По следам фальшивых денег — страница 19 из 21

«Его Высокородию господину следователю по особо

важным делам Московского окружного суда

Начальника Благовещенского сыскного отделения

коллежского регистратора Колмакова

РАПОРТ

На Ваше отдельное требование от 25 минувшего ноября имею честь доложить о нижеследующем:

Дунаевский, Николай Данилович, является уроженцем города Верхне-Днепровска Екатеринославской губернии, но молодость провел в Одессе, откуда и прибыл в Благовещенск. Дунаевский рекомендовался своим приятелям выходцем из семьи богатых евреев-торговцев (его родной брат якобы владеет в Одессе большим мануфактурным магазином), однако сам средствами не располагал. В Благовещенск он приехал в декабре 1909 года и поступил на место управляющего первоклассной гостиницей «Россия», лучшей в городе, на жалованье 1800 рублей в год. Дунаевский снимал трехкомнатную квартиру на улице Корсаковской и долгое время жил один, имея в качестве прислуги только горничную. В 1911 году Дунаевский сошелся с артисткой Натальей Патрикеевой Саяниной, тридцати лет, урожденной Лихомановой, благовещенской мещанкой, вдовой. Вскоре они стали жить вместе, но венчаны не были. Саянина пела в ресторане гостиницы «Россия» и имела определенный успех у публики, ранее была на содержании у разных богатых горожан, в связи с чем привыкла к подаркам и жизни на широкую ногу. Дунаевский, находясь в состоянии опьянения, часто жаловался знакомым, что Саянина слишком дорого ему обходится, что он запутался, наделал долгов, однако расстаться с ней не хочет и не может.

Володко, Эмилия Эдмундовна, 21 года, католического вероисповедания, из мещан, родители – потомки польских ссыльнопоселенцев. В порочном поведении замечена не была. Обучалась в Благовещенской Алексеевской женской гимназии, три года назад кончила полный курс. Жила с родителями в собственном доме отца, по адресу: улица Зейская, дом 122.

Левенталь, Гохард Иоганович, сын потомственного почетного гражданина города Газенпота Курляндской губернии, упрощенно именовался Робертом Ивановичем. Поселился в Благовещенске в меблированных комнатах П.Ф. Болотиной (Зейская, 145) в конце 1911 года, прибыв из Томска. Называл себя коммерсантом, скупщиком пушнины, однако промыслового свидетельства в 1912 году не выбирал. В апреле сделал Володко официальное предложение, которое ею и ее родителями было принято. В мае, в самом начале навигации, жених и невеста отправились венчаться во Францию.

Левенталь был знаком как с Дунаевским, так и с Саяниной, бывал у них в гостях.

В настоящее время мною и чинами вверенного мне отделения выясняются другие подробности биографий интересующих Ваше Высокородие лиц, и при получении дополнительных сведений о них Вам будет сообщено незамедлительно.

К сему рапорту прилагаю:

– фотографические карточки м-м Саяниной, г-на Дунаевского (сняты сообща) и м-ль Володко (карточки Левенталя достать не удалось);

– паспортные книжки Дунаевского, Левенталя, Володко и Саяниной, сданные ими в канцелярию военного губернатора области в обмен на заграничные паспорта.

Прошу Ваше Высокородие принять заверения в моем к Вам нижайшем почтении и искренней преданности, ваш покорный слуга,

коллежский регистратор Лука Колмаков.

1 января 1913 года».

Глава 1

Санкт-Петербургский Кабинет научно-судебной экспертизы, куда Шабельский направил паспорта Дунаевского и Левенталя, дал однозначный ответ: вид Николая Даниловича – подлинный, документ же Гохарда Иоганновича является подложным, изготовленным на фальшивом бланке и скрепленным фальшивой печатью газенпотского уездного начальника.

За два месяца розысков ни судебные, ни полицейские власти больших результатов не достигли. Во всех концах империи было арестовано с десяток сбытчиков, которые показали, что приобретали подделки у разных неизвестных им лиц по цене от 30 до 50 рублей за штуку. Несмотря на все усилия сыщиков, вверх по цепочке сбытчиков удавалось подниматься максимум на одну-две ступени. Было очевидно, что распространением фальшивых сторублевок занимается хорошо законспирированная, сплоченная группа.

Из отчетов казначейства следовало, что интересующих следствие сторублевок изъято из оборота на двести тысяч. Основная концентрация фальшивок приходилась на Восточную Сибирь и на Дальний Восток.

Февраль и март Шабельский занимался в основном писаниной – то направлял в какой-нибудь медвежий угол требование срочно этапировать в его распоряжение очередного продавца фальшивых денег, то сочинял постановление о назначении экспертизы новой партии изъятых «катеринок», то сносился с начальником читинского сыскного отделения, требуя у него подробного отчета о связях задержанного при попытке разменять сторублевку ранее судимого мещанина Латкина.

Как это всегда и бывает, так долго ожидаемое известие пришло неожиданно.

Вечером 3 апреля, разбирая почту, Шабельский увидел телеграмму из Благовещенска:

«Володко поступило письмо дочери Парижа без обратного адреса тчк Просит выслать денег тчк подробности письмом тчк»

– Максим Евграфович! – заорал Шабельский.

В кабинет вбежал испуганный младший кандидат на судебные должности Пилацкий, исполнявший у следователя обязанности секретаря.

– Ну я же вас просил о всяких вестях из Благовещенска докладывать незамедлительно!

– Виноват-с. Запамятовал, – дрожащим голосом ответил секретарь.

– Ну за что мне такое наказание! Когда пришла телеграмма?

– Утром-с.

– Черт! Свяжитесь немедленно с Центральной телефонной станцией и закажите мне разговор с Петербургом, с Департаментом полиции, с моего телефона, по срочному тарифу!

Чемодан Кунцевич всегда укладывал самостоятельно, никому этого дела не доверял. Из-за выработанного многолетней практикой навыка багаж получался не тяжелым и компактным и в то же время содержал в себе все необходимое, что требовалось в дороге.

Таня стояла рядом и держала в руке белую жилетку:

– Господи, когда же все это кончится! Почитай, каждые два месяца уезжает!

– Служба у меня такая, Татьяна, что поделаешь?

– А почему ты меня с собой не берешь? Вон, Теодор Августович всегда свою половинку с собой в командировки возит.

– Вернее было бы сказать не половинку, а половинок. Он их после каждой командировки меняет. И зачем ты мою службу сравниваешь со службой Броувера? Он человек коммерческий, в банке трудится, в командировках только присутственные места и посещает. А мне, знаешь ли, иногда и побегать приходится за жуликами. Да и командировочные у нас с Броувером совсем разные.

– Вот она настоящая причина – тебе денег на меня жалко!

Таня бросила жилетку на пол и выбежала из комнаты. «Ну вот, все настроение испортила. Надобно ее и правда будет летом свозить куда-нибудь». Кунцевич вздохнул и продолжал собирать чемодан.

С Татьяной Федоровной Мечислав Николаевич познакомился три года назад.

Некогда лучший парк города, Таврический сад из-за отсутствия в нем каких-либо увеселений обезлюдел. Именно по этой причине Кунцевич выбрал его для свиданий с агентами. Встречались на скамейке в глухом уголке сада.

В 1910 году потеплело рано. Снег практически растаял еще в начале апреля, воздух был наполнен запахами весны. Агент, оставив очередное донесение, давно ушел, а Кунцевич все сидел и сидел на скамейке. Уходить из парка совершенно не хотелось. Но служба звала. Он с сожалением поднялся, и на освободившуюся скамейку тут же опустились две дамы. Одна из них была так хороша, что Кунцевич уходить передумал.

Покосившись на мужчину, вернувшегося на свое место, дамы продолжили прерванный разговор.

Красавица, из-под шляпки которой выбивался золотой локон, говорила:

– Как же хочется его услышать! Мы с Аней уж было в Москву собрались, а тут читаем газету и выясняем, что послезавтра он дает сольный концерт в Мариинском театре! Последний в этом сезоне концерт в России. А затем – полугодовой тур по Европе. Мы кинулись в кассу, а над нами там просто рассмеялись. Да я и сама понимаю, что билетов не достать. Папа́ готов дать мне любые деньги, но билетов нет даже у барышников. Что делать, ума не приложу. Я бы за билет жизнь отдала!

– Прошу прощения, сударыни. – Кунцевич встал, снял котелок и поклонился. – Невольно услышал ваш разговор. Еще раз прошу простить за бесцеремонность. Разрешите отрекомендоваться – коллежский асессор Кунцевич, Мечислав Николаевич. Я так понимаю, речь идет о концерте Шаляпина?

– Да! – В голосе женщины было столько надежды, что сыщик понял – за билет она действительно готова многое отдать.

– Я могу вам помочь попасть на концерт. Моему приятелю удалось достать билеты себе и супруге, но пойти они не смогут – образовалась неожиданная командировка. Приятель с удовольствием уступит мне билеты.

– Ах, нам вас Бог послал! Скажите, а это дорого?

– Ну что вы? Мы с другом не барышники, отдадим по номиналу. Куда прикажете доставить?

– Я живу рядом. Манежный переулок, дом десять, Исакова Татьяна… Федоровна.

– Очень приятно, Татьяна Федоровна. Как вы смотрите на то, что билеты я принесу вам завтра, скажем, с трех до пяти дня?

– О господи, вы еще спрашиваете? Приходите в любое удобное вам время, я буду ждать целый день.

Извозчика он брать не стал, понимал, что в пролетке не усидит. Шел, едва сдерживаясь, чтобы не запрыгать на одной ножке. Он удивлялся. Удивлялся, что в свои сорок пять от встречи с женщиной испытывает те, уже, казалось бы, навсегда забытые чувства, которые испытывал давным-давно. «Ей уже около тридцати. А адрес дала. И будет ждать в гости. Не замужем? Вдова? Муж в отъезде? Да хоть черт у нее муж, не отступлюсь! Впрочем, какой муж, ей же папенька денег обещал. Значит, нет у нее никакого мужа! Это все-таки хорошо, староват я для дуэлей».

После вечернего совещания Кунцевич попросил зайти к себе надзирателя Любимова. Этот человек возглавлял борьбу с театральными барышниками и поэтому обеспечивал билетами все градоначальство.

Сыскной надзиратель с достоинством вошел в кабинет. Одет он был по последней моде, в заколке галстука поблескивал бриллиант средней величины.

– Петр Аполлинарьевич, надобно четыре билета достать в Мариинку. На Шаляпина.

– Побойтесь Бога, Мечислав Николаевич! Я заведующему канцелярий градоначальника отказал, а он всего два просил, а вы четыре! Билетов не стало сразу, как их только отпечатали. Ни у одного барышника не найдете. Ни за какие деньги.

– Петр Аполлинарьевич, мне очень надо. Очень-очень.

– Хоть убейте, билетов нет.

