба так насмешливо, словно прочитал его последнюю мысль, и, склонившись к столу, легонько дунул в бутылочное горлышко.
Вырезанные из бумаги волны закурчавились пенными барашками. За прозрачным стеклом скопились похожие на клочки ваты облака, и паруса надулись. Сидевшие на поручнях бумажные чайки, расправив крылья, принялись летать вокруг мачт.
Сквозь стекло донесся их крик вперемешку с шумом волн и скрипом парусов.
Домовые крошечными молоточками забили в горлышко пробку, и довольный мастер поднялся с табурета.
– А на корабле и команда есть? – спросил Джекоб.
– Если заказчик пожелает, – лукаво улыбнулся Юлиус Брамс. – Но я не советую. Когда-нибудь команда попытается выдавить пробку, а я не могу гарантировать, что среди матросов не окажется пиратов.
Брамс говорил с сильным акцентом: каждое «с» получалось острым, как иголки, которыми его домовые шили паруса. Казалось немыслимым, что этот коренастый человек с мощными руками делает кораблики, которые мог бы раздавить одним пальцем.
Джекоб огляделся по сторонам:
– У вас скромная мастерская для человека, чьим мастерством восхищаются правители.
Юлиус Брамс пожал плечами:
– Я родился в этом доме, и кто хочет меня найти, всегда найдет здесь. Зачем мне какая-то другая мастерская?
Джекобу Брамс нравился.
Однако самый рослый из домовых вздохнул с сожалением:
– Лотарингский король хотел пожаловать мастеру Брамсу дворянский титул и подарить ему дворец в Аквитании! – Он даже не пытался скрывать, как относится к решению мастера остаться в ветхом фахверковом доме в Хаммабурге. Хотя вскоре наверняка нашел бы недостатки и во дворце. Домовые те еще придиры.
Не обращая на него никакого внимания, мастер стряхнул со штанин несколько стружек.
– Я пришел забрать заказ, – сказал Джекоб. – На имя Бесшабашного.
Лиска взглянула на него с удивлением.
– Ах да. Чего вы ждете? – Брамс повернулся к домовым, которые, сидя на краю стола, набивали себе крошечные трубочки табаком. – Разве так с клиентами обращаются? Вечно норовите побездельничать.
Домовые с явно обиженным видом вынесли из соседней комнаты завернутый в красную бумагу пакет с печатью Брамса, оттиснутой на зеленом – по случаю Рождества – сургуче.
Когда Джекоб вручил пакет Лисе, она приняла его с таким недоумением, словно никогда прежде не получала подарков, и Джекобу на миг почудилось, что перед ним не Лиска, а ребенок, каким она была когда-то. Он ведь еще не выяснил, сколько ей точно лет. Двенадцать? Четырнадцать? Ее юный человеческий возраст легко забывался: лисица была очень взрослой – порой намного старше его самого.
Радость на лице Лиски сменилась виноватым смущением, когда Джекоб выложил на стол Брамса шесть золотых талеров, заработанных продажей магических сапог. Он потянул ее к выходу из лавки, пока она не надумала вернуть Брамсу пакет, который прижимала к груди.
По дороге к конюшне какое-то время она молчала. Но среди рыночных прилавков, где можно было купить все – от танцующего пряничного человечка до говорящей козы, – она наконец резко остановилась:
– Это были наши последние деньги.
– Знаю.
– Пакет для нас обоих, да?
– Нет. Только для тебя.
Молчание.
– Почему?
Джекоб показал на человека, наряженного Кнехтом Рупрехтом[24] и грозящего чумазым детишкам розгами, и кивнул на марципановых ангелов:
– Потому что Рождество.
Лиска открыла рот – и вновь закрыла.
Она молчала до самой конюшни, а там стала озираться в поисках укромного закутка, чтобы превратиться, но Джекоб потянул ее к коню.
– Как ты собираешься распаковывать подарок лисьими лапами? – спросил он, вскакивая в седло следом за ней.
