зни» (в переводе Жаботинского – «Сказание о погроме»).
Вещь и сейчас невозможно читать без содрогания (то же можно сказать и о главе «Почин» романа Бориса Житкова «Виктор Вавич», описывающей еврейский погром 1905-го года). Казалось бы, после Холокоста, когда уничтожение евреев превратилось в индустриальную задачу[266], локальный погром, случившийся свыше ста лет назад, уже не может потрясать. Но Бялик с необычайной силой описал события, причём не побоялся гневно осудить безволие народа, отдавшего себя на растерзание. Впервые погром и сопровождавшее его насилие показаны с точки зрения пострадавших женщин; это тоже было необычно.
«Сказание о погроме» вдохновило одесситов на организацию отрядов самообороны. Это имело как прикладное значение – уменьшение числа жертв в ходе последующих погромов в Одессе[267], так и общественно-политическое. Друг Бялика Жаботинский становится одним из организаторов этих отрядов и так от литературы постепенно переходит к политической деятельности. Но об этом подробнее на Еврейской, № 1 – у дома самого Жаботинского.
Строго говоря, обличения собственного народа в этой поэме – продолжение цикла «Песни гнева», начатого Бяликом ещё в Сосновицах. В духе, ни больше ни меньше, библейских пророков (и тем же библейским размером с тонко уловимым ритмом)[268] Бялик выступал против косности народа и отсутствия стремления к обновлению. Зная современное еврейское общество в Израиле и по всему миру, в это сложно поверить. Но – доверимся еврейскому национальному поэту – так оно скорее всего и было в Российской империи конца XIX века[269].
В 1905-м году Бялик пишет ещё одну поэму «Свиток о Пламени». Несмотря на весь авторитет поэта, эту поэму не приняли, посчитали претенциозной, «модернистской», сочли неудачной по композиции и вообще невнятной по замыслу. При этом желание всё же разгадать замысел Бялика было так велико, что появилось три варианта перевода поэмы на русский язык. Но и это не помогло постичь поэму.
С этого времени Бялик пишет всё меньше стихов. В 1916-м году отмечается 25-летие творческой деятельности поэта, но все задаются вопросом о причине его молчания. Мы, однако, не будем углубляться в литературоведческие и психологические тонкости. Просто продолжим рассказ о жизни Бялика.
Ещё до Остапа Бендера[270] у Бялика возникли разногласия с Евсекцией – Еврейской секцией РКП(б). Внешне – чисто языковые. Евсекция признавала в качестве «правильного» еврейского языка идиш: он начался как диалект немецкого, но вырос в самостоятельный язык – в то время на нём разговаривало 11 миллионов человек. Сам Бялик, как мы отмечали, говорил на нём, но, в отличие от своих современников – «дедушки еврейской литературы» одессита Менделе Мойхер-Сфорима и Шолом-Алейхема – и будущего Нобелевского лауреата 1978 года-го Исаака Башевис-Зингера (Ицхока Пинхус-Менделевича Зингера), творил на иврите. Он, правда, переводил Мойхер-Сфорима и Шолом-Алейхема на иврит, чем в глазах большевиков только усугублял свою вину. Евсекция и РКП(б) в целом рассматривала иврит как язык реакционный, связанный с иудаизмом и сионизмом – эта связь, признаем, действительно была и по сей день сохраняется. В революционном рвении большевики запрещают его постановлением Наркомпроса в 1919-м году, книги не только не издаются, но и изымаются из библиотек. Московский Театр на иврите «Габима»[271] («Сцена») после триумфальных гастролей по Европе «оседает» в Палестине, а Бялик – с несколькими чемоданами шрифта – в Берлине.
35 видных еврейских семей выехали из Одессы в 1921-м году по личному письменному распоряжению Ленина, полученному благодаря заступничеству Максима Горького. Горький в то время хлопотал о многих, но, думаем, о Бялике – с особым энтузиазмом. Ведь он писал о Бялике так: «Для меня Бялик – великий поэт, редкое и совершенное воплощение духа своего народа, он – точно Исаия, пророк наиболее любимый мною, и точно богоборец Иов. Как все русские, я плохо знаю литературу евреев, но поскольку я знаю её, мне кажется, что народ Израиля еще не имел, – по крайней мере на протяжении XIX века, – не создавал поэта такой мощности и красоты. На русском языке стихи Бялика вероятно теряют половину своей силы, образности, но и то, что дают переводы, позволяет чувствовать красоту гневной поэзии Бялика»[272]. На выезде этих семей опробован приём «мягкого» избавления от инакомыслящих, повторённый в 1922-м году высылкой 160 философов и мыслителей (так называемый «философский пароход», хотя фактически судов и рейсов было два). На эту тему афористично высказался Троцкий: «Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно»[273].
