По следам литераторов. Кое-что за Одессу — страница 39 из 55

Начало двадцатых – годы очередного Большого исхода из Одессы. В главе о Бялике мы писали об отъезде за пределы страны 35 семей видных деятелей еврейской культуры. В том же году в Харьков уезжают Катаев и Олеша, чтобы через год «осесть» в Москве. В 1924-м – после смерти отца – в Москву окончательно переезжает Бабель. Последним из «Списка Быкова» – в 1925-м – в столицу СССР едет Багрицкий. Как мы отмечали, Петров едет в Москву в сентябре 1923-го. «Внимание, вопрос: назовите год переезда в Москву Ильфа?» Уверены, что ответ будет досрочным: тоже 1923-й!

Конечно, они вместе работают в «Гудке», где Ильф пишет едкие фельетоны с абстрактными и безымянными персонажами, а Петров – короткие юмористические рассказы с «внятным» (любимое слово Петра Львовича Вайля) сюжетом, конкретными характерами и диалогами[409].

Дальше начинается ясная история, более всего характеризуемая словами Мюллера из энциклопедии советской – и, как оказалось, пост-советской – жизни: «Ясность – это одна из форм полного тумана»[410]. Итак, кратко напомним каноническую версию: «Старик Собакин», он же Валентин Катаев, уже суперпопулярный благодаря повести «Растратчики», придумывает, что Ильф и Петров будут его «литературными неграми»[411]. В качестве первой работы предлагается «перелицованный» рассказ Конан-Дойля[412] «Шесть Наполеонов»: вместо жемчужины Борджиа – «сокровища мадам Петуховой», вместо шести гипсовых слепков бюста Наполеона – ореховый гарнитур мастера Гамбса[413]. Мэтр едет в отпуск, авторы начинают (август либо сентябрь 1927-го)[414], Катаев возвращается, у авторов так классно выходит первая часть романа, что Валентин Петрович, чьи консультации с Зелёного мыса под Батумом ограничивались телеграммами в стиле «Решайте сами, но решайте правильно», отказывается от соавторства, просит написать ему посвящение и подарить то ли золотой, то ли серебряный портсигар.

В конце 1927-го или начале 1928-го года Ильф и Петров везут рукопись на санках (примета зимы) из редакции домой, указав адрес авторов на случай потери рукописи из оных саней. И очень переживают, возьмутся ли журналы напечатать роман. Но – о чудо (!) – сразу в январе журнал «30 дней» начинает печатать роман, и печатает до июля.

Всё красиво и гладко: посвящение Катаеву имеется на любом из сотен изданий на десятках языков; про портсигар тоже поверим; нюансы только по отличиям журнальной версии и «канонической», то есть первого книжного издания. Комментарии Ю. К. Щеглова (как мы убедились, педантично их прочитав) в основном описывают забытые к нашему времени реалии эпохи. Противоречия канонической версии выявили (на наш взгляд, грамотно и профессионально) только М. П. Одесский и Д. М. Фельдман, когда подготовили комментарии к изданию, впервые давшему читателям знакомство с полным текстом романов. Обнаружились такие замечательные «скелеты в шкафу», что не можем о них не рассказать хоть сверхкратко. Полную же версию исследования[415] предлагаем в качестве «домашнего задания».

Заметим, что у Михаила Павловича Одесского и Давида Марковича Фельдмана – просто гениальные фамилии для исследования творчества Ильфа и Петрова. Кроме всего прочего, наш Приморский бульвар с 1919-го по 1944-й год носил имя анархиста и секретаря Одесского губисполкома Александра[416] Фельдмана, застреленного бандитами в 1919-м году[417].

Как бы то ни было, почтенные доктора филологических (Одесский) и исторических (Фельдман) наук отмечают следующее:

Постепенно издаваемые[418] мемуары Е. Петрова полны очаровательных лирических подробностей для маскировки реально происходивших событий.

Реальные события, не упоминаемые Петровым, таковы:

Петров не мог не быть знаком с Ильфом в Одессе: он не только ходил на вечера «Коллектива поэтов», но и был – до работы в угрозыске – разъездным корреспондентом ОДУКРОСТА[419]. Просто руководил ОДУКРОСТА и познакомил Ильфа с Петровым в Одессе Владимир Иванович Нарбут, репрессированный ещё в 1936-м, уже в заключении осуждённый повторно и расстрелянный в 1938-м. Поэтому в мемуарах Петрова появляется невероятная для журналиста – да ещё и с прекрасной памятью – фраза: «Я не могу вспомнить, как и где мы познакомились с Ильфом. Самый момент знакомства совершенно исчез из моей памяти», причём момент этот перенесён в Москву.

