надо только обнажить, раскрыть сокровенное в тайниках». На наш взгляд, правы оказались оба – всё же без словотворчества невозможно описать всё то новое, что появилось в жизни за 2000 лет. Даже во вполне живых языках регулярно появляются новые слова – иной раз довольно прикольные (кстати, последнее слово – новое).
В Тель-Авиве Бялик занимался также проблемой перевода религиозного наследия, бесконечно ценимого им, в светскую культуру. Отказ от классического религиозного празднования субботы привёл к весьма недостойному поведению молодёжи в Тель-Авиве в этот день. Вместо бесцельного шатания по городу и беспричинных драк, с лёгкой руки Бялика начались культурные мероприятия, постепенно вовлекшие сотни людей. Успех дела, подкреплённый авторитетом и эрудицией Бялика (он сам часто выступал на этих «посиделках» – в основном экспромтом, но всегда блестяще), был таков, что в итоге для этих собраний построили специальное здание на тысячу человек. Хорошо жить в молодой стране: можно заложить замечательные традиции, дающие прекрасные плоды.
60-летие Бялика в 1933-м году прошло несравненно скромнее, чем 50-летие. В Германии к власти уже пришли нацисты; начинало сбываться пророчество Бялика, ещё в 1929-м году прогнозировавшего большие проблемы европейского еврейства и призывавшего к отъезду. Так же точно он предсказал гибель идиша – свидетельство чему, в частности, то, что Исаака Башевис-Зингера сейчас переводят на русский не с идиша, а с английских переводов. Страшно признаться, но это сдвоенное пророчество: после гибели 6 миллионов[278] или, наверное, 90 % носителей языка, его вымирание стало вопросом недалёкого – в историческом масштабе – будущего.
К 60-летию Бялика муниципалитет Тель-Авива учредил премию его имени[279]. К юбилею начало выходить очередное собрание его сочинений.
В середине 1934-го года поэт с женой выезжают в Вену на операцию: камни в почках всё больше мучают, а консервативное лечение уже не помогает. Из поездки Бялик не вернулся…
Завершить наш рассказ хотим очередной цитатой, на этот раз из предисловия Владимира Жаботинского к сборнику Бялика – тому самому, что состоял в основном из переводов, выполненных самим Жаботинским, и только за 1911-й год выдержал три издания: «Различие между Бяликом и его предшественниками на поприще новейшей еврейской поэзии (назовём из них отца и сына Лейбензонов, И.-Л. Гордона, К. Шапиро, Мане) можно свести к двум моментам. Во-первых, оно обусловливается самой эпохой, выдвинувшей новые, более сложные переживания, новые, бесконечно более глубокие проблемы и задачи. Во-вторых – разница в размере, диапазоне и, главным образом, зрелости таланта. Некоторые из предшественников, особенно И.-Л. Гордон, отличались крупным поэтическим дарованием; но им слишком много приходилось творить заново – и потому до Бялика новоеврейской поэзии во многих отношениях недоставало печати мастера. Проповедь страдала дидактичностью, иногда впадала в тон прозаической полемики, художественные образы редко оставляли впечатление законченной выдержанности, фабулы были наивны, пафос лишён чувства меры, и несмотря на значительное совершенство формы, не всегда чувствовалась в ней теплая гибкость живого языка. Бялик первый дал новоеврейской поэзии то, что немцы называют Meisterschaft, поднял и утвердил её на качественном уровне европейских литератур – и заговорил на языке пророков так, словно бы со времен Деборы до наших дней где-то в неведомой земле непрерывно жила и развивалась еврейская речь в устах матерей и малюток, борцов и мужей совета, горемык и влюблённых. Он создал школу, которая уже выдвинула два – три имени, достойных с честью занять вторые места рядом с именем учителя»[280].
Как мы упоминали, первая книга, прочитанная Хаимом Нахманом Бяликом на русском языке – книга стихотворений Семёна Григорьевича Фруга. Вы уже должны привыкнуть, что в Одессе всё плотно: дом, где Фруг провёл последние годы жизни – за углом от дома Бялика. Идём к самому началу Малой Арнаутской, поворачиваем направо и останавливаемся у красивого четырёхэтажного дома по Белинского, № 12 – мы на месте. Буквально пара минут ходу.
Как и в случае с Бяликом, начнём с конца. Семён Григорьевич Фруг умер в Одессе 1916–09–22. Из дома, где мы сейчас стоим, его несли на руках на 2-е еврейское кладбище. Похоронная процессия состояла из 100 тысяч человек: каждый 5-й житель города, включая «стариков, женщин и детей» (вряд ли к процессии подключились солдаты гарнизона Одессы: в связи с Мировой войной их было примерно 100 тысяч). Пришлось перекрывать движение городского транспорта Разве что похороны генерал-губернатора Воронцова в ноябре 1856-го проходили с таким участием населения города. Но в том случае хоронили генерал-фельдмаршала, князя, наместника на Кавказе, и проч, и проч., и проч. А Фруг был «всего лишь» поэт и публицист.