Бялик поехал в Берлин, а не в Палестину, хотя в ходе трёхмесячного визита туда в 1909-м году смог лично убедиться в необычайной популярности своей поэзии: песни на его стихи распевали евреи-пионеры, осваивающие Эрец Исраэль – Землю Израиля. Правда, тогда же ему – преподавателю Одесской иешивы – отказали в должности учителя в Тель-Авиве как не имеющему высшего образования. Либо бюрократия Османской империи была больше, чем Российской, либо реальная причина отказа – политические соображения.
Смысл берлинской остановки деловой и прозаический. Нужно решить задачу возобновления издательской деятельности на иврите. Обстановка самая благоприятная: много еврейских беженцев из Советской России, считающих именно иврит языком своей национальной культуры, невероятно дешёвая – вследствие послевоенной гиперинфляции – немецкая марка (вспомним описывающий это время роман Ремарка «Чёрный обелиск»). Бялик возобновляет работу «Мории», основывает второе издательство «Двир», скупает книги прочих издательств. Задача – обеспечить книгами на иврите растущее еврейское население Палестины. Параллельно совместно с женой издателя Зейдмана он создаёт несколько иллюстрированных книг детских стихов и сказок – первое, что учат дети в современном Израиле. Это ещё одна параллель с Пушкиным: благодаря сказкам Пушкин и Бялик – первые литературные имена для нас и для детей Израиля соответственно.
Гордясь своими деловыми успехами, Бялик пишет знаменитому историку и своему другу Семёну Марковичу Дубнову[274] «Не прошло и года, как в моём распоряжении оказался наполненный книгами склад, и хотя книги эти только поступают в руки распространителей, я почти выплатил все ссуды, взятые для их издания. Я начал без единой собственной копейки – и вот какие замечательные итоги!»[275]
Но впереди совершенно феерический бизнес-проект – роскошное издание полного собрания сочинений Хаима Нахмана Бялика по случаю его пятидесятилетия. Работа над изданием продолжается год, в результате чего появляется четырёхтомник тиражом 3200 экземпляров, из них 200 – в сафьяновом переплёте с автографами автора и художника-иллюстратора на бумаге с водяными знаками «Х. Н. Бялик – 1873–1923».
Если помните эпизод из «Двенадцати стульев», когда Старгород «в три дня» охватывает продовольственный и товарный кризис, там сказано «Губернатор Дядьев заработал в один день десять тысяч. Сколько заработал председатель биржевого комитета Кислярский, не знала даже его жена». История донесла до нас, что Бялик заработал двадцать тысяч долларов (это, напомним, 1923-й год, когда унция золота стоила 35 долларов, так что по нынешней биржевой цене золота сумма примерно соответствует 800–900 тысячам долларов). «Поэт национального возрождения» мог ехать в Палестину и жить там в собственном доме на собственные деньги. Вряд ли Бялик ориентировался на американское выражение «если ты такой умный, покажи свои деньги», но жить за чужой счёт в родной стране не хотел.
В Палестину Бялик с женой прибыли поездом из Александрии 1924–03–26. Толпы народа встречали «самое драгоценное приобретение» еврейского населения Палестины. Из поезда его вынесли на руках…
Бялик начинает строить дом на улице Бялика (что мы уже рассказывали), возвращается в Берлин, чтобы закрыть издательство «Мория» и перевести издательство «Двир» в Тель-Авив. На еврейский праздник «Симхат-Тора»[276] осенью 1925-го года он устраивает грандиозное новоселье в достроенном доме. Бялик становится центром духовной жизни молодого Тель-Авива. С ним советуются во всём, просят улаживать конфликты, он причастен ко всему, что творится вокруг. Но финансовые дела издательства идут не очень хорошо, и Бялик отправляется в турне в СГА. Миссия проходит неудачно – у американских евреев были свои заботы, и проблемы сионистских колонистов представлялись им далёкими[277]. Но была и польза: в этой поездке и в поездках по Европе Бялик продолжает подвижническую деятельность по отысканию рукописей еврейских средневековых поэтов с целью переиздания их стихов.
Бялик – как член Комитета языка иврит – много занимался находящимся в самом разгаре процессом превращения «мёртвого» языка в «живой». Сам он был, по общему мнению, великим знатоком иврита как по объёму словаря, так и по ощущению оттенков значений. Богатство, точность и гибкость языка Бялика поражали читателей и простых жителей Тель-Авива. Поэтому у Бялика спрашивали, как называется то или иное животное, тот или иной цветок, какое имя на иврите дать ребёнку и что написать на вывеске магазинчика.
Благодаря такому глубокому знанию языка Бялик не считал нужным заниматься словотворчеством, как «отец современного иврита» Элиэзер Бен-Йехуда (Лейзер-Ицхок Перельман), и даже считал изобретённые Элиэзером слова химерическими образованиями. Бялик считал, что достаточно раскрыть все смыслы, которыми они обладали в древности, и нагрузить их новыми современными смыслами: «