– Я вас убивать не буду. Я вас в Петербургскую часть отправлю, будете там вместо билетных барышников пьяных хулиганов в Народном доме ловить.

– Зачем вы так, Мечислав Николаевич?

– А вы зачем? Я же вас по-хорошему прошу. И не даром. За четыре билета отдам сто рублей.

– Ну вот, опять обижаете. Нешто я барышник.

– Я не говорю, что вы барышник. Но у вас будут расходы, вы их должны компенсировать.

– «Катей» эти расходы не компенсируешь, – вздохнул надзиратель. – Так что не надо денег, я забесплатно постараюсь.

– Постарайтесь, голубчик, я вашим должником стану. Только, прошу, сильно постарайтесь.

На следующий день он отпросился у Филиппова с вечерних занятий, купил на Большой Морской коробку конфект от «Петера и Колера», а на Невском – роскошный букет от «Fleurs de Nice» и поехал на Манежный.

Горничная провела его в гостиную, обставленную дорого и с отменным вкусом. Он сразу увидел, что Татьяна Федоровна его ждала – одета была не по-домашнему. И сережки в ушах у нее были такие, какие дома не носят. Это радовало.

– Вот-с, два билета. Для вас и для вашей подруги. К сожалению, только шестой ряд…

– Боже мой! Мечислав Николаевич, да вы волшебник! Что я вам должна?

– Помилуйте, Татьяна Федоровна!

– Нет, я такой дорогой подарок принять не могу. Говорите сколько или забирайте билеты.

Сказано было решительно.

– Извольте. Пять рублей десять копеек за один. За два выходит десять двадцать.

– Вы шутите?

– Отнюдь. Можете справиться в кассе. Билет в шестой ряд стоит пять десять.

– Вы же их не в кассе покупали?

– Татьяна Федоровна. Я же вам сказал, что я не барышник. Друг купил по номиналу, и мне отдал по номиналу. Вы меня, право, обижаете!

– Ну, хорошо, хорошо. Я сейчас.

Она принесла красненькую и двугривенный.

– Татьяна Федоровна, давайте поступим так: вы завтра сходите в церковь и опустите эти деньги в кружку. Тогда получится, что билеты я вам не подарил, и денег от вас мне брать не придется.

Она задумалась.

– Хорошо. Только не в кружку, а в приют.

– Идет.

– Слава Богу, разобрались. А теперь давайте пить чай.

Увидев его в театре, она заулыбалась.

– Какой же вы хитрец, Мечислав Николаевич, какой хитрец. Но скрывать не буду, я рада. Ах, позвольте вас представить – Аннушка, это Мечислав Николаевич, тот самый волшебник. Мечислав Николаевич, это – Анна Васильевна, моя подруга и ваша обожательница.

– Очень приятно. В свою очередь представляю вам моего приятеля и одновременно начальника – Карл Петрович.

Маршалк, лихо, по-военному, щелкнул каблуками, а потом поцеловал барышням ручки.

После концерта в Мариинском барышни легко поддались на уговоры продолжить вечер в «Вене». А уже в сентябре Таня переехала к нему.

Зайдя в Кремлевский сенатский дворец, где размещались московские судебные установления, Кунцевич обратился к служителю:

– Скажи-ка братец, где здесь камера следователя Шабельского?

– Второй этаж, ваше высокоблагородие, направо вторая дверь.

– Очень рад, очень рад вас видеть снова, Мечислав Николаевич! – тряся Кунцевича за обе руки, говорил Шабельский. По нему было видно, что он и вправду рад.

– И я рад, Ананий Николаевич. – Надворный советник оглядел камеру. Это был большой кабинет, обставленный старой мебелью красного дерева. Справа от входной двери помещался книжный шкаф, заполненный томами Свода законов, слева стоял покрытый медвежьей шкурой кожаный диван. Заваленный бумагами рабочий стол следователя находился по центру, между двух маленьких окон. – А у вас тут уютненько!

– Так я большую часть жизни в этом месте провожу, уют – хоть какая-то компенсация этому. Перекусить с дороги не желаете?

– Благодарю, я позавтракал на вокзале. Но от чая не откажусь.

Распорядившись насчет чая, следователь рассказал сыщику о последних новостях по делу и показал телеграмму из Благовещенска. Кунцевич перечитал ее несколько раз:

– Хм. Если просит денег и не указывает адреса, значит, родители этот адрес знают. И если дочку любят, то денег вышлют незамедлительно.

– Все правильно. Только что я получил еще одну телеграмму от Колмакова. Володко-отец дал своему банку поручение перевести с его счета двести рублей в Париж в отделение Лионского кредита. После этого он отправил письмо на имя дочери в почтовое отделение на rue Le Peletier до востребования. Перевод замедлить мы не в силах, а письмо попробуем попридержать. Но долго это делать не получится.

– Держать письмо не надо. До Парижа письмо из Благовещенска будет идти более двух недель. Успею. А вот прочитать его следовало бы. Кстати, а вы не хотите в Благовещенск послать кого-нибудь из людей Аркадия Францевича?

– А зачем? Этот местный Колмаков мне кажется грамотным полицейским.

– Грамотный, он, может быть, и грамотный, но, поверьте мне, на части разрываться, чтобы открыть это дело, не будет, у него своих забот – полон рот. Начальство с него открытия краж и грабежей требует, а не отыскания каких-то далеких подделывателей кредитных билетов! Да и то, что он местный, со счетов сбрасывать нельзя. В прошлом августе Дунаевский с компанией привезли в Благовещенск почти полмиллиона рублей. Даже если они продали их за треть цены, это сто пятьдесят тысяч! Какому-нибудь лавочнику выложить такую сумму не под силу. Туза там надо искать, козырного туза. А станет ли это Колмаков делать? Командированному что? Он приехал и уехал. А Колмакову там жить. Нет, туда надо обязательно кого-нибудь послать.

После того как Кунцевич распрощался, Шабельский поднял трубку телефона и велел барышне соединить его с сыскным отделением. Когда связь была установлена, Ананий Николаевич попросил Кошко посетить его камеру.

– Вам, Аркадий Францевич, поручено сопровождать это дело со стороны розыска, поэтому прошу подобрать кандидата. Лучше всего, охотника[22].

– Да-с, ставите вы мне задачку, Ананий Николаевич, где же я найду такого охотника? Надзирателя-то не пошлешь, тут чиновник требуется.

– А вы поищите, Аркадий Францевич, поищите. Искать – ваша прямая обязанность, – улыбнулся следователь.

– Хорошо, я поищу, – вздохнул Кошко.

Помощник начальника Московского сыскного отделения коллежский асессор Андреев сменялся с дежурства и читал сводку происшествий за прошедшие сутки. Делал он это таким монотонным голосом, что Тараканов чуть не уснул.

Осип Григорьевич подавил зевок и тряхнул головой.

– Господин Тараканов, вы что, зеваете? Вам не интересно? – строго спросил начальник.

Коллежский секретарь встал:

– Интересно, ваше высокородие. Просто не выспался.

– Кто же вам мешает спать?

– Сын всю ночь плакал, даже доктора звали, тот говорит – колики.

– А, да у вас же первенец недавно родился, помню, помню. Беспокоит?

– Да не так чтобы очень…

На самом деле Ванька спать практически не давал. Настя ребенка никому не доверяла, кормила сама, а люльку ставила рядом с супружеским ложем. Пару раз Осип Григорьевич уходил спать в кабинет, но после косых взглядов жены делать это перестал.

– А мой первый, помню, так орал, хоть из дому беги! – Кошко заулыбался. – Кхм. Продолжайте, Дмитрий Иванович, – обратился он к Андрееву и подумал: «Вот кого я на Дальний Восток пошлю. Мне кажется, он туда поедет с охотой».

Глава 2

На этот раз Кунцевич поехал в дирекцию розысков прямо с вокзала. Когда Себиль увидел содержимое принесенного Мечиславом Николаевичем саквояжа, его глаза загорелись сатанинским огнем.

– Дюжина бутылок! Вот это да, вот это подарок! Да ты небось на одной пошлине разорился!

– Чего для друга не сделаешь, – скромно потупясь, ответил Кунцевич.

– Слава, с меня кресло в первом ряду в «Мулен Руж», а потом – ужин в ресторане!

– Да ни к чему все это, Жюль, ни к чему.

– Нет, нет, нет, обязательно сходим, обязательно. А сейчас давай-ка одну из этих красавиц ликвидируем.

– Розыск Левенталя курирует сам начальник летучей полиции и одновременно заместитель начальника Сюрте месье Бюссон! – Язык у Себиля слегка заплетался. – Видишь, как серьезно наше правительство относится к этому делу. Кстати, у меня с Бюссоном очень хорошие отношения. Я, правда, не знаю, в Париже он сейчас или нет, если в Париже, то я сегодня же с ним встречусь и поговорю. Ты в «Тибре» остановился?

– Как обычно.

– Я после этой встречи сразу тебе телефонирую.

– Большое спасибо, Жюль. Поговори, мне очень интересно, как идут розыски. Но мне нужна еще одна твоя услуга.

– Проси, чего хочешь! Все сделаю!

– Видишь ли, в ближайшее время в почтовую контору на rue Le Peletier должно прийти письмо из Благовещенска. До востребования. Получатель – Эмилия Володко.

– Володко?!

– Да, да. Она самая. Мы же тоже все это время сложа руки не сидели, искали и кое-что нашли. Так вот, можно ли узнать, когда придет письмо, и организовать наблюдение за этой конторой?

– Для отслеживания корреспонденции нужно постановление следователя.

– У меня есть такое постановление. Вот, подойдет? Его, правда, нужно перевести на французский, но это я мигом!

Себиль с недоумением уставился в текст на кириллице.

– Слава! Ты издеваешься? Ты сам бы стал у себя в Петербурге исполнять постановление парижского следователя?

– Если бы ты, Жюль, приехал в Петербург и попросил меня об аналогичном одолжении, мне бы никакого постановления не понадобилось. Я бы вызвал к себе начальника почтовой конторы и ласково попросил бы его незамедлительно мне телефонировать, как только в его контору придет нужное мне письмо. И он бы мою просьбу с удовольствием исполнил без всяких постановлений. Как у вас, однако, в Европе все сложно. Жюль, пока мы будем соблюдать формальности, Володко получит письмо, и ищи ветра в поле.

– Ну, почтмейстера-то и я, пожалуй, смогу попросить, – неуверенно проговорил начальник дирекции розысков. – Письмо же перлюстрировать не потребуется?

– Нет, конечно. Его уже перлюстрировали.

Оказалось, что весточку из Благовещенска ждут давно. Но ждала не женщина – каждый день две недели подряд корреспонденцией на имя Володко интересовался какой-то мужчина лет тридцати, судя по одежде, пролетарий. Правда, последние три дня мужчина на почте не появлялся. Впрочем, письмо ему бы все равно никто не отдал – корреспонденцию до востребования мог получить только адресат и только при предъявлении паспорта. Сообщить о получении письма и попридержать его выдачу до прибытия полиции почтмейстер согласился крайне неохотно, заявив, что больше суток скрывать депешу от адресата не станет.