Кроме грандиозных похорон, у Михаила Семёновича Воронцова и Семёна Григорьевича Фруга была общей в известном смысле и посмертная судьба. Прах Воронцова чудом спасли из взорванного Преображенского собора, практически секретно захоронили на Слободском кладбище – подальше от центра и начальства – и торжественно перезахоронили во вновь отстроенном соборе уже в наше время[281]. У Фруга тоже всё было «в несколько стадий». Сначала мощное, почти кубическое надгробие из чёрного гранита во время оккупации Одессы вывезено в Румынию[282] Оттуда, правда, по решению румынской еврейской общины его переправили в Израиль, так что не вдающийся в детали посетитель мемориала, видя надгробие, может счесть, что Фруг похоронен в Тель-Авиве, как и Бялик. Детали обнаружения надгробия и его путь в Израиль можно изучить в статье «Два достоянья Семёна Фруга»[283]. Затем – при разрушении 2-го еврейского кладбища (в 1978-м году; акция не только варварская, но и бессмысленная, ибо так называемый «Артиллерийский парк», разбитый на его месте, никто не посещает) ряд ценных захоронений, включая захоронение Фруга, перенесли напротив – на 2-е Интернациональное кладбище (туда же перенесены захоронения расстрелянных белогвардейцами членов Иностранной коллегии[284]). На новой могиле (дурацкий, но точный термин) Фруга был установлен скромный памятник. Только к столетию со дня смерти – 2016–10–10 – ему открыт достойный монумент. Координатором проекта выступил уже упомянутый нами автор книги «Одесские песни с биографиями» почётный член Всемирного клуба одесситов Михаил Борисович Пойзнер. Спасибо, Михаил Борисович!
Вернёмся к интригующему и через сто лет после смерти вопросу: почему же проститься с Фругом пришла практически вся еврейская Одесса? Почему его смерть вызвала потрясение в еврейской среде России? Наверное, потому, что своими стихами и своей жизнью он отразил существенные надежды и черты жизни одесских евреев, да и евреев Российской империи в целом.
Человеческая память – очень сильный защитный механизм. Плохое забывается – и прошлое видится лучше, чем было на самом деле[285]. В перестроечные годы и лихие девяностые на этой основе появилось много публицистики и документального кино на тему «Россия, которую мы потеряли». Понятно, если бы «прекрасная, цветущая, феноменально быстро развивающаяся Россия» соответствовала красочным картинкам, старательно игнорирующим все неизбежные недостатки реальной жизни, вряд ли мы бы её потеряли так быстро: империя развалилась в три дня, и Николай II подписал отречение на станции Дно – символичнее не придумаешь. На примере жизни Семёна Григорьевича Фруга видно положение значительной части граждан страны: после такого сложно её называть только «прекрасной и цветущей».
Родился он в еврейской земледельческой колонии в Херсонской губернии (было и такое, что мы знаем на примере отца Троцкого). После еврейской начальной религиозной школы, обязательной для мальчиков (что обеспечивало высокий уровень грамотности еврейского населения), он в 13 лет поступает в русское училище. Поэтому и первая его подборка стихов, опубликованная в еврейском еженедельнике «Рассвет» в 1879-м году – на русском языке.
Спустя два года – первая попытка жить и работать по месту издания «Рассвета», то есть в Санкт-Петербурге. Проживание вне черты оседлости требовало значительных усилий по преодолению бюрократически-репрессивной машины, особенно усилившейся после успехов «товарищей по оружию» вышеупомянутого Халтурина, таки убивших императора Александра II. Его сын Александр III начал активно «замораживать» страну. В результате Фруг смог жить в столице по единственному основанию – в качестве «домашнего служителя» редактора «Рассвета» Марка Самойловича Варшавского. Вопрос вроде формальный – но решение унизительное.
В последующие годы к поэту приходит литературный успех. Он печатается как в еврейских, так и в ведущих российских изданиях («Вестник Европы», «Русское богатство», «Русская мысль»). В столице выходит несколько сборников его стихотворений; «Стихотворения» в 1885-м году, «Думы и песни» в 1887-м и «Стихотворения 1881–1889 гг.» в 1889-м. Его сравнивают с Надсоном и Апухтиным.
При этом материальное положение его остаётся плохим, а в 1891– году его и вовсе высылают из Санкт-Петербурга. Фруг жил в немецком посёлке Люстдорф («Весёлое село») под Одессой. Для возвращения в Петербург понадобились усилия Литературного фонда и поэта Константина Константиновича Случевского, имевшего придворный чин гофмейстера. Во второй петербургский период он продолжает регулярно писать стихи, но к этому прибавляется «подёнщина» в виде еженедельных фельетонов в «Петербургском листке» и «Петербургской газете».
В 1909-м Фруг переезжает в Одессу, где становится председателем Одесского отделения еврейского литературного общества, переводит на русский язык упомянутый нами сборник Бялика и Равницкого «Агада», но также вынужден зарабатывать на жизнь чтением своих стихов в поездках по городам и местечкам черты оседлости. Смерть в 55 лет – закономерный, увы, итог нужды, болезней и бед, сопровождавших Семёна Фруга всю жизнь. Но, конечно, не это объясняет столь уникальные похороны.