раля был подвергнут рассмотрению вопрос об учреждении Кавказского государственного заповедника… Было поставлено передать его вновь на рассмотрение особой межведомственной комиссии под председательством его императорского высочества великого князя Сергея Михайловича…»
Сколько же лет пробежало, пока что-то стронулось! Уже перед войной комиссия «сработала», она даже границы заповедника определила — точно, как когда-то наметил в своем письме Шапошников, — и главную цель указала: «Охрану кавказского зубра». Но этот проект, как писалось в журнале, встретил резкое возражение со стороны наместника Кавказа графа Воронцова-Дашкова и снова был отослан в Совет министров, который после этого просто уже не возвращался к надоевшей теме. Не повезло Кавказу, вообще зубрам.
Подавленный, в плохом настроении шел я тем вечером в офицерское собрание, где у меня не было друзей. Разделся, отужинал в одиночестве и, встав из-за стола, вдруг как бы внове увидел в табачном дыму большого зала полупьяных, развязных, мрачных и драчливых казачьих офицеров. Говорили все сразу на высоких, порой истерических тонах, спорили с пеной у рта — и всё о положении на фронте, в Ставке, в Царском Селе. Слова «предательство», «заговор», «сильная власть», «бунтовщики» пересыпались ругательствами и бахвальством.
За одним из столов сидел, обхватив коротко стриженную голову руками, совсем пьяный полковник Улагай. Офицеры вокруг него продолжали пить и орать, а он только качал головой, зажатой в ладонях.
Я вышел. И больше в этом клубе не появлялся.
А дни шли. Время унылых дождей сменилось днями ясными. Установилось вёдро. Солнце грело, молодое лето правило миром. Сирень свисала из-за каждого забора. По-домашнему пахли сады. Тихое предместье неузнаваемо приукрасилось. По вечерам слабый серпик месяца светил со звездного неба. Казаки пели протяжные, грустные песни. Ничто не напоминало о войне, которая была рядом. О будущем думалось с тоской и стыдом. Враг-то на нашей земле!..
В эти теплые дни завязались упорные бои на всем Западном фронте. Сперва началось южнее Двинска. Казачий корпус снялся и в четыре перехода подошел к ожившему, гулкому от грохота орудий переднему краю. Зачитали приказ: как только пехота прорвет позиции врага, конным полкам идти в тыл немцам. Далее действовать сообразно обстановке, нанося всевозможный ущерб отходящему противнику. Лица казаков оживились. Страха не было. Заждались. Вот она, святая месть!
Стоять и ждать пришлось долго. Шли дни, а грохотало всё на том же месте. Кое-где наши сумели оттеснить врага, однако немцы тут же зацепились за вторую линию обороны, огрызались из тяжелых орудий, переходили в контратаки. Хода в их тылы не было. Мы поняли, что прорыва не получилось. Конница, поболтавшись во втором эшелоне, вернулась на старые квартиры.
Тем временем затихло и на Карпатах. Поговаривали, что потери с обеих сторон страшные, что брусиловским ударом мы спасли союзников под Верденом. Как бы там ни было, вернуть полностью боевой дух начала войны не сумел даже Брусилов.
Просматривая в полковой канцелярии кипу журналов «Нива», я нашел статью о Беловежской пуще. Надо ли говорить, с какой жадностью набросился на нее!
И вот что прочитал:
«…Перед отходом русских войск зубры, эти вымирающие дикие звери, были выпущены на свободу. Ныне они встретились со зверями-германцами…»
Далее шло описание, сделанное будто бы со слов пленного немца-очевидца, как зубры встретились с немецкой ротой: "На мгновение зубры остановились как вкопанные и, широко растопырив ноги, стали глядеть на немцев с тревожным ворчанием. Противник зубров тоже опешил, очевидно, никогда не видал подобных лесных чудищ, а наиболее робкие из солдат даже попятились было назад, хотя испуганные зубры, стоявшие от роты шагах в двадцати, и не намеревались трогаться с места.
И только выстрел немецкого поручика, вздумавшего поохотиться на редких зверей, вывел обе стороны из тупика. Выстрел оказался метким, и один зубр упал на землю. Стадо шарахнулось в сторону. Загремели выстрелы. Тогда звери, нагнув рогатые морды, бросились на солдат… От роты осталось двадцать человек. Погибло и восемь зубров".
Смесь фактов с очевидной выдумкой. Автор совсем не знал повадки зубров. Они никогда не допустят людей на двадцать шагов. Они не нападают, а бегут от запаха ружья. Да и не ходят большими стадами. Картина, дорисованная чрезмерным патриотизмом, все-таки говорила о многом. Трагическая действительность. Зубры не уцелеют в пуще.
Встретил Кожевникова, он поджидал меня. Без слов протянул письма, пошел рядом. Конверты, надписанные рукой Дануты, отца, весточки из мирного дома.
— А еще, — сказал Василий Васильевич, — тебя требуют в штаб, вестовой приезжал, когда ты был в отсутствии.
— Я и был в штабе. Не сказал, зачем нужен?
Кожевников ухмыльнулся в бороду.
— Сказывал, я пытал. Года не прошло, как вспомнили о наших путях-дорогах из этой самой пущи, когда через фронт… Так что геройством теперь прозвали и тебе рапорт определили писать, кто и как, значит, и вообще про кресты и прочие награды. Быть тебе есаулом!
Я взялся за письма.