Первая часть романа, как проговаривается Петров, писалась с колоссальным напряжением сил, но «написана вовремя»; иными словами, как сейчас говорят, «dead-line», то есть договор с журналом – причём на конкретный срок – на самом деле был, и переживания «напечатают – не напечатают» придуманы. Подробно анализируя издательский процесс того времени, включавший и цензуру и чисто технические моменты, Одесский и Фельдман показывают: кроме договора, были и личные согласования издания не только с заведующим редакцией Василием Александровичем Раппопортом (Регининым), во «Времени больших ожиданий» Паустовского названным «приятелем всех одесских литераторов», но и с главредом журнала – всё тем же Нарбутом[420].

Нарбут спешил выполнить социальный заказ, связанный с очередным этапом борьбы в высших эшелонах партии. Громили «левый уклон» – мечты Троцкого о мировой революции, его заявления, что разгром коммунистов в Шанхае, начавшийся 1927–04–15, является сигналом к удушению СССР, что НЭП нужно сворачивать, чтобы истребить почву возврата к капитализму, и т. д. и т. п. Поэтому Ильф и Петров пишут роман, где ярко и убедительно показывают, что СССР очень стабилен, даже «бывшие» как-то встроились в систему, и никакая реставрация капитализма невозможна. Трагедия коммунистов в Шанхае – событие печальное, но обсуждается жителями уездного города N[421] наряду с мелкими городскими новостями.

Природно-ироничный стиль одесситов Ильфа и Петрова замечательно подошёл не только для опровержения мифов «левого уклона» в политике, но и для критической оценки различных проявлений действительности[422]. В борьбе с «левой оппозицией» годилось и разрешалось почти всё: высмеивать политические клише и бесконечные «лекции о международном положении», пародировать видных советских деятелей «левого искусства» и даже критиковать «шпиономанию».

Окно возможностей закрывалось настолько быстро (по мере ослабления позиций Троцкого в конце 1927-го – начале 1928-го года), что даже в текст рукописи вносили изменения. Так сверхдолгая линия жизни мадам Грицацуевой уже в рукописи обещала ей дожить не до «мировой революции», а до «Страшного суда», что делает шутку бессмысленной для человека, хоть немного знакомого с канонами христианской веры.

Что-то мы увлеклись пересказом исследования. Не будем лишать экскурсантов удовольствия выполнить, как мы сказали, увлекательную домашнюю работу и изучить труд самостоятельно. Тогда вы узнаете, когда начата работа над «Золотым телёнком», сколько времени на самом деле писался второй роман, помешало ли его написанию увлечение Ильфа фотографией… Повторим, что мы это исследование прочли с полным восторгом, поскольку речь шла о любимых романах – их мы перечитывали больше, чем любые другие книги.

Считая дилогию (особенно «Золотой телёнок») просто Библией – или минимум «Новым Заветом» – одессита, мы, честно сказать, с ревностью обнаруживали, что романы любят все. Наверное, только творчество Высоцкого пользовалось такой же бесспорной любовью всех – от членов Политбюро до пролетариев и даже, рискнём предположить, люмпен-пролетариев. И в романах Ильфа-Петрова, и в стихотворном творчестве Высоцкого жизнь отражена во всей её полноте, разнообразии, настолько объёмно, узнаваемо и одновременно столь ярко, что благодарные читатели могли как-то справиться с этим могучим потоком только разбив его на ручейки. Так мы объясняем «расчленение» романов (и песен Высоцкого) на бесконечное количество цитат – практически поговорок. Только Грибоедов обогатил русский язык соизмеримым количеством афоризмов.

Если верить Юрию Петровичу Любимову, отец Высоцкого в ответ на просьбу Любимова помочь в лечении сына ответил: «Я с этим антисоветчиком дело иметь не буду». Примерно так же думали «генералы от литературы» об Ильфе и Петрове, но тщательно отгоняли от себя – и тем более от читателя – эти крамольные мысли. К. М. Симонов в предисловии к первому после значительного перерыва изданию их произведений (1956) пишет, что романы созданы «людьми, глубоко верившими в победу светлого и разумного мира социализма над уродливым и дряхлым миром капитализма». В 1961-м выходит второй («красный») пятитомник[423]. В предисловии Давида Иосифовича Заславского сообщается, что «весёлый смех Ильфа и Петрова в своей основе глубоко серьёзен. Он служит задачам революционной борьбы со всем старым, отжившим, борьбы за новый строй, новую, социалистическую мораль»[424]. Появление таких фраз означает: разглядывая многослойную ткань дилогии (и, как показал Дмитрий Быков, неотделимой от неё «Одноэтажной Америки»), микроскоп можно наводить на различные слои, в том числе и антисоветские.

Пример такого наведения продемонстрировал одесский бард Александр Каменный – он же когда-то сотрудник уголовного розыска Одессы Александр Эдуардович Штейман. Оснащая «Рога и копыта», Балаганов покупает пишущую машинку «Адлер» «с турецким акцентом» по выражению Бендера: в ней нет буквы «е», и приходится её заменять на «э». На машинке печатают «ПОВЭСТКУ» для вручения потенциальному свидетелю по «делу Корейко». Каменный – как и положено хорошему следователю – анализирует по пунктам: