Но тут новая, гигантская, медленно-несокрушимая, невероятно огромная океанская волна, легко подняла «Принца» чуть ли не до вершины огромной скалы, и всем махом хряснула его о скальное ребро так, что «Принц» тут же, на глазах, разъялся на три, с рваными краями, части…
Еще две-три волны, и он исчез в ревущей пучине вместе со всеми пушкам и, мачтами, лестницами и людьми!
И вскоре только бочки, доски и отдельные люди, завертелись в безжалостном водовороте все новых и новых, упорных и несокрушимых волн.
Как только судно исчезло в пенном реве прибоя, Илона упала на колени, а затем ничком повалилась на бок. И только руки матери и отца сдержали ее, не дали ей упасть под напором ветра на острые, безразличные ко всему камни.
Последнее, что она увидела и услышала – это шипящие звуки ракет. Они там и тут, пронзали дымными стрелами марево прибоя, и вонзались в прибрежные скалы и камни. Некоторые, чуть позже, постелились вдоль песчаной отмели, словно пальцы гигантской руки, что пыталась ухватиться за берег и скалы, срывая с кровью кожу, и все же вновь и вновь силилась удержаться за спасительный берег, за жизнь, за землю.
…Илона идти не могла. Она лежала на спине, глядя немигающими, стеклянными глазами в небо. А пещинки и снежинки грозили вовсе лишить ее глаз… Тех самых невероятно голубых, неправдоподобно глубоких глаз. Тех, что так потрясли своей неземной тайной Джека Пристли…
– Останься с ней, – Петр сказал это Катерине. Мать на коленях, поддерживала рукой голову, пыталась помочь дочери. – Глаза… глаза сбереги, – сказал он, а сам, уже ринулся вниз по тропе, цепко держа за руку Капитона.
…Гигантские валы накатывались на песок с невиданной доселе силой. И далеко несли пенные потоки свои, доставая порой до самого уреза гор, до скальных утесов…
Но, все же, идти по песку было можно. Всюду, сколь хватало взгляда, лежали на берегу доски, бочки, паруса, свиные окорока, одеяла, плащи, тюки одежды… И люди. Все они были мертвы… И их все прибывало и прибывало и вновь уносило, и вновь швыряло на песок, словно море отчаянно било их за что-то, и никак не могло насытиться жаждой своей свирепой безжалостной мести…
Петр и Капитон прошли весь берег, до самых скал… Они молчали, изредка вглядываясь в лица людей, пытаясь найти хоть одного живого… Но напрасно искали они: живых не было… В одном месте они увидели человека. Это был офицер. Он сжал в руках сундучок красного дерева… Видно было, что именно он, этот сундучок, и помог человеку добраться до берега… Но не смог спасти ему жизнь: посиневшими руками, безжизненно он вцепился в две ручки по бокам. Но жизни в человеке уже не было…
Капитон приостановился… сделал шаг к сундучку… посмотрел на отца… Но Петр покачал головой…
– Не подходь…, – сказал он тихо… – Али не вишь – эдак-то любил он сундук свой… Мотряй, не бери… не то ночи спать он не дасть тебе… охвицер энтот…
Волны все свирепели и ревели, смешиваясь с ветром, несли брызги и пыль, и вскоре уже невозможно было идти по песку: вода была всюду…
Они поднялись по глинистому косогору, надеясь добраться до верхней тропы. Обувь и одежда у них давно уже промокли, но они, дошли, наконец, до тропинки.
Чтобы не замерзнуть вовсе, они быстро, что было сил, пошли назад, к тому месту, где остались Илона и Катерина… И только движение согрело их и не дало пропасть тут, на холодном, влажном, колючем, пронзающем насквозь, ветре…
Они разожгли костер в безопасном, закрытом от ветра и волн месте, в распадке, между двух холмов… Благо, топляка, сухого, прошлогоднего, было много. Костер, раздуваемый ветром, пылал ярко…
Время от времени к ним подходили люди. Молча, они грелись у костра и шли дальше…
Петр, Катерина, Илона и Капитон сидели на белом, сухом бревне, и молча, глядели на огонь. Одежда у них уже высохла… День клонился к вечеру…
– Ну, дочь… пора, – Петр встал, размял усталые ноги, – пора, дочь… До каих пор сидеть тут…
Илона встала, надела на спину котомку…
– Я знаю, где он… тятя…, – голос ее изменился. И вся она стала непонятная, другая…
Петр посмотрел спокойно на дочь… затем на Катерину…
– Где? – только и спросил он…
– За Шпиталем… в затишке… там он…
– Да откуль ты знать могёшь? – Петр сказал это спокойно, зная упорство дочери, – два раза песок обошли… мало?
– За Шпиталем он… не пойдете – сама пойду…
– Как впотьмах по камням пойдешь? – Катерина тоже встала, подошла к дочери, – вечер уже… Да и не ближний свет – до Шпиталя итить…
– Я фонарь взяла, – был ответ, – да и ветер притих… дойдем чай…
Пётр тяжело вздохнул и молча, набросив на плечи котомку, пошел вниз по тропе. Пошел в сторону Шпиталя, не оглядываясь, молча, упорно.