Первая страничка ошеломила: неловкой детской рукой, где прямо, где вкось-вкривь, через какие-то зеленые кружочки, похоже на лес, было крупно написано слово «ПАПА». Это же мой Мишанька! Ну да, пять годов, мама успела научить. Сын уже пишет!.. А вот строчки Дануты: «Милый наш папочка, вот мы уже и сами пишем, правда с помощью мамы, но считается, что сами, высунув от усердия язычок. Как ты там, наш дорогой, мы измучились, когда от тебя так долго не было весточки…»
И еще много-много всякого хорошего, с отчетливой грустью, с героически подавленной слезой. Отец ребенка на фронте, а жизнь тем временем идет, сын подрастает, но неизвестно, увидит ли он своего отца. Война — беда…
У отца была своя точка зрения — старого воина. Он писал слабым почерком: «Горжусь тобой, сын. Твоя первая награда Георгий 4-й степени вручен тебе по праву. Надеюсь, что и впредь перед лицом великой опасности для России ты не посрамишь чести нашего оружия…»
Знал бы он, что творится вокруг! Увы! Совсем не осталось у нас прежней веры, нет идеала, за который можно броситься вперед с шашкой в руке. Царь? Чего только не говорят о нем! И о прямом телефонном кабеле от царицы в Берлин. И о масонах. То Распутин со своими записочками-приказами для министров, то обвинение военного министра в измене. То противоречивые приказы на фронте… А в центре всех слухов — его величество верховный главнокомандующий. Слова, речи, красивые призывы, но мысль уже не воспринимает слов, действительность, которая перед глазами, все перечеркивает: крушение военных планов и никаких надежд на скорый и почетный мир. Немцы упорно держат фронт, у нас нет сил отогнать врага, царь мечется из Ставки в столицу и обратно, а союзники уже открыто говорят: «Россия вышла из международного оборота». Улицы Петрограда, по свидетельству побывавших там, с утра до ночи запружены народом. Стачки, митинги, много заводов не работают. А немцы явно нацелились на Ригу, Псков, Киев. Всё глубже пропасть между солдатом и офицером. Все более падает дисциплина. Голова кругом!
Читаю письма до конца. Потом начинаю снова — так трудно представить себе тот, другой мир, где семья, лес, тишина. Тишина? «Летом нынешнего года (значит, когда солдаты Брусилова умирали в Карпатах?), да, летом на Большую Лабу, — писала Данута, — приехало до сорока высших чинов из Кавказской армии и штаба наместника и для своего удовольствия две недели провели в охоте. Как мне передали, только оленей убито 57, о зубрах сведений нет, но говорят, ранили очень многих. Охотились без егерей, без правил и не оглядываясь на совесть».
Молва о сей охоте, конечно, облетела нагорные станицы. Кто поручится, что в лесах и сегодня не гремят браконьерские винтовки? Дурной пример заразителен.
Подошли Телеусов и Кожевников, выслушали рассказ о событиях на Лабе, помрачнели. А что мы можем сделать?
— Ты о штабном вызове не запамятовал? — спросил Кожевников. — Новостей-то целый воз…
Я стал одеваться.
— Мово коня возьми, Михайлыч, — сказал Телеусов.
— Что с Аланом?
— Приболел. Еще вчерась, я уж не стал говорить тебе, думал так, случаем. А оно сурьезно вышло. Хужее и хужее ему. Головы не подымает.
Мы пошли на коновязь. Алану отвели отдельное стойло. Он лежал, открытые глаза его печально светились. Увидел меня и тихо заржал. И я вдруг понял, что дни его сочтены.
В штаб скакал на коне Телеусова. Смутно и горько ощущал, что счет бедам только начался.
Подробным рапортом я доложил о действиях казаков за осенние месяцы минувшего года, по памяти перечислил заслуги каждого, особо упомянул Павлова и Кожевникова, перечислил взятые трофеи. Только о зубрах не обмолвился ни словом.
Рапорт у меня принял подъесаул, очень веселый и любезный юнец. От него сильно пахло духами. И это почему-то раздражало.
— Где ваши остальные чины? — спросил я, оглядывая пустые комнаты с устоявшимся запахом папирос.
— На приеме. Генерал Корнилов самолично прибыли в Ставку, а сегодня навестили наш корпус. Собрали господ офицеров на доверительную беседу. С вином и прочим…
Он засмеялся, заспешил, бесконечно обрадованный своей причастностью к этому не совсем понятному собранию, где далеко не все офицеры.
Рапорт лег в толстую папку с бумагами. Я поскакал назад.
Дежурный по сотне принял у меня лошадь и нехотя сказал:
— Наши там, возля опушки. Коня хоронят.
— Алана?!
— Как вы уехали, он вскорости и затих.
Еще одна беда. Алан мне более чем друг. И вот… Я тяжело шагал к опушке.
Мои товарищи уже ровняли бугорок. Мы молча постояли возле, вздохнули и пошли назад. Уснуть удалось только под утро.
А в шесть звуки трубы, тревога, команды, ржание коней. И волнующее чувство перемен: может быть, наступаем? Бой есть бой. Он все заслоняет собой. Тем более за свою землю идем.
Телеусов привел серого широкогрудого коня, не сказал — чей, откуда. Мы построились. Рассвело. Подъехала группа офицеров из штаба. Лица сонные, глаза покрасневшие. Затянулся вчерашний прием… Прочли перед строем приказ: корпусу спешно двигаться на юго-запад. К Брусилову.