Он поскакал к широким влажным прибрежным лугам, окружающим город. В другом мире эти луга давным-давно исчезли под палисадниками частных домов и асфальтом улиц. Джекоб обуздал лошадь, только когда в рукаве реки, вдоль которого он ехал, отражалось лишь серое небо и единственной живностью на берегу оставались несколько озябших болотных коростелей да камышовых гномов. Луга вокруг белели от снега, а среди растущего на берегу камыша воду грязным стеклом прихватил лед.
Лиска открыла обнаружившуюся под красной бумагой коробочку так осторожно, словно то, что в ней скрывалось, по недосмотру могло улететь.
Она вынула оттуда бутылку со стройным одномачтовым парусником внутри. Оба его паруса еще были убраны, а плоскодонный корпус вырезан из ржаво-красной древесины – в тон меху лисицы.
Лиска взглянула на Джекоба.
За это выражение ее лица он отдал бы гораздо больше золота, чем выложил на стол Юлиуса Брамса.
– Чего ждешь? Спускай его на воду, – сказал он.
Лиска посмотрела на Джекоба в недоумении и испуганно схватила его за руку, когда он опустил бутылку в волны.
Но Юлиус Брамс оказался именно таким великим волшебником, как про него и рассказывали.
Чтобы выйти через бутылочное горлышко, коричневая с лисьей рыжиной шлюпка пригнула мачту, как зверь прижимается к земле, выползая из норы. Едва коснувшись килем воды, она стала увеличиваться. Древесина скрипела и стонала, а шлюпка все раздавалась вширь и ввысь, и мачта вытягивалась к набухшему снегом небу.
Суденышко, что наконец закачалось на воде рядом с пустой бутылкой, словно скинув с себя стеклянную маску, было Лиске как раз впору. Нелегко было выяснить, какие желания таились в ее сердце. О себе и своем прошлом Лиска упорно молчала – гораздо упорнее, чем даже сам Джекоб. Но ведь недаром его ремеслом было выходить на след вещей, скрытых от посторонних глаз. Ракушка, которую она носила при себе… то, что лодки она осматривала со знанием дела, как он лошадей… мечтательное выражение лица, которое всегда вызывал у нее крик чаек… отговорки, которые она находила, чтобы только сделать крюк и хоть одним глазком взглянуть на море… Он слышал, как во сне она бормочет про серые волны и про рыб, чьи чешуйчатые тела освобождает из сетей. И все же, пока кораблик Юлиуса Брамса не выплыл из бутылки, Джекоб беспокоился, правильно ли истолковал все эти скрытые подсказки.
Лиска обняла его так крепко, как никогда прежде. Она спрятала лицо у него на груди, будто стыдилась своего счастья.
– Ты бы поторопилась, – сказал он. – Когда стемнеет, кораблик вновь уменьшится. А вырастает он только раз в год. – Он уселся на берегу. – Ну, давай уже! Я буду ждать здесь. И с места не сдвинусь. Обещаю.
Она зашла в холодную воду, хотя вода заливалась в сапоги, и поставила парус так непринужденно, словно ее руки никогда ничего другого и не делали. Ветер и вода понесли ее вдаль, и вслед ей, танцуя, летели снежинки, будто с неба дождем сыпали звезды.
Джекоб же сидел на берегу, кутаясь в чепрак[25], и чувствовал, что улыбается. Вытянув руку, чтобы ловить снежинки, он ощущал, как они тают на теплой коже. Редко когда ему было так хорошо.
Вдруг перед ним из воды вынырнула рыба с бледно-золотистой чешуей и уставилась на него водянистыми голубыми глазами, словно действительно ждала, что он выскажет какое-нибудь пожелание.
Но Джекоб молчал. Об исполнении своих желаний он лучше позаботится сам. А в этот туманный зимний день у него только одно и было: видеть Лиску такой счастливой как можно чаще.