Теперь оставалось только ждать.

Письмо пришло через неделю.

Накануне Себиль наконец-то исполнил свое обещание, и они с Кунцевичем посетили «Мельницу»[23].

В гостиницу Мечислав Николаевич попал только утром и сразу же завалился спать.

Разбудил его настойчивый стук в дверь. Надворный советник посмотрел на часы, было только половина десятого.

– Месье, вас срочно просят к телефону, – крикнул из-за двери коридорный. – Месье на том конце провода говорит, что дело чрезвычайно важное!

– Слава, письмо пришло вчера вечером. – Себиль едва шептал в трубку. – А сегодня утром приходил молодой человек и спрашивал о нем. Я послал на почту своего инспектора.

– Спасибо, Жюль. – Губы у надворного советника тоже еле шевелились.

Он положил трубку и повернулся к портье:

– Месье, не могли ли бы вы вызвать мне такси? И прикажите принести в номер сельтерской.

Настя держала в руках ватную фуфайку, а Тараканов пытался закрыть крышку чемодана.

– Эдак я на поезд опоздаю! Чего ты туда напихала? – Осип Григорьевич заглянул в чемодан. – Зачем столько кальсон? Двух пар вполне достаточно, одни буду носить, а другие в прачечную отдавать.

– Где же ты найдешь в поезде прачечную? Десять дней одни кальсоны будешь носить?

– Ну хорошо. – Коллежский секретарь смутился. – А это что? Фрак, манишка? Настя, я что, туда еду на балы ходить? – Надзиратель решительно достал их из багажа.

– Ну а если по службе потребуется? В пиджаке пойдешь? Чтобы тамошние дамы тебя засмеяли?

– Так тебе же будет лучше, если тамошние дамы не будут ко мне благоволить.

– А ты что, в себе не уверен? Значит, если будут соблазнять, ты поддашься? Конечно, я после родов подурнела, талия у меня уже не та, мешки под глазами от бессонных ночей. То-то я смотрю, с какой охотой ты в эту командировку едешь!

– Ну что ты, я протестовал! Ты знаешь, как я протестовал?

– Кто протестует, того от двухмесячного младенца и от жены, еще не оправившейся от родов, за тридевять земель не отправляют. Нет, ты специально от меня убежать хочешь!

Настя бросила фуфайку на пол и выбежала из комнаты. Осип Григорьевич вздохнул и продолжил борьбу с чемоданом.

Когда Тараканов вышел из вагона, то увидел, что по Шилке идет лед: до окончания ледохода Сретенск был отрезан от всего остального мира.

Около маленькой станции, расположенной на узкой искусственно созданной полоске земли над обрывистым берегом, собралось больше сотни таракановских собратьев по несчастью. Пассажиры, по незнанию своему прибывшие в это неудобное время на конечную станцию Забайкальской железной дороги, ожидали поезда прямо под открытым небом, так как станционное помещение было не в состоянии приютить даже десятой их части. Впрочем, всех желающих не могла вместить и насыпь, поэтому большая часть людей пережидала паводок в чахлом сосновом лесу, произрастающем в версте от железной дороги. Это были в основном рабочие, солидный процент которых составляли бывшие каторжане. В лесном лагере царские законы не действовали, и порядок поддерживался исключительно личным авторитетом нескольких выдвинутых из их среды вожаков. Тараканов чувствовал себя среди «лесных братьев» крайне неуютно, к тому же в своей городской одежонке сильно мерз по ночам и поэтому, едва лед поредел, нанял первого же появившегося на реке лодочника и, рискуя жизнью, переправился на противоположный берег.

Очутившись в Сретенске, Осип Григорьевич первым делом отправился в баню. Он долго парился, немилосердно хлеща себя веником, потом с наслаждением мылился, стоял под дождем, брился. Облачившись в свежее белье, вычищенную банным служителем пиджачную пару и пальто, коллежский секретарь вышел на улицу и направился в гостиницу. Там он снял полтинничный номер, прописавшись под именем коммерсанта Людвига Эриксона, и сразу же завалился спать. Несмотря на свирепствовавших в гостиннице клопов, спал крепко.

На Шилке навигацию 1913 года открыл большой пассажирский пароход «Барон Корф», который вышел из Сретенска 25 апреля, будучи переполненным свыше всякой меры. Пассажирами были заполнены все свободные углы. Однако представителю московской пробковой мануфактуры Людвигу Эриксону удалось добыть в полное свое распоряжение односпальную каюту второго класса, поэтому он чувствовал себя превосходно.

Пароход отчалил от пристани в восемь часов утра.

На нижней палубе и в трюмах появились карты и водка, затренькали балалайки, запиликала гармоника. Вокруг «бывалых» собирались кучки новичков и любопытных. Те рассказывали об условиях работы в разных местах обширного края, о положении переселенцев, о приключениях в безлюдной, дикой тайге. Слушали их, затаив дыхание.

Многочисленные китайцы и корейцы с россиянами не смешивались, сидели отдельными группками. Водки они не пили, песен не пели, заставить их играть в карты не было никакой возможности. Нехристи, одним словом.

Классные пассажиры сразу же перезнакомились, разделились на несколько обособленных кружков и занялись флиртом, игрой в карты, лото, ну и выпивкой, ра-зумеется. Среди путешественников нашлось несколько певцов и певиц, и в первый же вечер пути в кают-компании был устроен настоящий концерт.

В общем, пароходная жизнь закипела.

Не привыкший к светской жизни и немного нелюдимый по природе, Тараканов не стал примыкать ни к одному из кружков. Он бродил по верхней палубе, слушал фортепьяно в кают-компании, сыграл «маленькую» в преферанс, проиграл пять рублей, после чего расстроился и удалился в свою каюту.

После обеда, когда пароход пристал к берегу в Горбице, Осип Григорьевич вышел на палубу прогуляться. Почти сразу же он услышал, как кто-то ругается.

По трапу поднимался полицейский чиновник с петлицами пристава и распекал сопровождавшего его помощника капитана.

– Что значит нет нумерованного места? Вам же вчера насчет меня телеграфировали!

– Виноват-с, ваше благородие, нумерованные места кончились еще третьего дня, сами знаете, что в эту пору у нас творится. Могу предложить место в кают-компании.

– Да там небось сейчас дым коромыслом? А я отдохнуть хотел, поспать. Черт-те что творится!

– Вам далеко? – спросил Тараканов у полицейского, когда тот с ним поравнялся.

– Что? – Пристав уставился на него с недоумением.

– Плыть далеко?

– А! До Соболиной, мы туда в двенадцать ночи должны прибыть.

– Тогда милости прошу ко мне в каюту, будете моим гостем.

Пристав, представившийся Федотом Касьяновичем Игошиным, едва войдя в каюту, стал доставать из принесенной с собой корзины и выкладывать на откидной столик разные свертки:

– Это, изволите видеть, рыбка копченая, наша, амурская, вкусная! – Пристав причмокнул губами. – Голову на отсечение готов дать, вы такой никогда не едали. Это медвежатинка-с, а это, – чиновник полиции торжественно водрузил на стол полуштоф, – настоечка на кедровых шишках, сам готовил. Рюмочки есть у вас?

– Нет, не запасся.

Игошин взял со столика стакан из-под чая:

– Вот эта посудина вполне сойдет. Мою настойку и стаканами можно пить, никакого вреда не будет, а, наоборот-с, одна польза!

– Что же, мы из одного стакана пить станем?

– А почему нет? Или у вас какая болезнь прилипчивая имеется?

Тараканов засмеялся:

– Да вроде Бог миловал.

– Вот и я ничем подобным не страдаю, поэтому давайте стакан.

– Я все же сейчас человека кликну, распоряжусь насчет рюмок.

– Тьфу, ты! Я и забыл, где нахожусь. Впрочем, мне простительно – семь последних лет сижу безвылазно в своей берлоге, в глуши тайги. Дальше Сретенска не выезжаю, да и там последний раз был три года назад.

Тараканов позвал матроса, распорядился насчет рюмок и стал резать медвежатину.

После третьей новые знакомые закурили.

– Ну и как вам в глуши тайги живется?

– Да живется, в общем, не дурно. Получаю двести рублей в месяц, имею прекрасную даровую квартиру с освещением и отоплением и еще клочок земли для хозяйства. Коровы свои, лошадь.

– Так это же прекрасно! В России исправники так не живут!

– Да, в материальном отношении здесь куда лучше. У меня урядники, пожалуй, не пойдут в Россию становыми приставами. Их у меня двое: один отставной штабс-ротмистр, а другой надворный советник с высшим образованием. Мне, не имеющему чина, прямо-таки неудобно ими командовать. Впрочем, я лишний раз и не командую, службу они знают прекрасно. С материальной стороны все хорошо, а вот с другой… Вам на государственной службе состоять не приходилось?

– Нет, всю жизнь на частных предприятиях тружусь, – соврал Тараканов.

– Тогда вы, пожалуй, меня не поймете. Но я все-таки постараюсь объяснить. Видите ли, на прииске две стороны: владелец с администрацией и рабочие. И я должен законные интересы обеих этих сторон одинаково блюсти: смотреть, чтобы среди приисковых воровства и иных каких беспорядков не было, но в то же время и от притеснений администрации их оберегать. Я должен быть беспристрастным арбитром. А разве я могу таковым быть, коли целиком и полностью со всеми потрохами от приискового начальства завишу? Ведь это оно мне и жалованье платит, и квартирой обеспечивает, и огородом. И как тут быть прикажете? В тысяча девятьсот седьмом году, я тогда только служить начал, летом началась на приисках эпидемия дизентерии и тифа. А надо вам сказать, что большинство рабочих у нас – китайцы, народ забитый и абсолютно не взыскательный. Вы знаете, они кузнечиков едят! Но в тот раз даже у них терпение лопнуло. Как-то утром собралась у моего дома толпа. Выхожу, спрашиваю, в чем дело, а они: «Насяльника! Васе булаголодие! Не мозем мясо кусать, совсем-совсем плохо мясо!» Я вижу, дело к беспорядкам идет. Приглашаю фельдшера, понятых и иду приисковый амбар осматривать. А к амбару на сажень не приблизиться – такая оттуда вонь. Закрыл я нос платком, зашел, открываю первую попавшуюся бочку с солониной, смотрю, а мясо все в червях! Составил протокол и велел всю эту гнилятину в болоте потопить. И что вы думаете? Вместо того чтобы за предотвращение бунта поблагодарить, начальство меня чуть с места не погнало. Управляющий приисками донес генералу, что я бракую годную провизию и тем причиняю приискам убыток. Вызывает тот меня и начинает распекать: «Если, говорит, вы не сумеете ужиться с вашей приисковой администрацией, то вам придется оставить службу». Я, естественно, начинаю оправдываться, все в подробностях рассказываю, говорю, что иначе поступить было нельзя, не то пожгли бы прииск китайцы. Генерал помолчал, потом встал и говорит: «На первый раз я ограничиваюсь предупреждением, а если подобное повторится – ищите себе другое место. И запомните: между вами и приисковым начальством должны быть мир и согласие, иначе вам у меня не служить». Вот и служу-с в мире и согласии. Порою так горько станет, что думаешь: плюну на все, уйду! Кое-что на черный день скопил, поищу другого места. И тут же мысль в голову: а как оно на другом-то месте будет? Не так же? Везде хорошо, где нас нет… Так вот и тяну до пенсии и не знаю, дотяну ли. Сейчас у нас управляющий ничего, с ним жить можно, только он скоро уходит. И кто после него будет, неизвестно. И ничего не сделаешь. Особое ведомство, приисковое. Здесь, батенька, Нерчинско-заводской округ! Давайте, милостивый государь, выпьем!

