Что было дальше, убей, не помню. Как перебрался на причал, понятия не имею. По «Беркуту» наверное. Помню только кровь на локте у Валентины – удар шифера. Да неимоверный холод. Да Виктор с синими от холода губами даёт мне тёплый бушлат. Да мужики, тянущие подъёмником из воды какой-то уцелевший катер… «Беркут» погиб. И нос его ещё долго колотился об бетонную круглую тумбу.
Афанасич приехал через неделю. Рассказ мой был долгий. О многом переговорили. Мы сидели, молча в его солнечном светлом кабинете. Глядели через уцелевшие окна на бухту. Вода была также прозрачна, как и прежде. И лодочки и катера также мирно сновали, поднимая небольшую волнушку. И искорки солнца, как и прежде, отражались на водной глади. Афанасич посмотрел на мои руки. На сорванные ногти. Сдержанно крякнул.
– А ты говоришь поэзия, Серёжа! Вот тебе и хвилософия! Вот тебе и алый парус!
– А что, Афанасич, алый парус такая уж мелочь? – Тихо спросил я.
– А хто сказал, что мелочь? Я, между прочим, через те паруса, может и взял тебя на постой. А ты и не знаешь! Ты дядьку Тольку помнишь?
– Помню, конечно, – был ответ.
– Отож! Это ж он мне за алые паруса, всё рассказал… – Ладно, иди вже, – Афанасич тепло улыбнулся. – Ты что ж думаешь, мы что, эту поэзию не понимаем? Ещё и как понимаем!
Мы ещё немного помолчали. И неожиданно он вдруг добавил:
– А мордатых, ты всё ж таки на яхту не пускай. И вообще – поменьше с ними разговаривай.
Афанасич посмотрел в окно на то место, где стоял «Беркут».
– Как-то без них легче дышится… чи не так?
Я, молча, встал, попрощался, и прежде, чем закрыть дверь посмотрел на Афанасича. Его юношеские глаза искрились всё тем же молодым задором. А в море, сквозь окно, видны были катера и ялики… и мы с Афанасичем точно знали: никогда море не позволит выдавить их из бухты. И будут эти ялики ходить тут всегда. Какие бы штормы не бушевали на этом свете.
…Уже на выходе, я лицом к лицу столкнулся с Виктором.
– Здорово, капитан! – Он с хряском, как всегда, пожал мне руку. – Ну и дела… – добавил он с едва скрытым протестом.
– А что такое? – Я не понял, о чём это Виктор…
– Ты, вечером, сегодня, как? Сильно занят?
– Да вроде нет, а что?
– Я сегодня дежурю в ночь, приходи, разговор есть, сурьёзный… Ушицу сварганим, заодно и поговорим. На том и порешили.
…Я пришёл, уже, когда смеркалось. Октябрь в тот год был удивительно тёплым. А после шторма, всё вокруг, точно отдыхало. Солнце только что скрылось за горами. И всё пространство было заполнено розовато алым светом. Это солнце отражалось от облаков, от предвечерней дымки.
Виктор стоял у того, что осталось от причала, спиной ко входу, и тоже смотрел на облака. Видно было, что он любовался этой неповторимой лучезарной дымкой.
Как только он услышал мои шаги, он точно смутился. Будто я подсмотрел нечто такое, чего нельзя другим показывать.
– А я раньше и не знал, что значит это слово, – сказал я спокойно, сдержанно…
– Какое слово? – Виктор уже по глазам моим, понял, что я не буду над ним подтрунивать, как это бывало, видать, не раз в его флотской жизни.
– Лучезарный вечер, – так же тихо, без восторгов, сказал я.
Виктор долгим, удивлённым взглядом посмотрел на меня, и ничего не сказал.
– Пошли, я тут ушицу сообразил, – сказал он своим скрипучим, военно-морским басом.
Мы сели за столик, сколоченный из не струганных досок. Скамья была ещё влажновата от недавнего шторма. Аромат от рыбацкой ухи заполнил всё пространство под навесом.
Мы немного помолчали, любуясь облаками, штилем, и редкими яликами. Полумрак всё сгущался, алые и голубые огоньки вплывали, и выплывали из бухты, бесшумно и загадочно.
– Я тут в лабаз заскочил… – сказал я, доставая «Пшеничную» водку.
– Ни секунды не сомневался, – улыбнулся Виктор.
Мы, не спеша, начали рыбацкую, не мудрёную трапезу, заедая уху белым, свежим хлебом.
– Так этот перец, знаешь что придумал? – Сказал, наконец, Виктор, видя моё нетерпение.
– Нет, конечно, – ответил я так же, не спеша, в такт размеренной манере Виктора в разговоре. Кто такой «перец» я понял, ибо так, за глаза, мы звали хозяина «Грифа».
– Так вот, опсель-мопсель, собрались мы с мужиками по утрянке, после шторма. Обмозговать всё, прикинуть, что же делать? Штормец то набедокурил – страсть! И что ты себе думаешь? Этот… (тут я узнал ещё один великолепный эпитет в адрес «перца») решил найти крайнего. И представь, поехал на тебя, на «Гикию» твою. Мол, зачем, «Гикия» на него навалилась! Прикинул?
Виктор лукаво взглянул на меня.
– Вот и я, наверное, так же заморгал, тогда, как ты сейчас… Я, говорит, не виноват, что «Гикия» на меня навалилась… Ну и понёс, понёс… И к чему клонит…
– А мужики, что? – Только и сказал я. – Мужики то всё видели.
– Мужики? – Виктор как то странно оглянулся. – Мужики, брат, разные бывают… В общем, будем считать, что ты мне эту водочку поставил за дело!
– Чем, разговор то кончился? – Не понял я сразу сказанного.
