> гляди, дурочка, не перемолись там!
Оценив местный юмор, прихожу домой и рассказываю мужу, что выучила новое слово: перемолиться. Видимо, в значении «переусердствовать в благом деле так, что это видно окружающим».
Он усвоил. А нам сейчас ехать в Изборск, ибо я рвусь ко Глазному ключу. Мне его присоветовал некий Сергей, мой сосед по вагону Москва — Псков. Я неизменно слушаюсь попутчиков. Бог дает попутчиков вместе с билетом. Короче, мне надо в Глазной ключ.
Покорствуя моему призыву, муж сбирается, мы едем в Изборск, находим ключ, а там и колодец, и купель, и все можно.
Я прошу его постоять на атасе — сам окунаться отказался — и направляюсь в раздевалку. Осуществляю; выхожу. Муж смотрит в сторону. Показывает пальцем. Вижу: в пяти метрах от входа в купель развеваются на кустах пиратским флагом — забытые кем-то черные труселя семейного фасона.
— Перемолился, — решаем мы дружно.
* * *
Размочить сухую метафору, выйти на уровень. Природа комического земноводна. Иногда — нет, часто — я думаю боком, со стороны гляжу на свой затылок. Никому не разрешаю трогать затылок и вообще голову. Во-первых, мне больно. Во-вторых, там вход, а он должен быть открыт, а тронуть вход — преступление. Женщина есть преступление предо мной. Она может тронуть вход. Собаки хороши. В собаке сокрыт перевозчик. Она вроде Харона среди живых и форсирует реки, зовет побегать. Собаки — это хорошо.
* * *
Я поймала за язык или хвост — а тулово не далось — но и за малую часть благодарю: утром надо поспешать к бумаге потому, что чистый мозг еще несознателен. Сознание — фонарик, а прикидывается освещенной залой, батарейка портится к ночи, глючит и сама создает, а не надо мне из лоскутков. Утреннему мозгу прилетает на нестоптанные тропинки, потому и забывается, если не ухватить. А ночные бабочки-мысли — все шалашовки: искусство — прием и конфликт, и Боже мой как мы спешим блеснуть хотя бы пред собой. Ночные шалашовки сварены в цепи, хрустят жилами натянутых — в значении наведенных — страстей; игриво бросаются кусками чужих умственных какашек, и они все городские, где мысль бедна и направленна: бьется, бьется в лучший замуж, обыкновенно приплывая к неверию, безверию, изящному агностицизму, а сваха-интернет всем обещает любые настройки, всем дает. Сознание в цвету — вечером, и ничего не знает пуще самолюбования. Иллюзия, что я подумал, благоуханнее чайной розы — к ночи, а если еще выпить, снимая наплывы, то демонизм хорошо просверленного ума, жемчужина шехерезадная, получи. Здесь примерно шесть аллюзий. Будет время, распутаю. В этом году все прокачивают. Особенно скиллы.
Осенью включу второе полушарие. Измена мужа — лучшее лекарство против застоя. Открывается право на себя. Никогда не передать ярости моей. Лучше пусть отравлюсь любовью, чем ненавистью. Любовь не пойдет убивать, и послушное любовничество мое же будет как червончик, золотишко в умишке.
Утро божье потому, что никогда кроме утра не отличишь нейронную цепочку, прокаленную страстными повторами, какая бы ересь и ошибка ни была, от новой, не-своей, и слава Богу что пришлой — музыки чуши, дури, бесценной бессвязности. Вечером ума палата, логика и всеведение, и цепи заварены, выводы все на блюдечке, прием ясен и ставить пробы некуда. Звонок другу — и разнос ему, как он неправ. Надо перестать зарабатывать книгами.
* * *
Уйти в словесность, не имеющую приложения к заваренным цепочкам читателя. Скажем, вы думаете об измене. Вы уже молились и вымолили покой, вы простили неверную женщину, приняли сердечным крестом, и утром вы знаете, что чужеродный матерьял огненной многоразовой прокалки — виденье застряло в цепочке, сидит на цепи, не срываясь, точит зубы: зверя построили, выкормили, отдрессировали, но моральный кодекс, хоть и труп, но всегда под рукой. Юморное повторенье-мать-ученья виной тому, что картина вспыхивает пред глазами как живая, хотя свечку вы не держали, да зачем оно, все и так. Живой труп есть память о своих мыслях и — самый грех — логических выводах.
* * *
Кипит все, а здесь паломничество, трудно, надо молиться неразвлекаемо, а я все боюсь, что спросят, как прошел отпуск. Изобразить мою ненависть к понятиям отпуск, выходные, туризм — уже пора. Никто не верит. Сейчас, сейчас. Ищу аналогию. Нашла. Далекая, но близкая. Когда вы смотрите на виллы, палаццо и фрески с карандашом и блокнотом — вы ученый, гость, и вас тут как-никак ждали. Или не вас. А когда вы шляетесь по каналам на гондоле с гидом или погружаетесь в пучину с аквалангом — рыбок посчитать — и охреневшим от вашей природной грации тренером-инструктором, вы ничем не отличаетесь от женщины в абортарии: растерянно снимает трусы, поскольку ее очередь следующая. Вообще красиво раздеваться умеют лишь особо одаренные люди. Но снять трусы перед входом в абортный кабинет — высшее искусство жизни. Полный провал опуса — жила, росла, трепетала, менструировала, раздвигала, получила — а теперь снимай: все в обратном порядке. Мало кто может красиво снять трусы перед воротами абортария. Но у некоторых получается. А вот стать красивым-умным туристом, осознанно смотрящим в Кельнский собор или с нумерологическим справочником в зубах подсчитывающим витражики в Шартре, — невозможно чисто технически.
