узел покажу, – Ирина протянула к Костику руку.
– Сам, – всё так же хмуро и деловито ответил Костик. Тут его взгляд переместился на меня…
– А пло «Чёлный Плинц» ласкажете?
– Ты к кому обращаешься? – вновь строго поправила Ирина, – к капитану или к стенке?
– Капитан! – уже веселее звонкий голосок вновь пролетел по судну. – «Пло Чёлный Плинц» ласкажите… позалуста…
– Ну, тут уж не отсачкуешь, смеюсь я! – Видишь Константин, вон там, на берегу куски ржавого железа?
Вся публика обратила взор на каменистый, крутой, скальный берег. Красновато – ржавые камни протянулись вдоль берега метров на сто…
Костик уже забыл про репшнур… Всё его существо уже было там, на берегу, среди ржавых, клёпаных, скрученных в консервную банку, броневых листов…
– А что это за железо? – спросила та самая девушка, что записывала всё интересное в записную книжку. Как выяснилось, звали её Надежда…
– А вот в этом-то и весь прихват, – говорю я. – А вам ещё не надоели мои сказки…
– Нет… нет… – прошелестело по яхте… – расскажите!
– Мы давно ждём вашего рассказа, – строго и требовательно добавила Стела Каземировна. – Она бросила жёсткий взгляд на своих подопечных. – Так! Внимание! Сейчас будет рассказ о «Чёрном Принце» Так! Антон! Замолк! Ну?
С этим «Ну?» Она повернулась ко мне: «…мы слушаем, слушаем…»
Не скажу, что сии тирады привнесли на судно душевности. Да что делать? И я начинаю рассказ…
– А произошла эта история в 1854 году, в ноябре месяце… Тогда на Тавриде шла война, последняя, русско-турецкая. А фактически, пол – Европы пожаловали к нам в очередной раз в «гости» В то время мальчику по имени Капитон было то всего пятнадцать лет. Этот Капитон и был прадедушкой дяди Жоры. Вот этот-то дядя Жора и поведал мне эту историю… эту семейную легенду.
«…Холодный ноябрьский ветер вот уже вторые сутки завывал в снастях парусников. Он гнал по бухте седую волнистую рябь, время от времени пронося над Балаклавой заряды града, снега, стылого промозглого дождя. Небольшая рыбацкая хижина Петра Афанасьева, старого Балаклавского рыбака, сотрясалась от каждого такого порыва, но цепко держалась, примостившись в затишке между холмов. Пётр был уже не молод, а семья была большая: трое мальчиков, и две девочки. Старшей была Илона, младшей Маринка. Мать, Катерина, работала, как и раньше, до войны – возила на тележке хворост из лесу. С войной всё изменилось в Балаклаве. Множество кораблей постоянно находились в бухте. И с холодами всё больше и больше нуждались команды в хворосте, дровах, пище. Англичане и французы злостью не отличались. Да и как то надо было жить. Пётр уже не мог ходить в море, как раньше, он хромал на обе ноги. Да и война многое поменяла… Но не всё к худшему. Если раньше хворост стоил сущие гроши, то теперь всё изменилось. Множество кораблей стояли в бухте. И с каждого вились в небо весёлые дымки. И хворост вошёл в цену.
Катерина первая поняла, как можно прокормить свою большую, шумную ораву… Она, ни слова не говоря Петру, взяла как то Илону и Капитона, и пошла как обычно в лес… И уже вечером, когда Пётр с детьми сидел во мраке хижины, молча глядя на тусклый огонёк сального светильника, дверь скрипнула… И в хижину ввалился Капитон, неся на руках целое богатство: огромный шмат свиного окорока! Англичане, почему то называли его «Бэкон». Кроме того, пол мешка муки, и свёрток диковинных «макарони», которых в Балаклаве отродясь не видывали. Что и говорить – в доме был праздник!
И так было весь октябрь.
Но чем дальше затягивалась война, тем скупее платили англичане, тем жестче становились их взгляды. За те же дрова они платили всё меньше и меньше. Да и что могла изменить Катерина… Она сама видела: плохо снабжались войска, всё громче гремели пушки у Севастополя. И англичанам приходилось выбирать между голодом и холодом, ибо чем больше раздували ветры зимние шторма, тем хуже было снабжение армии.
Всё мрачнее становился Пётр. Душой он был там, в Севастополе. И наверное ушёл бы. Если бы не ноги: сказались годы рыбацкой жизни, зимние, студёные шторма и ветры…
– Вот придут наши, и чаво мы имя скажем, мать? – сказал Пётр как то вечером, перед сном… Гнетущая тишина повисла в воздухе. Об этом думал каждый, но до сих пор все молчали…
– А что скажем? – ответила Катерина после долгого молчания… – До этого ещё надо дожить. Да ито сказать – али государь наш прислал нам хлеба… за верность нашу?
– Да ить, до энтого ли ему теперича, мать?
– Дак, ять и нам – не помирать же с голодухи? – тихо ответила Катерина. – Там видно будить, спи, нето дитишков разбудишь…
На том они и заснули в холодную, ветреную, ноябрьскую ночь 1854 года.