Опрокинув рюмку, Игошин тяжело вздохнул и глубоко затянулся. Меланхолически глядя через окно на темные силуэты тянущихся по берегам лесистых гор, он задумчиво барабанил пальцами по откидному столику. Потом посмотрел на часы:

– А что это мы как монахи в келье сидим? Может быть, на верхнюю палубу поднимемся? Как тут насчет женского полу?

– Я вовсе не против прогуляться, заодно и каюту проветрим.

Новоиспеченные приятели поднялись в кают-компанию. Тут и вправду было шумно и весело: за обеденным столом сидело человек двадцать, часть из них выпивала и закусывала, часть резалась в лото. За маленьким столиком у окна играли в преферанс. На противоположном от двери конце помещения стояло фортепьяно, за которым сидел длинноволосый господин и весьма недурно играл какой-то модный мотив.

– Ба! Да этот ухарь за пианино мне по службе знаком, – сказал пристав.

– Кто такой? – спросил Тараканов.

– Мошенник. Десять лет назад я в Сретенске надзирателем служил, в ту пору он и попал в поле моего зрения. Живым товаром торгует.

Чиновник сыскной полиции Тараканов про такую торговлю знал не понаслышке, но коммерсант Эриксон переспросил с недоумением:

– Чем, простите, торгует?

– Не чем, а кем. Дамами и барышнями.

– Это как-с?

– А вот так-с. Тут, батенька мой, не столицы, тут Сибирь! Шляются вот такие, как этот тапер, личности по пристаням и вокзалам да по разным увеселительным заведениям, знакомятся с разными женщинами и уговорами да посулами соблазняют их дальше на восток ехать. А там продают в дома терпимости.

– Ничего не понимаю? Это работорговля какая-то получается!

– Почему же работорговля? Большинство из этих дамочек по собственной воле соглашается ехать. Бывает, конечно, попадется какая-нибудь наивная курсистка, обманут они ее, наврут с три короба – или жениться пообещают, или чем другим прельстят. Но таких – единицы, а основная масса – по доброй воле. Да и те, кого соблазняют, быстро со своей участью свыкаются и начинают даже удовольствие от своего положения получать!

– А полиция куда смотрит?

– А что полиция? Жалоб к нам не поступает.

В это время к новым гостям кают-компании подошел один из давешних таракановских партнеров по преферансу в сопровождении высокой красивой дамы лет тридцати в великолепном шелковом платье. Она, обмахиваясь веером, так бесцеремонно уставилась на Тараканова, что Осип Григорьевич напрягся.

– Мадемуазель, разрешите познакомить вас с господином Эриксоном.

– Честь имею представиться, мадемуазель, – сказал Тараканов. – Людвиг Теодорович Эриксон, коммерсант, а это – мой приятель Федот Касьянович Игошин, пристав.

Дама, едва кивнув Игошину, протянула Тараканову руку для поцелуя:

– Фрейлейн Роза, певица. Где же такой милый мальчик все это время скрывался?

Глава 3

Эмилия была не так хороша, как на фотокарточке, и непонятно, ретушь была в этом виновата или парижская жизнь. Но узнал Кунцевич девушку без труда.

Он уже третий час сидел в почтовой конторе и успел прочитать от корки до корки две газеты. Наконец дверной колокольчик в очередной раз звякнул, и в контору зашла барышня в демисезонном пальто. В это время в очереди в окошко выдачи заказных писем стояли два человека. Мадемуазель Володко стала третьей. Как только Эмилия получила письмо, Кунцевич поднялся и пошел к выходу с таким расчетом, чтобы оказаться у дверного проема вместе с барышней. У дверей он, надевая шляпу, уронил бумажник, который был зажат под мышкой, а поднимая бумажник, уронил шляпу.

– Черт побери! – выругался Кунцевич по-русски.

– Месье русский? – с приятным удивлением в голосе ахнула Володко.

– Прошу прощения, мадемуазель. Я бы не стал ругаться, если бы знал, что меня кто-нибудь поймет. Еще раз прошу прощения.

– Ничего. Вы давно из России?

– Неделю.

– Как там?

– Все по-прежнему, стоит Русь-матушка. Разрешите представиться, мадемуазель. Надворный советник Ковалевич, Владислав Николаевич. Служу по ведомству путей сообщения. В Париже в командировке.

– Володко. Эмилия Эдмундовна.

– Pani Polak?

– Tak! Nie wiem, dużo języka ojczystego[24]. Боже мой, как чудесно встретиться в Париже с соотечественником! Вы даже не представляете, как приятно слышать родную речь. Рассказывайте мне скорее, как там на родине?

– Мадемуазель, я с удовольствием исполню вашу просьбу, но думаю, что в кафе нам будет удобнее. Я знаю неподалеку одно очень неплохое местечко. Позвольте вас пригласить?

– С удовольствием!

Однако получилось так, что Кунцевич больше слушал, чем рассказывал. Барышня буквально наслаждалась возможностью поговорить по-русски.

– Париж прекрасный город. Эти бульвары, эти кафе, это вино, эта еда. Все прекрасно. Первую неделю, две, три. А потом все начинает надоедать. И бульвары, и вино. А еда! Нельзя же питаться земноводными и насекомыми! Мясо подают полусырым. А суп! Вы ели их луковый суп?

– Ел, и, как и вы, не в восторге.

– Господи, как я хочу щей! Обыкновенных вчерашних щей, таких, которые наша кухарка делает. А пельмени! Полжизни отдала бы за наши сибирские пельмени. Вы знаете, у меня и батюшка, и матушка поляки, мы и в костел ходили, а не в церковь. Но во мне буквально нет ничего польского, кроме имени. Обоих дедов сослали в Сибирь в шестидесятых, папаше пять лет тогда было, а матушка и вовсе в Томске родилась. Боже, как я хочу в Благовещенск, как я хочу нашу зиму! Вы были здесь зимой? Тут зимой нет снега, вы представляете? Если снег выпадает, он сразу тает. Но в домах холодно. Мороза нет, а холодно. Они не топят! Они жалеют дрова! Я жила в первоклассной гостинице, так и там не топили! Я буквально мерзла. Господи, как я хочу домой.

– Осмелюсь спросить, что же вас здесь удерживает?

– Я не могу вам сказать. Не могу! – На глазах барышни показались слезы.

– Ну, ну, ну, не надо, не плачьте. Давайте лучше выпьем вина. Все-таки помимо плохого в Париже есть много хорошего. Вино, например. Вы какое предпочитаете?

– Сотерн.

– Гарсон! – позвал Кунцевич.

У самого дома пьяненькая Эмилия все-таки опять не удержалась от слез.

– Ах, Владислав Николаевич, какой вы чудесный. Я, к сожалению, сейчас не могу позвать вас в гости. Но я непременно хочу с вами встретиться еще раз.

– Так давайте встретимся. Если у вас неудобно, давайте опять в кафе.

– Давайте! Давайте завтра, в двенадцать там же? Только приходите непременно! Придете? Пообещайте, что придете.

– Обязательно буду.

Взяв извозчика, Кунцевич отправился на rue des Saussaies. Пообщавшись с Себилем, он вернулся в отель и наконец-то завалился спать.

На следующий день он был у Себиля в десять утра.

– За домом мы установили круглосуточное наблюдение. Володко там не зарегистрирована. Одну из комнат в ее квартире снимает некто… – начальник дирекции розысков посмотрел в бумаги, – Ку-цан-ко – слесарь-механик, подданный русского императора. Вам эта фамилия что-нибудь говорит?

– Куцанко? Нет, ничего не говорит. Фамилия малоросская, скажем так, не редкая. Она живет с ним?

– Да. Господин Куцанко работает в метрополитене. Работает недавно, до этого почти месяц был без места. Ранее работал в больнице Брока, там с мадемуазель и познакомился.

– Она там тоже работала?

– Нет, лечилась. Подхватила инфлюэнцию.

– Однако же как много узнали ваши люди за неполные сутки!

– Мы поговорили с квартирной хозяйкой. Наш инспектор пригрозил ей штрафом за несообщение о новой жиличке, вот она и стала такой словоохотливой.

– Жюль, вы не могли бы предоставить мне завтра автомобиль? И я на пару дней хочу переменить гостиницу, перееду в отель подороже. Барышне надобно пустить пыль в глаза, да и знают в «Тибре», по какому ведомству я служу. И еще, скажите, а где в Париже можно отведать настоящих русских щей?

Ровно в двенадцать он подошел к Эмилии, уже сидящей за столиком летней веранды кафе, и преподнес ей букет из дюжины алых роз.

– Ах! Какая красота! Спасибо.

– Эмилия, после вчерашнего нашего разговора я поставил перед собой задачу убедить вас в том, что Париж, несмотря на все его недостатки, прекраснейший город. Я думаю, что мне это удастся.

– А мне кажется, нет.

– Чтобы узнать, кто из нас прав, надобно проверить. Вы согласны?

– Эх, согласна! А что мы будем делать?

– Для начала перекусим.

– Да, да, пожалуйста. – Эмилия подвинула к нему меню.

– Нет, завтракать мы будем не здесь.

– А где?

– Поехали.

Он перевел ее через дорогу и открыл дверцу Peugeot «Bébé».

Глазки девушки заблестели.

Вечером глазки m-ll Володко блестели еще больше.

– Владислав, вы были правы. Париж действительно чудесный город. А щи в «Амбассадоре» почти такие же вкусные, как у нашей кухарки! Если бы мы заключили пари, вы бы получили приз.

– Да, жалко, что мы не заключили пари.

– И мне жалко. Вы мне покажете, где остановились?

Игошин и Тараканов вышли на палубу. Пристав был в наглухо застегнутой шинели и с корзиной в руках – пароход подходил к Соболиной.

– Еле от нее вырвался, – пожаловался Тараканов на певичку.

Пристав усмехнулся:

– Зачем же вы вырывались?