Была на выставке технологий: скоро, скоро все будут развлекаться в волнах новой экономики. Называется — впечатлений (ощущений) и переживаний.
* * *
Она уходит от меня. Не понимает, не хочет прощать. Молитва сначала спасает отвлечься невидалью события и собственной неловкостью неумелого богомольца, а молиться неразвлекаемо мало кто умеет, и на второй неделе во храме, спасительно привыкая к своей молитвенной инвалидности, писатель и брошенный муж одинаково удобно размещают во лбу: первый — привычного читателя с его красиво зацементированным образом (библиотекарь, мать-одиночка, она ждет новый том, и давай марать по проезжей), а второй — неверную жену с ее красивыми, милой формы гладкими ляжками над рябью прозрачного океана у берега, где золотисто-зеленых рыбок как в аквариуме: она стоит в воде и смотрит, как веселые рыбки плывут на нее, пытаясь лизнуть ее коленки, будто помешаны на ляжках этой провинциалки с неблагозвучной фамилией, но рыбы довольно-таки глухи к эвфонии. Утром проказницу можно изолировать от памяти: кончилось, но цепочка позванивает, поскольку прокалено было на славу, но и пованивает, когда ее нет, ничего нет; возможно, память где-то не прибрала за собой; память остынет сама, цепочку надо рвать нежным крестным приятием неверных ляжек, рыбок и человеческих планов, куда ты, доблестный муж, не вписался. Надо возлюбить ее ляжки в океане, как острова, где кошка принцессой ходила пред сальным взором Хемингуэя; распахнуть сердце новому избраннику твоей жены, как бы ни был он хорош и богат. Подари ее Богу. Отдай в руки. Даже не думай анализировать, ибо у нее свой путь, а думать ты не умеешь, особенно об измене. Ты знаешь, презентована новейшая модель измены: эмоциональная. Никто не виноват в обычном сексе, но убийство вероятнее, чем при сексе. (Я понимаю, что дон Педро тут напяливает широкополую шляпу и киногенично хватается за нож.) Чужая душа потемки для всех, и особенно для хозяина души. Если можно так выразиться. Неловкое выражение. Чужая душа помойка. Друг мой рассказал мне свою беду.
* * *
В Печорах у нас ежедневно зависали предметы: мой компьютер, его смартфон, стиральная машинка не отдавала вещи, ветром уронило и разбило керамическую турку, а я успела в нее влюбиться; модные пьезо щелкали, трещали, но плиту не включали, только щелкали, и мы привыкли чуть не в четыре руки варить кофе; воду напустить в душ — потребна тонкая сноровка в переговорах с немецкой автоматической колонкой; настенный телевизор в маленькой комнате выключился аккурат накануне важного футбола — ввиду неуплаты денег хозяевами; слишком умный вентилятор с дистанционным управлением перестал вертеть лопасти, лишь головой беспомощно вращает и гудит утробно; что до мужа собственно, так он сюда и приехал простуженный, подлечился, а после ливня в Изборске опять зачихал и вскоре стал ныть, что хочет домой. Я верю, что хочет он именно домой. Я хожу по нашей квартире, гуляю по раскаленным улицам, обхожу монастырь, заглядываю в музей, где вдруг привечают неслыханно, — и верю, верю, верю. Богу было незачем посылать мне палача после казни. Все уже было. Зачем же мне палач? Мне нужна кожа. Панцирь. Пансырь, говоря исходно. Черепаха купит пансырь. Объявление написано на лбу от роду. Вы что все — читать не умеете?
* * *
Я понимаю, что Декарт и Просвещение, но почему гипертрофирован авторитет мысли, я начал удивляться только недавно, выяснив, что новой мысли быть не может. Иным везет: понимают, что не думают, отпускают мозг и полагаются на интуицию. Наивные говорят о научной интуиции. Мы все глупы: мы здравомысленно полагаем, что стрелку перевели сами, что шлагбаум подняли пультом частного владельца, о захваченной территории думаем, что наша. Подумал — никто не видел — детский секретик под стеклышком — голова же непрозрачная — мышление — ценность первостатейная — неокартезианцы; заклинило. Интимностями дефекации мало кто хвалится, понимая, что персонального тут лишь выбор меню в ресторане и способ обработки его продукции в опоре на здоровье тела. С мыслями то же самое, но они почему-то ценнее. Неверная моя страна, которой документально уже нет, на думании была помешана. Марьвасильна в школе кричала на петю-федю: подумай и ответь! Подумай своей головой! Ничего, скоро наше главное заблуждение пройдет явочно, когда шарикизароликидумдумдум выйдет в люди. Наша мысль родилась из неудачи. Любая мысль ИИ родилась у нас, в первую голову. Черт, хотелось сказать