Утро, десятого ноября 1854 года выдалось хмурым, тёмным, ветреным… Примерно то же было и на душе у капитана Христи. Было ещё совсем темно, и первое, что понял капитан, ничуть не радовало – качка не убавилась. Да, погода не улучшилась, а напротив – стала ещё хуже. Судно сильно кренило то на правый, то на левый борт. И чашка чаю, принесённая вестовым только что, медленно но верно сползала то вправо, то в лево… И ложечка, его любимая чайная ложечка, его лондонский талисман, мелко звенела о край чашки. А это, в свою очередь означало, что машина, запущенная ещё ночью, работает до сих пор. А значит, напор ветра и волны усилился. И уголь! Уголь… Те крохи, что остались на судне после перехода, должно быть были уже на исходе…
Явственно перед глазами всплыл кошмар вчерашнего дня. Думал ли он, Христи, что его гордость, его любимца, его «Принца», не впустят в гавань Балаклавы?! Лучший пароход Англии, броненосец, столь славно преодолевший пять морей! А как он, Христи, вся команда, работали на одну цель – скорее, скорее доставить армии свой груз! Тёплые одеяла, всевозможную зимнюю одежду, обувь, оборудование… Деньги…
Христи воображал, как вся армия, флот, встретят их под гром оркестров, как это было в Англии, где их провожала вся страна!
И что же? Первое, что ему сообщили у входа в бухту Балаклавы – это то, что нет «добра» на вход… И что более тридцати судов ждут своей очереди! Хороша встреча! Словно «Принц» – какая-то утлая лодчёнка, И ладно бы адмирал отдал такой приказ – это ещё как то можно было бы понять! А то какой-то капитанишко Декр… Слово-то, какое мерзкое. Раздулся от своего «величия» как петух. И упивается своей властью. А армия мёрзнет! Без зимней одежды, без обуви, без носков. И кто бы мог подумать, что в ноябре здесь может быть такой собачий холод. Да и продукты уже на исходе, и вода явно протухла в бочонках. И холод… этот промозглый сырой холод… что проникает под одежду, словно холодная, наглая, мерзкая змея.
Матросы рвутся на берег, а что я могу поделать? И эта история с якорями – теперь век не отмыть этот позор… Любой мальчишка в Плимуте скажет, гадко посмеиваясь: «А, это тот самый Христи, что потерял в Балаклаве сначала один, а затем и второй якорь… вместе с канатами…» Позор невиданный. И помнить о нём будут долго,… если не всегда!
В дверь постучали.
– Войдите, – Христи уже успел одеться. Вошёл вестовой.
– К вам просится курсант Пристли.
– Впусти, – Христи приготовился «оторваться» на этом выскочке… За время рейса он уже хорошо присмотрелся к команде. И этот Пристли, восемнадцатилетний веснушчатый юнец, курсант, был ему не понятен. С первого дня он всюду суёт свой нос, на всё у него «особое» мнение.
– Доброе утро, сэр! – Пристли вошёл, и, как положено курсанту, вытянулся по стойке смирно…
– Что у вас ещё, курсант? – Христи, стоя боком, почти спиной, продолжал одеваться.
– Смею заметить, капитан, сэр. – Юноша явно с трудом преодолевал юношескую робость и природную застенчивость, – судно стоит на одном якоре…
– Вы думаете, курсант, я не в курсе? – с издёвкой, стоя ситной, сказал как можно тише, Христи…
– Я не об этом, сэр… – так же тихо сказал Джек.
– Так о чём же?
– Дело в том… дело в том, что по моим наблюдениям, за ночь якорь потянуло очень сильно… и это не смотря на то, что машина компенсирует напор течения и ветра…
– Вы полагаете, курсант, что я этого не знаю? – Стальной взгляд Христи дал понять, что аудиенция окончена.
– Нет, сэр, я это понимаю. Но если погода ухудшится, а она непременно ухудшится, то мы неизбежно будем выброшены на скалы, сэр… надо срочно уходить в море, сэр, как можно скорее. Пока ещё можно поднять якорь. Если напор ветра и воды усилятся, то вся команда не в силах будет поднять якорь.
– Как ваша фамилия, курсант? – Капитан Христи уже не на шутку был возмущён…
– Джек Пристли, сэр.
– Так вот, Пристли, – он попытался говорить как можно бесстрастнее. – Я наблюдаю за вами в течение всего рейса. И должен вам заметить, что я не в восторге от вашего характера, курсант! Моряк должен быть спокоен и невозмутим, что бы ни происходило. И строго и точно выполнять приказ! Вы знаете, почему инициатива на флоте Её Королевского Высочества наказуема?
– Нет, сэр…
– Всё дело в том, что всё, что происходит на судне, уже отточено до такой степени, что новичку, вроде вас, некогда долго объяснять от чего и почему. Отточено штормами, ураганами и тайфунами. Вы просто должны исполнять то, что вам приказано. Даже если вы не понимаете, что делаете. Или считаете себя умнее капитана. Это ясно?
– Ясно, сэр, – тихо ответил Джек.
– А теперь идите к боцману, и он объяснит вам, как надо себя вести, на более доступном для вас языке. Вопросы есть?
Доселе робкий взгляд, и вся осанка курсанта как то резко изменились. Он вдруг мрачно, и отчаянно дерзко посмотрел на капитана.
– Ну, что ещё? – Христи хорошо знал этот взгляд.
– Я не новичок, сэр, которого надо наказывать. – Джек понял, что трусость его уже не спасёт. – Я с пяти лет в море. Даже, если вы меня накажете, я вам заявляю: надо срочно сниматься с якоря, и идти в море! Посмотрите на барометр… Но главный барометр у меня внутри. Я чувствую – будет ураган.
Христи сделал долгую паузу. Он внимательно посмотрел в глаза юноши.