– Я женат, – пожал плечами Осип Григорьевич. – И счастлив в браке.

– Я, голубчик, тоже женат, и тоже счастлив, но вырываться от фрейлейн Розы ни за что бы не стал.

В это время хрипло и громко загудел пароходный гудок, избавив столичного сыщика от необходимости отвечать.

«Барон Корф» сделал крутой поворот и стал подходить к пристани. С мостика неслись отрывистые слова команды. На нижней палубе матросы гремели сходнями. Пассажиры суетились, готовясь к высадке.

На берегу под горою в слабо освещаемой керосиновыми фонарями темноте толпился народ. Через несколько минут, когда брошенные с парохода железные «концы» были укреплены на горе и даны сходни, началась высадка. Одни сходили совсем, другие за провизией в местные лавчонки, третьи просто прогуляться.

Игошин сердечно попрощался с Таракановым и поспешил по гибким сходням на берег.

Через полчаса раздался новый рев пароходного гудка, и движение по сходням усилилось, после второго гудка оно превратилось в беготню и наконец утихло. Вслед за третьим на горе сейчас же отпустили «концы», и матросы, ловко маневрируя на лодке, стали снимать сходни.

– Малый вперед! – скомандовал капитан в машинное отделение.

Пароход вздрогнул, зашумел колесами и стал медленно отходить от берега.

– Полный! – пронеслась с мостика новая команда.

Колеса громко захлопали в густой, илистой воде. Пароход сделал оборот и быстро понесся по течению. Пристанские огни стали отходить назад, тускнеть и меркнуть в темном пространстве.

Осип Григорьевич стоял на корме, за кают-компанией первого класса, и задумчиво смотрел на бурлящую внизу реку.

– Куда же это вы пропали, милостивый государь! – услышал он над самым ухом красивое контральто и вздрогнул.

– Ах, это вы, фрейлейн Роза!

– Да, это я. Решили сбежать? – Певица вплотную приблизилась к нему, обдав запахом вкусных духов и дорогого вина.

– Вовсе нет, просто приятеля провожал.

– Проводили?

– Да.

– Чего же тогда на палубе стоите, мерзнете?

– Воздухом дышу, в кают-компании уж очень накурено.

– А в вашей каюте не накурено?

– Мы с Федотом Касьяновичем давеча надымили, но я, когда уходил, открыл форточку, должно быть, уже проветрилось.

– А пойдемте-ка посмотрим.

Кунцевич проснулся от громких всхлипываний, и поначалу не сообразив, где находится, едва не спросил: «Таня, что случилось?»

Эмилия стояла у окна. Он подошел к ней и обнял сзади.

– Ты когда уезжаешь? – спросила девушка, не оборачиваясь.

– Не знаю, как дела закончу. За месяц должен управиться.

Она зарыдала в голос.

Мечислав Николаевич сел в кресло, посадил Эмилию на колени и прижал к себе. Когда она немного успокоилась, спросил:

– Может, все-таки расскажешь?

– Слава, а ты не знаешь, что положено за делание фальшивых денег? Каторга?

– Я не знаю, наверное, каторга, а что?

– А ведь на каторгу в Сибирь отправляют? Могут же и в Амурскую область отправить? Могут, я знаю, в Благовещенске полно ссыльных.

– Тебя-то за что на каторгу?

Она опять зарыдала, а потом стала рассказывать. Говорила около часа. Кунцевич слушал не перебивая, хотя иногда очень хотелось задать несколько уточняющих вопросов и кое-что записать.

– Все начиналось как в сказке. Первый раз я увидела его на нашей улице – он снимал комнату в доме напротив. Я сидела у окна, а он шел домой. Увидел меня, поклонился, я смутилась и отошла от окна. Потом мы несколько раз сталкивались на улице, он улыбался и кланялся. На Зимнем балу в дворянском собрании нас представили. Он стал бывать у нас дома. Мы гуляли, катались, ходили в театр. Роберт очень красивый мужчина, и я влюбилась в него через неделю после знакомства. После Пасхи он сделал предложение, я его приняла, родители нас благословили. Венчаться мы решили в Париже. Роберт говорил, что занимается пушниной, что во Франции у него есть имение, что после свадьбы мы станем жить на Лазурном Берегу.

Первые странности начались еще до нашего отъезда из России. Вдруг оказалось, что с нами едет Дунаевский и эта певичка, Саянина. Я удивилась и спросила у Роберта, к чему нам такие неинтеллигентные попутчики? Он ответил, что у них с Николаем Даниловичем общее дело, для которого его присутствие в Париже является обязательным. На мой вопрос, какие общие дела могут быть у управляющего гостиницей и торговца пушниной, Левенталь не ответил. Но потом я успокоилась – и Николай Данилович, и Наталья Патрикеевна оказались чудесными людьми, мы подружились. Время в дороге пролетело незаметно, и через месяц мы оказались в Париже. Здесь к нашей компании присоединился господин Рохлин – человек очень неприятный. Он все время молчал, никогда не улыбался, хотя и посещал вместе с нами разные увеселительные заведения. Пил он только крепкие напитки, причем пил в огромных количествах, но никогда не пьянел.

Мы пробыли в Париже около недели. С утра мужчины уходили по делам, к полудню возвращались, мы ехали обедать, ходили по магазинам, кутили в ресторанах. Через неделю мы уехали в Ниццу. Здесь странности продолжились. Роберт сказал, что теперь нам надо называться супругами Львовыми, и его теперь будут звать Николай, а меня – Ирина. Дунаевских он переименовал в Вернеров, а Рохлина – в Сигизмунда. Я взбунтовалась! Во-первых, имя Ирина мне никогда не нравилось, а во-вторых, я не понимала, к чему вся эта конспирация, ну не бомбисты же мы, в конце концов. Тут Левенталь расплакался и рассказал мне душещипательную историю. С его слов выходило, что он перешел дорогу каким-то страшным людям, что эти люди его всюду преследуют, и если найдут, то убьют. Поэтому-то он и вынужден сменить имя. При этом он сообщил, что к зиме все свои проблемы уладит, скрываться уже будет незачем, и мы сможем пожениться. Так ненавязчиво он отсрочил нашу свадьбу. После этого странности продолжились. Сначала вызванный Левенталем слесарь вставил в дверь мезонина замок, а потом в дом завезли какие-то машины, и несколько дюжих грузчиков полдня таскали их в мезонин. Роберт строго-настрого запретил всем живущим в доме заходить в эту комнату, сообщив, что проводит там какие-то фотографические опыты. Он стал пропадать в мезонине днями и ночами. Доступ туда кроме него имел только Рохлин.

Впрочем, поначалу все это беспокоило меня мало. Я наслаждалась курортной жизнью. Купальни, рестораны, бега, казино, танцы до утра, не жизнь, а сказка! Я даже начала немного от нее уставать. В августе Рохлин и Вернеры-Дунаевские уехали из Ниццы, и у нас с Робертом начался медовый месяц. Он прекратил свои занятия в мезонине, и мы все время были вдвоем. В середине октября наши сожители вернулись. Все были радостными и довольными. Их возвращение мы отметили в «Лондон-Хауз» – самом дорогом ресторане города. Роберт сказал, что нашим друзьям предстоит еще одна, на этот раз совсем короткая поездка, после которой мы будем обеспечены до конца своих дней, поженимся и поселимся там, где мне захочется. Он лучился счастьем. В конце месяца Рохлин и Дунаевские опять уехали. А второго ноября наступил крах. Мы вернулись из казино за полночь, дома нас ждала телеграмма. Левенталь прочитал ее и чуть не упал. В этот вечер он мне во всем и признался.

Эмилия опять заплакала, сделала несколько глотков заботливо поданной Кунцевичем воды и продолжала:

– Роберт хороший художник и гравер. Он родился и жил где-то в Курляндии и там стал заниматься фальшивомонетничеством. Его поймали, судили, приговорили в каторгу. Он бежал с поселения и стал жить по подложному паспорту. Дунаевский откуда-то прознал про это и заставил Роберта приняться за старое. Сначала они делали в Благовещенске четвертные билеты, но этого им показалось мало, и они решили перебраться в Европу, чтобы делать сторублевки. У нас нельзя было достать всего необходимого для этого, Роберт говорил, что в Сибири и краски порядочной нельзя купить. Мастерскую они устроили в мансарде, там Роберт и делал деньги. Летом Дунаевский с Натальей и Рохлиным отвезли часть денег в Благовещенск и там их удачно продали, но вторую партию решили сбывать в европейской России, уж очень долго до наших краев добираться. На границе Дунаевский попался, Рохлин это видел. Сам он прошел таможню благополучно и сразу же дал Роберту телеграмму. Нам срочно пришлось бежать из Ниццы. Мы перебрались в Париж. А здесь, здесь, – она опять заплакала, – здесь Левенталь меня бросил! Я не могла жить в страхе, постоянно перемещаясь с места на место, меняя имена и внешность. Я стала уговаривать Роберта сдаться властям. Но он и слушать меня не хотел. Сам не хотел сдаваться и меня не отпускал. Тогда я решила написать родителям и попросить выслать мне денег на обратную дорогу. Но письмо я отправить не успела – Роберт его нашел. У него появилась привычка рыться в моих вещах. Он вообще стал очень нервным и раздражительным, ему постоянно казалось, что за нами следят. Знаешь, мы могли в десять утра заселиться в гостиницу, а в двенадцать из нее уехать, так как коридорный имел подозрительный вид. Когда Левенталь узнал, что я пыталась снестись с родными, то рассвирепел. Он кричал, что если его арестуют, то на следствии он скажет, что я была прекрасно осведомлена о всех его делах и помогала ему делать деньги и что меня сошлют на каторгу. А потом он ушел. Ушел, не оставив мне ни копейки, даже не оплатив гостиницы. Через день меня попросили освободить номер. У меня оставалось всего несколько франков. Первую ночь я провела на вокзале, и у меня там стащили чемодан. От всего пережитого у меня сделалась нервная горячка, и я упала в обморок прямо на улице. Очнулась в больнице. Там и познакомилась с Олесем. Раньше он жил в Царстве Польском, но семь лет назад ему пришлось бежать. Что-то связанное с политикой, он подробности не рассказывает. Мне некуда было идти, и я переехала к нему. Я ему многим обязана, он неплохой человек, но… Олесь ненавидит все русское. Он даже не говорит по-русски, мы с ним исключительно по-французски говорим, представляешь? А я домой хочу! Я хочу в Благовещенск, к маме!

Она опять заплакала.

Кунцевич сжал ее в объятиях и стал укачивать, как маленькую девочку.

– Знаешь, Эмилия, а я, наверное, смогу тебе помочь.

– Чем? – В голосе девушки было столько надежды, что Мечиславу Николаевичу стало не по себе.

