твертой стены, падает третья, разбирают и выносят вторую, так славно у них тут на кладбище. Тьфу, опять подбирается человеческое…
Но я-то знал, каким-то нервом знал,
Что никогда мне этого не сделать,
Что теплота чужой и гладкой кожи,
Все ощущение чужого тела
К моим ладоням будет прилипать,
И смыть его ничто потом не сможет, —
Ни позабыть, ни смыть, ни соскоблить, —
Хоть руки серной кислотой облить!
А я потом приду к тебе опять,
Тобой ладони будут обладать,
Но все равно на них застынет пленкой
Невидимою, словно жировой,
След, слепок, ощущенье тела той <…>
Поэт в тюрьме — знал. Интересно, восстанавливается ли себякин рефлекс? Экономика впечатлений будет играть иммерсивные спектакли без антракта. Были прозорливцы. Выступление Воланда в «Варьете» — иммерсивное шоу. Булгаков понимал роль театра, где зритель соучастник — и вырваться не может. И не хочет. Он бы еще разок, но чтобы не остаться с голым задом на площади, а так — давай, жги. Аполлон Григорьев, автор «Цыганской венгерки», понял бы меня. Он не писал эх, раз. Его так поняли. Спасительна утром французская музыка под греческий кофе: русские мысли разлетаются наконец испуганными воробьями, в которых бросили горсть. Азнавур допел звездное свое и взмахнул крылами «Цыганской венгерки», зал взвыл в привычном ожидании счастья: сейчас случится то самое, бесплатно, много-много, в составе чего будет крупный процент космоса. Аполлона Григорьева, напрочь забытого в этом качестве, и чудовищно, пухло, невыносимо знаменитого фразой «Пушкин-наше-все», я слышу и вдруг прислушиваюсь к перебору еще много-много раз и предполагаю, что дело в удвоение многа. Не писавший припева с эх, раз автор согласился бы со мной. Он был острослов и романтик. Эх, раз дописал народ. Он выбросил за непонятностью культурную строфу хорошего мальчика, напившегося ввечеру и страдающего похмельем, о чем и песня, и приписал припев с «эх…»
Выброшен протезный — для строфы — ре минор. Что народу ре минор? То же, что ре мажор. Правда, в лице Рахманинова, написавшего в ре мажоре цыганскую оперу «Алеко» — понятно, по Пушкину, высоко оцененному, сами понимаете, Аполлоном Григорьевым, автором «Цыганской венгерки», боже мой, — в качестве дипломной работы и получившего золотую медаль вкупе с самым почетным званием свободный художник, ре мажор открыл официальную дорогу в бессмертие. Народу ре минор не сказал очевидно ничего. Без запятых вокруг очевидно. Ах, как убедительно пел Азнавур нашу аполлоно-иванову, то бишь григорьево-васильеву цыганочку по-английски в Карнеги Холле, по-французски в Париже, но только «Эх, раз…» всегда по-русски. Ибо непереводимо на языки народов окультуренных, и нашу тоску на их языки не перетолмачат ангелы даже. Ну, artificial intelligence, поймай меня, ИИ. Давай-давай. Наконец человечество поймет, зачем ему кириллица.
Это ты, я узнаю
Ход твой в ре миноре
И мелодию твою
В частом переборе.
Народ, известно, немалый писатель, крупный: ничего не пишет, но крут. Обычно он мешает демократии. Народное творчество любую хорошенькую песню авторизует много-много раз. С творческими манерами народа сладу нет и быть не может. Отсюда бешеную славу русскоязычного выражения эх, раз надо понимать в меж- и наднациональной динамике. С похмелья хорошо проснуться только с перспективой еще раз и полнокровной надеждой на стабильность много-много раз. Словом, песенка про глобализацию, на мотив Ивана Васильева загруженную цыганами в мега- и метакомпьютер страсти, то бишь во все кабаки России в 1857 году. Хорошая моя борьба с собственной головой, вот умею. Обезболивание действует уже до пятнадцати минут. Окрест остров и роскошь.
Встаю, выбегаю в атриум. Опускаются черные тучи с высунутыми, как руки с острыми пальцами, раскаленными белыми молниями. Молнии толстые у корней, длительные — можно фотографировать. Я пою, кричу, котов пугаю, людей нет никого, можно кричать и ругаться. С этой строфой я пока не справляюсь, особенно со второй строкой:
Это ты, загул лихой, \ Окол пунша грелки \ И мелодия твоя \ На мотив венгерки.
Может, кто-то в народе что-то недослышал? Надо разобраться. Окол — куски камня неправильной формы. Строительный термин. Пунш — напиток. Грелка — широкое понятие от резинового медицинского до сексуального. Вместе — это что? Пойду посмотрю Даля.
Образ фатального алкоголизма, как мы видим, неотвратимо прорывается, толкуется, окрашивается, но понимается только в подсветке базового смысла: эх, раз… Еще раз — мантра. Эх, раз — раскаленный космодром обещания — конечно, любви, страсти навылет, но не на вылет из седла жизни, которая все еще дарит мукой, надеждой. Любви настоящей, горячими прикосновениями к возлюбленному телу, которое предположительно завтра не уйдет со своим табором, а задержится в моем шатре, землянке, стогу. Собственно, песня об измене, которую цыганка не считает изменой, поскольку птица вольная. А поющий «Цыганочку» похмельник — он, очевидно, христианин. Делиться женой не любит и с горя пьет. Коммуникативный провал. Поэма Пушкина и одноименная опера-побратим Рахманинова «Алеко» писаны аккурат об этой межкультурной незадаче, которую ничем не снять, кроме водки, а переключиться на новое увлечение (как говаривал мой отец, лекарство от любви — только другая любовь) нет времени, когда с похмелья болит голова. Очень неприятная ситуация. Пойду гулять. От утомительного ясновидения поэты теряют зубы; заметьте, как у них сыплются зубы, с корнями, до надкостницы, никто не знает, а я знаю: чуть поставишь поэту haute couture зубы — готовься ставить гранитную плиту. Инсайты выжирают кальций, как при беременности. Не увлекайтесь, поэты, зубами. В лучшем случае вы перестанете стиховать. У вас польется либо графомания, либо повторы. Зубы страшно вредны. К вам будут подваливать девушки с инстраграмабельными ногами, медузьими лыбами, а это полет вниз, окончен узкий путь, перевернулась пирамида, и не видать упавшему фараону Сириуса.