…Уже в полной темноте дошли они до Шпиталя. Высокой, одинокой скалы, что словно парус выросла прямо из моря…
Илона, неся в руке фонарь, шла впереди… шла, все быстрее и быстрее, словно силы не убывали, а прирастали в ней… за ней шел Капитон… Катерина и Петр поотстали и молча, шли, опираясь на палки, из последних сил…
Илона знала эту пещеру… знала еще с детства, когда снимали они отца с камня, зимой… лет пять назад… когда разбился вдребезги его баркас, и он один остался в живых, стоя по колено в воде на камне, борясь с ледяными волнами, не в силах ни плыть к берегу, ни кричать… на спастись… Тогда Илона привела мать к этому месту… привела безошибочно, ночью, в январе…
И сейчас, никто не возражал ей. Просто шли, молча, спотыкаясь, тяжело дыша, изредка чертыхаясь на острые камни, на темноту, на усталые промокшие ноги…
…Илона вошла в пещеру спокойно, прошла мимо Паркера, Питчера, Холла. Они сидели, прислонившись спинами к камню, едва живые, дрожащие, безжизненные, окоченевшие…
Джек лежал на охапке травы, Утенок сидел рядом, забывшись в полусне, полушоке… Сил у них не было даже встать…
– Ну, девка! – Только и сказал Петр, когда они вошли в пещеру, и увидели всех пятерых, живых, но едва не замерзших моряков…
Молча, они сколотили костер, натаскали топляка… У входа в пещеру он разгорелся ярко, искристо, споро…
Катерина, Петр, Капитон снимали с англичан сырые одежды, сушили их у костра. Илона и Утенок, подтащили Джека поближе к огню.
Вскоре сухая одежда, шерстяные носки, жир ската, сделали свое дело: все четверо, кроме Джека, уже сами сушили белье, пили из чайника теплую воду… Мед подкрепил их силы…
Джек все еще не открывал глаз… Он тяжело дышал… Тепло оживило его, но он был весь холодный, застывший, недвижимый…
Илона дотронулась ладонью до лба Джека… Даже лоб был холодный, как и руки, грудь… ноги…
Тогда девушка быстро, с помощью Утенка, приподняла Джека…
– Put away dress, – сказала она Утенку… – Qweak!
Утенок скрюченными от холода пальцами снял с Джека одежду до пояса…
То, что сделала Илона никого, казалось, не удивило: она быстро отбросила овчиновый казакин, свитку, спустила с плеч рубашку, и прижалась к холодной, израненной спине Джека горячей, розовато-золотистой грудью своей… и обняла его за плечи теплыми, нежными руками…
Еще мгновение – и Джек открыл глаза…
– Илона, – прошептал он, прикоснувшись руками к теплым ее ладоням.
– Yes I am, – только и ответила девушка…
…Тихо вокруг… мотор давно заглушен… – ветер, упорный, ровный, с юго-востока, дует в спину. Молчат студенты, молчит Стела Каземировна. Молчит Ирина, молчит Костик.
«Гикия» уже развернулась и идет назад, в Балаклаву… А вот и то место… где лежит на дне «Принц».
Костик вновь встрепенулся, лег на борт, внимательно глядит в воду…
– Сейчас не увидишь, Костик, – говорю и спокойно, как говорят другу, без всяких скидок на то, что мальчику всего-то три года…
– Мне уже сколо четыли. – Костик словно читает мои мысли? – А вы туда ныляли с мафкой?
– Нырял, нырял, Костик, – продолжаю я беседу на равных. – Нырял с аквалангом…
– И сто вы там насли? – глазки у мальчика загорелись неподдельным любопытством.
– Должен тебя, Костик, разочаровать, – говорю я, – золотых монет я там не нашел… Зато нашел медный поднос со словом «Принц», нашел медные трубки и гайку… довольно большую медную гайку…
Глазки у Костика загорелись еще ярче. Но он, преисполненный чувства деликатности и такта, не проронил больше ни слова… Он ерзал на сидушке, подходил к матери, вздыхал, ложился маме на колени, вставал, вновь смотрел за борт, в голубую рябь моря, но молчал…
– Да сколько же ты будешь маяться, Константин! – мать мальчика не могла смотреть на эту «муку». Ну, скажи, скажи капитану, что ты там еще придумал! Все одно ведь не стерпишь…
Костик неожиданно смело подсел ко мне рядом, на сидушку «кэпа» и ласковым голоском сказал:
– А мозно у вас, капитан, поплосить ту гайку… что с «Плинца»?
– А что, Константин, очень надо? – спросил я вполне серьезно и деловито…
– Ну, очень! – В сердцах ответил мальчик. – Публика не выдержала, и смех разнесся по всей яхте.
– Ну, хорошо, – ответил я еще серьезнее… – Но даром я ее тебе не дам…
– У меня есть стеклянный шалик, – оживился Костик, – только дома…
– Честно говоря, моя гайка тоже дома, – ответил я в такт… Костик загрустил…
– Ну ладно, – говорю, – давай так. Я передам тебе гайку завтра, через Пал Михалыча. Он на Парнасе постоянно. А вы тут рядом живете…
– Улла! – выкрикнул Костик.
– Но это еще не все…, – мальчик напрягся. Явно его стеклянный шарик был очень далеко… – Но ты мне за эту гайку пообещай вот что…
– Что? – луч надежды мелькнул в глазах мальчика…
– А вот что… Пообещай вот тут, перед всеми, перед всем обществом, что ты будешь беспрекословно слушаться маму и папу…
– Буду… буду, – зазвенел голосок…
– Ты не дослушал, Константин, – говорю я еще серьезнее, – то, что ты будешь слушаться маму и папу завтра и послезавтра – я не сомневаюсь. Но ты должен пообещать мне, и дать письменную бумагу, что будешь слушаться маму и папу, когда тебе исполнится шестнадцать, семнадцать, восемнадцать и девятнадцать лет! Вот так вот! Согласен?