– Дело в том, что я знаком и с русским послом, и с префектом. Открою тебе секрет: в Петербурге собираются строить метрополитен. Наше министерство рассматривает два проекта: французский и английский. Французы и англичане буквально передрались между собой за нашу благосклонность, вложения-то предполагаются миллионные! Как они нас только не заинтересовывают! Кстати, эта гостиница тоже не за счет русского царя, а за счет Французской Республики. Я поговорю с послом и с префектом. Скажу им, что Левенталь тебя обманул, что ты ничего не знала. Ты дашь против него показания, поможешь его разыскать и всем будешь говорить, что про фальшивые деньги он тебе ничего не рассказывал. Тебя не за что будет привлекать.

– А когда они поймают Роберта? Он же про меня все расскажет!

– Кто же этому беглому каторжнику поверит?

– А вдруг поверят? Не знаю, мне надо подумать.

– Подумай. Подумай, что лучше – жить с бомбистом без единого су в кармане или увидеть родителей? Они небось о тебе все глаза выплакали.

Эмилия опять зарыдала.

Кунцевич жарко убеждал Себиля:

– Жюль, я двадцать лет в сыске, меня не обманешь. Я полностью в ней уверен, она к делам Левенталя не причастна, ее не за что арестовывать. Она согласна прийти к вам и все рассказать. Пусть будет свидетелем. Хороший свидетель всегда лучше, чем обвиняемый, против которого нет улик, правда?

– Вопрос с арестом решаю не я, а следователь, – потупив глаза, проговорил Себиль.

– Ну так попроси следователя. Ты же можешь его попросить?

– Могу, но послушает ли он?

– А ты проси поубедительнее, а? Попроси Жюль, я в долгу не останусь, ты меня знаешь. Давай вместе попросим!

Примчавшийся из Ниццы Легран и Дароль допрашивали Эмилию почти четыре часа. Когда она вышла из кабинета, то еле держалась на ногах. Кунцевич отвез ее в гостиницу.

– Мила, номер я оплатил до конца следующего месяца. Господа полицейские обещали после окончания следствия больше тебя здесь не задерживать. Они даже купят тебе билет до самого дома. Вот триста франков, на месяц этого должно хватить. А я уезжаю. Господин министр склонился к английскому проекту и срочно вызвал меня в Петербург. Поезд отходит через два часа.

– Я провожу!

– Нет. Долгие проводы, лишние слезы.

Она бросилась ему на шею. Кунцевич отстранил ее, поцеловал в щеку, развернулся и ушел. Так стыдно ему еще никогда не было.

Глава 4

– Людвиг Теодорович, проснитесь! Ну проснитесь же! Ну, кому говорю!

Тараканов нехотя раскрыл глаза. Роза не давала ему спать всю ночь и угомонилась только под утро. Коллежский секретарь уснул совершенно измочаленным. Но молодой организм взял свое: тех двух-трех часов, которые она предоставила ему для отдыха, вполне хватило для восстановления сил. Он повернулся лицом к своей гостье и провел рукой по ее спине.

– Хватит, хватит, Людвиг, не до любви мне сейчас. Голова раскалывается, такое впечатление, что в ней духовой оркестр играет. Причем играет не в лад. Хватанула я вчера лишнего. Извольте, милостивый государь, распорядиться насчет шампанского.

Тараканов нехотя встал и начал одеваться. Когда он вернулся в каюту с ведерком, из которого выглядывало горлышко бутылки, Роза сидела на кровати, закутавшись в одеяло.

– Вы в Париж, что ли, за шампанским ходили? Я уж думала, не дождусь! Ну, не стойте столбом, открывайте скорее!

Певица опорожнила бокал в три глотка и тут же потребовала наполнить его снова. Теперь она только пригубила вино, потом достала из сумочки длинный мунд-штук, вставила туда тонкую папиросу и выжидательно уставилась на господина Эриксона. Тот спохватился и полез в карман пиджака за спичками.

– Сейчас допьем, и я к себе пойду, спать завалюсь. Ты без меня не скучай. Вечером встретимся в кают-компании. У нас на пароходе такой прекрасный аккомпаниатор объявился, под его игру петь одно удовольствие. Сначала я спою, потом в лото будем играть, на вино. Ну потом ужин, а потом… Потом ко мне пойдем, а то кровать у тебя больно узка. А сейчас, сделай милость, сходи погуляй, мне надо носик попудрить.

Когда подруга ушла, Тараканов быстро разделся и юркнул под одеяло.

Жизнь на пароходе благодаря постоянному пассажирообмену на пристанях не прекращалась даже в глухую полночь, а с рассветом начинала просто кипеть. Громадный медный куб с кипятком, топившийся от пароходного котла, всегда был к услугам палубных пассажиров, поэтому чаепитие у них продолжалось беспрерывно. А какое чаепитие без водки! С самого раннего утра на нижней палубе раздавался звон стаканов, пьяный смех, женский визг, треньканье гармошки. Но этот шум спать Тараканову не мешал абсолютно.

Проснулся он только в два часа дня, побрился, умылся и в ожидании самовара вышел на палубу. Пароход шел еще среди диких, безлюдных гористых берегов Шилки. Воздух был чистым, влажным, глубоко проникающим в грудь.

Раздался гудок – впереди показалась Покровка. Около нее с Шилкой сливалась приходящая из Монголии Аргунь, и образовывался Амур, несущий свои воды в ледяное Охотское море. Отсюда начиналась граница Китая, идущая по правому берегу реки на громадном протяжении, до устья Уссури. Тут уже против каждого русского поселения располагались китайские села и городки с игрушечными глиняными крепостями, гарнизонами войск, меланхоличными «ходями», культяпыми женщинами, грязными ребятишками и лавками с дешевым беспошлинным товаром, преимущественно спиртом и поддельными винами, предназначенными для русских обитателей края.

Пристали и отчалили от вытянувшейся вдоль реки Покровки, приняв одних пассажиров и выпустив других. В четыре Тараканов пошел в кают-компанию обедать.

Когда откушали, один из вчерашних партнеров предложил господину Эриксону отыграться, но тот решительно отказался.

Он подошел к фортепьяно и попытался двумя пальцами изобразить «собачий вальс». Настя учила его играть, но у нее ничего не получалось – Осипу Григорьевичу медведь наступил на оба уха. От воспоминаний о жене ему сделалось стыдно.

– Ах, оставьте, молодой человек, оставьте! Сейчас должен специалист прийти, – сказал кто-то из пассажиров.

– Да, я наслышан о прекрасном аккомпаниаторе. Он каким классом путешествует?

– Они-с в санитарном отделении едут, – ответил собиравший со стола посуду официант.

– Что так? Приболел?

– Нет-с. Мест-то классных на всех не хватило, вот капитан там их и разместил. Они большой компанией едут-с.

Вспомнив вчерашний разговор с приставом, Тараканов решил посмотреть на загадочного тапера.

Аккомпаниатор действительно оказался в санитарном отделении, в обществе трех дам и какого-то угрюмого субъекта.

Две спутницы тапера – барышни лет двадцати пяти, одна блондинка, другая шатенка, сидели за вязаньем и весело болтали между собой. Третья же, очень хорошенькая, юная, почти девочка, выглядела взволнованно-испуганно. Ее большие черные глаза пугливо бегали по сторонам.

– Добрый день! – обратился Тараканов сразу ко всем присутствующим. – Где тут аптека, не скажете, а то у меня зуб что-то заболел.

Тапер указал на каюту направо.

Через несколько минут Тараканов вышел от фельд-шера, держась рукою за щеку.

– Ну как, помог вам местный эскулап? – поинтересовался тапер.

– Кажется, стало лучше, зуб занемел… Прошу прощения, что сразу не представился. Эриксон Людвиг Теодорович, коммерсант.

– Очень приятно. А я – Рамышевский Александр Васильевич, музыкант. Это – моя супруга Наталья Петровна, а это – сестрица ее Анна Петровна.

– Эриксон, – еще раз представился Тараканов, пожимая дамам руки. – А я бы никогда не сказал, что вы сестры.

– Это от того, что я похожа на мать, а она на отца, – засмеялась стройная шатенка, поглядывая на свою пухленькую сестренку.

Тараканов ждал дальнейших представлений, но, к его удивлению, их не последовало.

– Вы обедать не ходили? – спросил он у Рамышевского.

– Мы еще в двенадцать откушали, у нас первая смена. Но сейчас все равно наверх пойдем.

– Тогда я вас провожу.

Компания поднялась по трапу на верхнюю палубу, но ни девушка, ни угрюмый субъект за ними не последовали.

За сутки путешествия часть пассажиров высадилась, и на пароходе стало свободнее.

– А этот мужчина и барышня, что с вами едут, разве не в вашей компании? – спросил Тараканов у тапера.

– Нет… То есть я их знаю, только они едут отдельно от нас. Это брат с сестрой. Что, понравилась барышня? – ухмыльнулся Рамышевский.

Тараканов смутился.

– Да я просто так спросил… Вы нас не познакомили, вот я и поинтересовался.

– В лото, что ли, поиграть? – перевел тапер разговор на другую тему.

Они зашли в кают-компанию. Сестры, как оказалось, не скучали. Рамышевский и Тараканов нашли их в обществе Розы, пассажира первого класса приисковика Дуцкого и элегантного подрядчика-москвича, бритого и больше похожего на актера, чем на коммерсанта.

– Ну наконец-то вы пришли, Людвиг Теодорович! А я уж вас искать начала. Вы где прятались? – Роза протянула ему руку для поцелуя. – Садитесь за наш стол. И прикажите подать шампанского.

«Эдак мне в Благовещенске штаны придется закладывать», – подумал Осип Григорьевич, подзывая официанта.

Однако в этот вечер много тратиться не пришлось – Дуцкий и москвич-подрядчик, носивший совершенно не подходившую ему фамилию Богомолец, устроили соревнование в щедрости и заставляли стол все новыми и новыми напитками и закусками. Соревновались они и в привлечении внимания Розы, и той стало совершенно не до Тараканова. Осип Григорьевич даже почувствовал укол ревности.

В десятом часу вечера слегка пьяный сыщик вышел из кают-компании подышать свежим воздухом. Ночь была лунной и теплой, но с реки тянуло прохладой.

«Интересно, а почему барышня из санитарного отделения и ее брат ни вчера, ни сегодня вечером не приходили в кают-компанию? Ведь здесь без общества можно со скуки умереть! Странно все это. А пойду-ка я их навещу и приглашу в наш коллектив». Осип Григорьевич, пошатываясь больше от качки, чем от выпитого вина, спустился вниз по трапу и вскоре очутился рядом с лазаретом. Барышня стояла у леера и смотрела на темный далекий берег.

– Кхм, – дал знать о себе сыщик.

Девушка вздрогнула, обернулась и прижала руку к груди.

– Господи, как вы меня напугали!

– Прошу прощения, мадемуазель, не хотел, ни в коем случае не хотел-с. Разрешите представиться – Людвиг Теодорович Эриксон, коммерсант. Что же вы одна здесь скучаете?