…Догоняет меня дама. Ростом по плечо мне, заглядывает в мое лицо, начинает обстоятельный допрос, как на завалинке, если в гостях у дедушки в деревне, если б у меня была родня в деревне: ты from Финляндия? Швеция? Америка? Я говорю правду и добавляю, что за десять лет на данном острове и вопрос ко мне привык, и я к нему. Дама комментирует и на себе показывает, какие части лица — моего — вынуждают островитян спрашивать меня о моей скандинавности, не верить русскости. Вдруг: а замужем ли я? Показываю руку, говорю конечно. Она воодушевляется: живу ли я тут? Говорю, чтоб не пугать: книжку пишу. Радость у нее несусветная: из России, замужем, книжку. Мне надоел разговор, и я прощаюсь. А ведь человек тобой всерьез озаботился, любовно, участливо, ну что ты бегаешь. С другой стороны, на каком языке рассказать ей мою правду? Что бегаю и что на остров, чтобы понять: низкочастотные дружбы мешают ли подъему? Представьте, скажу я даме в узком переулке старого города, что вы бесплотный ангел уже. Можно ли уплотнить, обрушить в плотную материю, заставить воплощаться сначала, подниматься в тысячу лет один негарантированный раз со дня моря — целясь в золотое кольцо на глади — образ вероятности реинкарнационного события — на самом деле? Возрастает ли опасность невоплощенности при погружении в чужеродный материал? Ты потрогал чужую — хлоп! И все сначала. На колу мочало. Если есть опасность утраты дара — касанием чужого — игрой на дудке — предательства — выброса белых сил, — значит, я правильно волнуюсь. Если медуза с узкими губами тебе не вредит — я зря тревожусь. Узнать не у кого, но я думаю, что спуск в чужеродную материю плох, и гений может стать талантом, а что, любимый, хуже смерти? Одно хуже смерти: гению стать талантом. Упасть в материю.
Что мне скажет гречанка, уверенная, что я из Финляндии?
* * *
Воспользовался мной как транспортером незаконно, безбилетно. Сейчас, инспектируя иллюзии мои, кажущиеся картиной мира, а никакой казалки нет хуже отвердевшей кажимости, я машинально сохраняю только маску. Улыбаюсь, и все говорят мне о лучезарности. Иду гулять опять. Храм. Навстречу мужик в облачении, шлепанцах и безмерной бороде в полнеба. Разговор на улице.
— Предположим, Бог не знает о вашем существовании. Ну предположим.
Отпрыгиваю на сто метров, но его лицо предо мной. Борода-ловушка. Мне страшно. Мужик откуда-то кричит:
— Ловушка дает чувство безопасности. Стены для самозащиты — они ж и тюрьма. Если вам кажется, что вы нашли цель в жизни, вы определенно сошли с ума.
Я бегу к ближайшему морю, коих тут два, я уже говорила; там сегодня хлопают в гигантские ладоши пестрые фотогеничные волны черно-белых оттенков с изящной пробирюзью; купаться нельзя, брызги, весь мир сверкает очами бородача. Бывают мудрые дни, когда все сделано на славу. Лучший гуру — который не привязывает. Как врач — который лечит, не стремясь получить постоянного клиента. Море — лучший врач. Быть гуру — удобно, конечно. У людей столько забот. Акушерка, гробовщик и гуру. Вечная любовь. Не трогайте меня сегодня, мудрецы.
Вернулась в пустой дом и смотрю телевизор. Почему их мудрец носит такой живот? Мог бы похудеть. В ракурсе чуть снизу похож на семечко — нет, семякость, косточку, гигантского ребенка — гигантического исполин-авокадо. Перевернутое сердце гиперслона. Оставлю ли я тут первую запись? Жалобы на мужа — одна кнопка и весь Интернет немедля научит как не жаловаться. Неприлично же. Но пока оставлю. Тем более что жалобы сразу на трех мужей выглядят комично, читать без сарказма — нельзя. Невыносимое. Мое смиренное молчание, поклон и восторг. Пить-есть не хочется. Полнота сил, энергии, нарастающая мощь заменяют приходы внешние, хотя понятно, что надо съесть яблоко по-агатакристевски зеленое твердое — и все развеется, и вернется жажда, привет от пищеварительного тракта. Боже, как хорошо тюкать по клавишам, выламываясь из гранита публичности. До свободы еще идти, тут за углом, но из-под глыбы перышко крылышка пушистое краешком — уже. Ворошила запасы. Местами красиво. Кое-где красивенько. Для перехода к теодицее гения — сначала о самоцензуре как высшей форме цензуры. Гений способен глушить вопли самоцензора, убивать его одним ударом, аннигилировать его прах. Талант не может ударить самоцензора. Талант поит его красным французским, как антиквар свою госпожу-удачу перед важной сделкой.