– Чем – чем? Ты ж меня знаешь… Да и хватит об этом. В общем, отвял он от тебя… Понял, что шара не хиляет. И, конечно же, на Афанасича переключился.
– Ну, на Афанасича где сядешь, там и слезешь.
– Это точно. – Виктор не стал вдаваться в подробности. Потом, правда, я узнал, что «подробности» были довольно живописные…
Мы помолчали. Было уже темно.
– А сколько гадов развелось… – заметил я задумчиво. – Вроде раньше, никому бы и в голову не пришло – делать «бизнес» на всём, и на всех… Даже на шторме! Ну, уж Афанасич любому даст дёру! Он страсть, как мордатых не любит.
– Афанасич Афанасичем, а жизнь, действительно покатилась в болото. Во всяком случае – не к душе человеческой. И что это за общество человеков, если сверху до низу одна установка – выдирать, сдирать с людей деньги, при этом ничего не давая взамен. Ничего не создавая!
– Вопрос в одном – во что всё это может вылиться. И как долго, и на ком всё может держаться?
Я посмотрел на Виктора. Но он молчал. Долго молчал, глядя на едва заметные огоньки на серой глади моря.
– Если в своей семье ты будешь деньги тырить, а вечерами в этом же доме водку пить, чем всё кончится? Вот, посмотри – видишь? – Виктор кивнул головой вправо, – видишь, какие ворота поставили? Да забор метра три высотой… А кто поставил, хрен дознаешься. А раньше, знаешь, что там было?
– Вроде, какая-то воинская часть… – не уверенно ответил я.
– Какая-то! Хорош ты гусь, если не знаешь, что это был знаменитый ЭПРОН. И добрую четверть набережной отдали под ЭПРОН не абы как! Думали, как подводные лодки спасать, как на дне клады искать для страны! Я ещё молодой был – поработал там. Ох, и времечко было. Правда, глуповатое, подловатое, но все, же хорошее. Вот тут, у входа в бухту, было моё первое серьёзное погружение. Ещё в трёхболтовке со шлангами. И надо ж так повезти! Прямо на палубу какого-то парусника попал… А вес то в трёхболтовке приличный! Ну и провалился сквозь палубу прямо в трюм… Страшно стало… Темно, присмотрелся – а там полусгнившие ящики. Тронул я один – а сквозь щели посыпались золотые монеты. И поверишь – блестят сквозь темень, как новые. Только я дёрнулся – и провалился через вторую палубу… Всё замутилось, ничего не вижу. Ну, и струхнул малость… Давай верёвку дёргать… Кричать… А как меня вытянешь сквозь две палубы?
Тут Виктор замолчал, достал папиросы, закурил…
– В общем, пришлось потом попотеть, когда скафандр в порядок приводил… Хорошо, мужики башковитые попались. При каждом задёве, слабину давали… это и спасло. А если бы потащили бездумно – капец был бы…
Помолчали. Наконец, Виктор лукаво улыбнулся и сказал:
– По глазам вижу – монетами интересуешься?
– Да, признаться у меня к золоту отвращение… Врождённое, похоже… – сказал я спокойно. – И всё же интересно… Ты не шутишь?
– Может, и шучу, – Виктор одобрительно усмехнулся, – у меня, признаться, тоже особой любви не наблюдается к презренному металлу. Уж не знаю почему, а я тогда об этом никому не рассказал. Ты первый, кто об этом знает…
– А что потом было? Неужто ты больше туда не сунулся?
– Спускался через год. В ту зиму были ужасные шторма. А летом, искали мы в том месте затонувший катер с провиантом. И знаешь – катер мы нашли. А вот от парусника, даже следов не обнаружилось – как корова языком слизала. Может оно и к лучшему – меньше золота, меньше крови. А сейчас кому об этом рассказывать. Мордатым? Может они-то золото на больницы пустят, на школы? На людей в больницах? У меня, в прошлом годе, тётушка в больницу попала. Посмотрел я на эту «заботу о гражданах…» Четыре копейки в сутки на человека. Ладно бы по честному сказали: «нам на вас, глубоко наплевать…» Так им ещё поиздеваться надо: вот мол, вам по четыре копейки, с вас и этого довольно… Или ещё пример: у друга моего, сын, умница, поступил в институт, а через год сам ушёл. И почему? Да очень просто: всем препам разрешают взятки брать, и чем наглее, тем лучше. Одна мерзавка так Вадиму и говорит: «Я с пятьюдесятью гривнами не работаю» И это на экзамене. Как мальчишка этот, теперь воспримет мир? Представляешь? А препам этим до знаний и дела нет. Гони бабки, получай «отл» и гони прямиком в больницу, людей «лечить» за четыре копейки… А ты говоришь, «чем всё это кончится?» Ничем хорошим…
Долго мы молчали. Без слов понятно было всё и так.
– А ты-то сам, что? Достал бы монеты, поддержал бы голодных писателей, поэтов. Вон у нас, недавно, поэт Сидорычев от голода помер. – Сказал я совсем тихо.
– Знал бы, я б ему и без этого золота помог. – После долгой паузы сказал Виктор.
– Ну, и какой же выход? – спросил я.
– Выход? – Виктор так же тихо ответил:
– Если бы все люди были дерьмо, выхода бы не было. Но в том, то и дело, что люди у нас хорошие, в большинстве. Только характер дурацкий – где не надо, слишком добрые. А то вдруг, как с цепи сорвутся – всех помолотят. И доверчивые, словно дети. Впрочем, что бы ни происходило, это школа. А как ещё учить уму-разуму? Хотя, и это не ново. Помню, я был ещё пацаном, так вот дед мой, рассказал мне одну сказку. И я её до сих пор помню, слово в слово. Память у меня на такие штуки. А вот понимать, только теперь начал…