Барышня опять вздрогнула, подняла на него испуганный взгляд и тотчас снова опустила голову:

– Так…

– Почему наверх не идете?

– Не пускают…

– Кто же это вас не пускает?

– Брат…

– Так что же вы его слушаете? Разве вы ребенок?

Тут Тараканов увидел, что девушка вся сжалась и смотрит куда-то позади него. Осип Григорьевич обернулся. Сзади стоял угрюмый брат барышни.

– Прошу оставить нас, милостивый государь, – хриплым басом сказал он, – мала сестрица еще по разным компаниям шляться. Пойдем-ка спать ложиться, Люся.

Брат решительно взял барышню под руку и повел к санитарному отделению. Она так и шла – съежившись и опустив голову.

Когда Тараканов подходил к кают-компании, ее дверь раскрылась настежь и на палубу буквально вывалились Дуцкий и Роза. Певица схватила голову приисковика двумя руками и с такой страстью впилась ему в губы, как будто хотела выпить из него всю кровь. Осип Григорьевич как можно бесшумнее ретировался.

Глава 5

Из показаний Володко стало известно, что их с Левенталем последним совместным местом жительства в Париже был Hotel de Winchester, помещавшийся в доме 36 на rue de Londres. Эмилия рассказала, что Роберт в Париже стал представляться Александром Голяшкиным. Согласно журналу учета постояльцев, месье Alexandre Golyashkin выписался из гостиницы на родину. Чины бригады по наблюдению за меблированными комнатами подняли свои алфавиты и установили, что господин Голяшкин ни в какую Россию не уезжал, а перемещался по Парижу, регулярно регистрируясь в различных меблированных комнатах. С последнего своего места жительства он съехал совсем недавно, снова указав, что убывает на родину. Больше месье Голяшкин в парижских отелях, меблированных комнатах и частных домах не регистрировался. Ниточка опять оборвалась.

Хозяин меблированных комнат, в которых Голяшкин прописывался последний раз, – месье Пишон, в десятый раз повторил свой рассказ, в сотый раз проклял своего постояльца и вытер пот со лба.

Кунцевич поднялся со стула, налил воды из графина и подал стакан Пишону. Тот с жадностью отпил половину.

– А много ли было вещей у господина Голяшкина? – спросил сыщик у хозяина меблирашек.

– Один ручной саквояж и дорожный чемодан.

– Он уехал внезапно или заранее предупредил об отъезде?

– Заранее предупредил. Он попросил приготовить ему счет вечером накануне отъезда, утром рассчитался и уехал.

– На чем уехал?

– На такси.

– Вы заказывали мотор?

– Да, я, еще с вечера.

– В каком гараже?

Допрос шофера такси много не дал. Он припомнил, что отвозил постояльца Пишона на Северный вокзал. Там пассажир расплатился, позвал фактора и удалился восвояси. С Северного вокзала ежедневно уезжало огромное количество пассажиров, поэтому искать носильщика, помогавшего нести багаж Левенталю, казалось занятием бесполезным. Но Кунцевич настоял на том, чтобы всех их опросили. Инструктируя инспекторов, он попросил их особенно подробно расспрашивать носильщиков о тех пассажирах, которые внезапно передумали уезжать. Кроме этого, сыщик надеялся, что в поисках беглого каторжника поможет его портрет, нарисованный со слов Эмилии полицейским художником.

Никто из артели ни по словесному портрету, ни по рисунку не узнал Левенталя.

– Месье инспектор, я смотрю не на лица, а на багаж, – отвечали носильщики.

Пассажира, раздумавшего уезжать, тоже никто не припомнил.

Кунцевич с Себилем сидели на открытой веранде кафе и пили бордо.

– А они точно всех опросили?

– Слава! – с упреком ответил начальник французских сыщиков. – За своих людей я ручаюсь, они опросили всех.

Надворный советник барабанил пальцами по столу.

– Нет, не мог он уехать в Россию, делать ему там нечего.

– Ему вовсе не обязательно было уезжать в Россию. С Северного вокзала можно уехать в сотню мест. В Берлин, например.

– Можно. Но я чувствую, что он в Париже. Сердцем чувствую. У меня за годы сыскной службы особое чувство выработалось, и оно меня еще никогда не подводило. Зачем ему уезжать, Жюль? Он здесь живет довольно давно, имеет связи, имеет деньги, раз позволяет себе платить за гостиницы. А для переездов из страны в страну нужен паспорт. Зачем лишний раз предъявлять властям подложный вид? Да и боится он быть узнанным на границе. Он, как любой обыватель, переоценивает наши возможности. Наверняка думает, что каждый полицейский и таможенник Европы хранит в нагрудном кармане своего мундира его фотографию. Нет, не уезжал он.

– Значит, будем искать, что нам еще остается делать.

– А где можно раздобыть списки носильщиков? Как ваши люди определили, что опрошены все?

– Списки мы взяли в профсоюзе.

– У вас что, все носильщики – члены профсоюза?

– Ну да, а как иначе?

– Может, у вас и в полиции есть профсоюз?

– Пока нет, но мы думаем над этим.

– Совсем вы в своей Европе с ума посходили. Может быть, и для блядей скоро профсоюз устроите?

Себиль рассмеялся:

– Эка ты хватил!

– Жюль, одолжи мне список носильщиков, пожалуйста.

Следующие три дня Кунцевич провел на вокзале. Вместе с ним ходил один из людей Себиля. Инспектор показывал факторам свой значок, а Кунцевич задавал вопросы. Отвечали носильщики с явной неохотой. Каждому из них Кунцевич показывал портрет Левенталя и обещал награду в двадцать франков за любые сведения о нем. Услыхав о награде, носильщики становились словоохотливее, начинали внимательно разглядывать рисунок, но вновь, уже с явным сожалением, пожимали плечами. Последний вопрос, который задавал им Кунцевич, французскому коллеге явно не нравился:

– Месье, а вас уже спрашивали полицейские об этом господине?

– Да, спрашивали, и я им рассказал ровно то, что и вам.

Когда они отошли от очередного артельщика, француз спросил:

– Вы нам не доверяете, месье?

– Доверяй, но проверяй, – ответил ему Кунцевич по-русски, ставя галочку напротив еще одной фамилии из списка.

В конце третьего дня он неожиданно услышал «нет» в ответ на последний вопрос:

– Никто меня об этом господине не спрашивал, – сказал здоровяк-носильщик, уставившись на рисунок.

Надворный советник, уже поставивший галочку напротив фамилии носильщика, уронил карандаш.

– А вы последние пять дней были на службе? – голос у Кунцевича немного дрожал.

– Нет, месье, мы с Анри только позавчера вернулись из деревни. Наша сестра выходила замуж, месье, и мы отпрашивались у артели на три дня.

– А Анри, стало быть, ваш брат?

– Да, месье, родной брат.

– А где его можно найти?

– Он сегодня выходит в ночь, значит, спит дома.

– Будить я его не буду. Когда он начинает работать?

– В восемь, месье. Я закончу, а он начнет.

– Не могли бы вы меня с ним познакомить?

Анри долго вертел в своих лапищах рисунок и в конце концов сказал:

– Кажется, видел я этого господина, месье.

– Расскажите, пожалуйста, о нем поподробнее. Где вы его видели, когда?

– С неделю назад. Я дежурил днем. Стоял у входа на вокзал, со стороны улицы. Подъехало авто, из него вылез этот месье и позвал меня. Чемодан у него был небольшой, но такой тяжелый, что мне пришлось закинуть его на спину. Я потащил чемодан к багажному отделению, но месье потребовал нести его к поездам. Я ему объяснил, что с чемоданом его в вагон не пустят, но он отругал меня, назвал ослом и велел тащить чемодан к платформе. У начала платформы он велел мне поставить чемодан на землю, дал франк и сказал, что я свободен. Я удивился, ведь с платформы, к которой я принес его багаж, поезда не отходят, они туда приходят месье, там и в то время стоял поезд, пришедший из Берлина. Но, помня про осла, я ему ничего не сказал. Я отошел в сторонку и принялся наблюдать, хотел потешиться над этим месье. Я думал, что он вскоре поймет свою ошибку, начнет звать носильщика, тут я подбегу и заработаю еще денег. И действительно, месье вскоре стал звать носильщика. Я подбежал, взял чемодан и стал ждать приказаний, но опять нарвался на грубость. Месье назвал меня дубиной, спросил, долго ли я еще буду считать ворон, и велел нести чемодан к извозчику. Я отнес. Месье уехал, дав мне еще франк. Два франка за осла и дубину не так уж и плохо, не правда ли, месье?

– Два хорошо, а двадцать лучше, – сказал Кунцевич, отсчитывая купюры. – Номер извозчика, конечно, не запомнили?

– Нет, не запомнил. Гастон, ты не помнишь, какой у Шарля номер? – спросил Анри у брата.

– Нет, не помню.

– Простите, у какого Шарля? – Кунцевич напрягся.

– Шарль – это извозчик, к которому сел тот странный месье. Но его номер я не помню.

– Ты и правда дубина, – сказал Кунцевич по-русски, а по-французски спросил: – А вы не знаете, месье, где мне найти этого Шарля?

Тараканов в одиночестве сидел в кают-компании и с удовольствием хлебал превосходные щи с говядиной.

– Людвиг, вы должны меня понять! – Роза села напротив и положила ему руку на руку.

Осип Григорьевич поперхнулся.

– Вы славный, милый мальчик, мне было очень хорошо с вами. Но… Я должна думать о будущем! Вы же не собирались обеспечивать мое будущее? Верно? – Она пыталась поймать его взгляд, но Тараканов все время отводил глаза. – Не собирались… А Дуцкий… Да, Илья Прокофьевич немолод и некрасив, но… У него большие связи в Благовещенске, он обещал мне ангажемент. Нам, женщинам, очень тяжело без покровителя. Я ехала в Амурскую область на свой страх и риск, и, если бы не нашла места, это была бы катастрофа. Понимаете? Вы должны понять и простить меня. Ну, прощаете? Прощаете?

Тараканов опустил ложку, которую весь этот монолог держал у рта.

– Кто я такой, чтобы вас в чем-то упрекать, фрейлейн Роза?

– Значит, друзья?

– Ну конечно, друзья!

– Вот и прекрасно! Тогда я приглашаю вас в свой кафешантан. Приходите в первый же вечер по приезде. Дайте слово, что придете!

– Обязательно буду.

Певица обворожительно улыбнулась, встала из-за стола и, наклонившись к самому уху коллежского секретаря, прошептала:

– Ну не будет же он находиться при мне неотлучно! У приисковиков столько забот!

Она повернулась и хотела уйти, но Тараканов ее остановил. Ему в голову пришла одна идея.

«Здравствуй, дорогая Настенька! Пишу тебе с парохода и надеюсь через пару часов отправить письмо из станицы Джалинды, где есть почтовая контора. Сколько оно будет до тебя идти, Бог весть, но все равно придет раньше, чем мы увидимся воочию. Если бы ты знала, Настюша, как я по тебе соскучился! Казалось бы, с момента нашей разлуки прошло так мало времени – и трех недель нет, а я уж от тоски по тебе и места себе не нахожу».

Дверь отворилась без стука, и в каюту влетела Роза.

– Людвиг! Ты должен ее спасти!

Поручение Осипа Григорьевича расспросить странную пассажирку фрейлейн Роза приняла с большой охотой – она оказалась падкой на все таинственное и загадочное. Организовать встречу с барышней для кафешантанной дивы не составило никакого труда. Она спустилась в санитарное отделение якобы в поисках лекарства от мигрени, походя очаровала угрюмого братца пассажирки и поволокла его в кают-компанию. «Угрюмый» взял сестру с собой. Они уселись играть в лото с Дуцким и москвичом, а через некоторое время дамы уединилась в туалетной комнате. Там-то Роза и услышала исповедь барышни.

Оказалось, что Люся, Людмила Стахеева, – гимназистка шестого класса одной из иркутских гимназий. Отец ее, крупный промышленник, всецело занятый своими делами, много внимания дочери уделять не мог. Она часто ссорилась со старшими сестрами, а мать в этих ссорах не всегда занимала ее сторону. В общем, ей жилось ужасно. Они с родителями иногда выезжали в театр, и там Люся видела свободную, красивую жизнь артистов. В прошлом году девочка из их гимназии, Лена Плетнева, сбежала с одним актером и, по слухам, очень недурно устроилась во Владивостоке. А тут еще и переэкзаменовка по двум предметам! В общем, в апреле Люся решилась бежать. У нее было пятьдесят рублей – скопила от щедрот родителя. Убежали вдвоем – отправиться в Благовещенск пожелала и лучшая Люсина подруга, Катя Голубцова, незадолго до этого исключенная из гимназии за «громкое поведение». Люся купила им обеим билеты на московский скорый, и они отправились в путь.

В вагоне Катя познакомилась с молодым железнодорожником, ехавшим на службу в Сретенск, и все время проводила с ним, а под самым Сретенском заявила, что к Лене Плетневой не поедет и остается с любимым человеком, который обещал жениться.

Люся хотела было уже вернуться домой, но тут познакомилась с Рамышевским и его дамами. Они уговорили ее ехать вместе с ними в Благовещенск, пообещав довезти ее до города на свой счет и устроить в театр, а потом она из жалованья должна была вернуть им все расходы. Она согласилась. На пароходе к ней приставили «брата». Тут она начала догадываться, что эта компания затевает что-то плохое.

– А тапер-то, тапер каков! Никогда бы на Александра Васильевича не подумала! Осип Григорьевич, мы должны помочь Люсе! – Роза буквально кипела от негодования.

«Ну вот, все узнал, на свою голову. Что теперь делать-то? Объявиться и арестовать эту шайку-лейку? Тогда можно на следующей пристани выходить и домой возвращаться – в Благовещенске мне делать будет нечего. Действовать как частное лицо? Сообщить капитану, что я случайно узнал о судьбе девушки, и попросить его арестовать Рамышевского? А вдруг на пароходе едут те, кого я ищу? Да тот же Рамышевский может быть причастен к сбыту фальшивых денег. И как тогда мне перед ним блатного изображать? Что это за бандит, который других бандитов полиции в открытую сдает. Нет, ни так, ни эдак делать нельзя».

Осип Григорьевич подумал-подумал, потом порылся в саквояже, достал оттуда какой-то предмет, сунул его под пиджак и пошел в санитарное отделение, попросив Розу подождать его в кают-компании.

– Доброе утро, мадам, здравствуйте, Александр Васильевич! – поприветствовал он Рамышевского, пившего со своими дамами чай. – Позвольте вас на минуточку.

– Людвиг Теодорович! Да вы заходите, чайку с нами выпейте!

– Спасибо, пил уже. Мне крайне срочно надобно с вами поговорить.

– Так я слушаю вас.

– Надобно поговорить конфиденциально, милые дамы, прошу прошения. Не могли бы мы с вами прогуляться?

Они вышли на палубу.

– Я весь внимание!

– Продайте мне барышню, Александр Васильевич.

– Простите? – Лицо тапера выражало неподдельное изумление.

«А он не только музыкант хороший, он и артист великолепный», – усмехнулся Тараканов.

– Я дам вам сто рублей. Уж очень барышня пикантная. В Благовещенске, по всей видимости, мне придется надолго задержаться, а я слышал, что с дамами там беда. Пользовать случайных не хотелось бы – дурных болезней, знаете ли, боюсь, жена дома ждет. Так что ваша «сестричка» мне в самый раз.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – сказал Рамышевский, но в голосе его уже не было ни возмущения, ни удивления.

– Да все вы понимаете. Вы же ничем не рискуете, Александр Васильевич. Я сейчас вам отдам деньги, вы передадите мне барышню, и все хлопоты, с ней связанные, лягут на мои плечи. Или в городе вам за нее обещали больше?

– Больше, гораздо больше.

– Сколько?

– Триста.

– Сойдемся на двухстах. У меня с собой просто больше нет наличных. Я думаю, чек вас не устроит?

– А почему я должен отдавать вам за двести то, что стоит триста?

– Видите ли, господин Рамышевский, я привык брать в жизни то, что хочу. Я хочу эту барышню. И если вы мне ее не отдадите на предложенных сейчас условиях, я заберу ее по-другому.

– Это как-с?

– А вот так-с! – Тараканов поглядел по сторонам, выхватил из-за пояса «Смит и Вессон» и приставил его к подбородку тапера, другой рукой взяв его за отворот пиджака. – Ну?

– Давайте ваши двести рублей, – прохрипел Рамышевский.

Осип Григорьевич сунул револьвер за брючный ремень, достал бумажник и вытащил из него две радужных.

– Будьте любезны, прикажите вашему «угрюмому» завтра, прямо перед прибытием, проводить барышню до моей каюты. И «очки ее липовые»[25] мне передать не забудьте!

– «Очков» нет. Мы с ней случайно познакомились, перед самым отбытием. Не успели сделать.

– Вообще-то за это полагается скидка.

Извозчик Шарль, едва взглянув на рисунок, сказал:

– Я отлично помню этого господина.

– Чем же он вам так в душу запал? – удивился Кунцевич.

– Дело в том, месье, что у меня есть договоренность с хозяином меблированных комнат рядом с Северным вокзалом, на Quai d’Orsay. В Париже жизнь дорогая, месье, приходится вертеться. Я вожу хозяину постояльцев, он мне дает за это процент. И вот посадил я этого месье и начал уговаривать ехать к моему знакомому. А тот ни в какую, вези, говорит, на rue Mouffetard, и все. Ну дело хозяйское. Я ему цену сказал, он согласился. Повез я его, а от вокзала до этой улицы восемь километров. Ехали почти час. Приехали, а он сует мне сто-франковую купюру. Я ему: «Побойтесь Бога, месье, где же я вам возьму сдачу!» А он говорит: «Нет сдачи, значит, вез даром». В общем, поскандалили мы. Хорошо, хозяин меблирашек, в которые этот месье приехал, расплатился со мной. И то месье велел ему дать мне только полтора франка, без чаевых, как по таксе положено. Это за такой-то конец! Я вам так скажу, лучше полдня стоять у вокзала без дела, чем таких пассажиров возить, месье.

– Вы мне очень помогли, любезный. Вот обещанные двадцать франков. И последний вопрос: номер дома на rue Mouffetard какой?

– Дом восемьдесят, месье.

– Большое спасибо.

Себиль перешел на «вы» и даже пытался выговорить «Мечислав Николаевич», но после третьей попытки эту затею бросил:

– Слава, вы даже не представляете, как мне стыдно за своих людей! Даже не представляете.

– Брось, Жюль. Люди склонны ошибаться. Ты думаешь, мои балбесы таких финтов не выкидывают? Знаешь, как я с этим борюсь? Заставляю записывать имена и адреса всех опрошенных и иногда их проверяю. Если имя человека указано в рапорте, а он говорит, что никто из сыскной с ним не беседовал, мой инспектор получает по шапке.

– Хорошая практика. Надо ввести у себя такую. Теперь к делу. Левенталь жил на rue Mouffetard под фамилией Иванов. Роберт Иванов. Целые дни проводил дома, гулять выходил только по вечерам, ненадолго – до ближайшего кафе, где пил кофе и коньяк, и обратно. Чем занимался в номере, неизвестно, так как настоятельно просил хозяина его не беспокоить и без разрешения в номер не заходить. Съехал он шестого мая.

– Два дня назад! Черт возьми, Жюль!

– Подожди, Слава, не спеши отчаиваться. Уехал он не навсегда – комнату оставил за собой. Мы ее по-тихому осмотрели. Там остались его вещи – пара костюмов, чемодан. Хозяину Левенталь сказал, что вернется через пару недель, сказал, что едет на Лазурный Берег, развеяться.

– Может, костюмы он оставил для отвода глаз, а в чемодане кирпичи?

– Нет. Костюмы дорогие, сшиты по последней моде, просто они шерстяные, такие летом не носят. И в чемодане не кирпичи, а кое-что очень интересное. Там клише сторублевки.

– Значит, точно вернется! Как всякий художник, фальшивомонетчик никогда без нужды не бросит свой инструмент. Сдается мне, Роберт Иванович поехал присматривать местечко для новой фабрики. И непременно должен возвратиться. Жюль, надобно поискать отпечатки пальцев этого проходимца на его вещах, они обязательно должны быть в наших картотеках. И у меня к тебе будет огромная просьба – когда мы его арестуем, об этом не должен пронюхать ни один газетчик!

На следующий день у хозяина меблирашек появился новый слуга – деревенский увалень, говоривший на бретонском диалекте, а Кунцевич написал на службу рапорт и попросил перевести ему еще 400 рублей. Выданная на командировку тысяча кончилась.

Роберт Иванович появился в меблированных комнатах во второй половине дня 18 мая и потребовал в номер кофе. Бретонец принес ему кофейник, получил свое су и удалился. Через полчаса у меблирашек остановился автомобиль летучей полиции. Арестовывать фальшивомонетчика явился сам Дароль. Он поднялся на второй этаж в сопровождении трех инспекторов и хозяина. Отельер открыл дверь в номер Левенталя запасным ключом и сразу же бросился наутек. Роберт Иванович, увидев вошедших в его номер людей, кинулся было к окну, но, заметив под окном дюжего полицейского и слугу-бретонца, опустился на кровать. На преступника надели наручники и повели в автомобиль.

В это же время два инспектора летучей полиции поднимались в квартиру господина Куценко в доме 33 по rue Lacepede. Следователь решил арестовать и мадемуазель Володко. Уговоры Себиля не помогли.

А вскоре Мечислав Николаевич получил весточку с родины.

Часть 3