В действительности ему приписывается масса печально-ироничных шуток, хотя на самом деле не меньше половины принадлежит Михаилу Аркадьевичу Шейнкману (Михаилу Светлову), заканчивавшему жизнь примерно так же.
Используя принцип «бритвы Оккама», Дмитрий Быков в уже упоминавшемся курсе лекций «Советская литература просто предположил, что Юрий Олеша попал к нам из будущего[500].
Во-первых, торжествующий нынче в социальных сетях сверхкраткий стиль[501] замечательно освоен Олешей в дневниковых записях в то время, когда остальные ещё писали подробно, развёрнуто и в наше стремительное время нечитаемо. «И эти дневники – гениальная литература, потому что состояние, пойманное в них, прежде в литературе не описывалось; потому что за депрессию, описанную в них, заплачено физическим здоровьем; потому что в них угадан жанр будущего – запись в электронном журнале, без последствий для окружающих, да и для себя, пожалуй»[502].
Во-вторых, Олеша прибыл из будущего, потому что в годы его творчества окружающая среда была для него невыносима и его читатель отсутствовал. Все уже упомянутые писатели одесской школы – и блистательный Бабель, и «лучший советский писатель»[503] В. П. Катаев, и брат его с другом Ильфом – никто из них не оспаривал титула гения именно у Олеши. А он, как гению и положено, слабо приспособлен к эволюционированию и «гений, в отличие от таланта, может работать не во всякое время»[504].
В третьих, Олеша видел то будущее, где в конфликте организатора советского производства Андрея Петровича Бабичева и его приживалы Николая Кавалерова (см. роман «Зависть») неожиданно победил именно Кавалеров. И ничего хорошего от победы этого, вроде бы, тонкого человека не вышло.
А ещё (добавим от себя) он подрабатывал сценариями, как будто подсказывая на будущее другому гениальному, но не печатавшемуся писателю – Фридриху Наумовичу Горенштейну – пристойный способ не голодать.
И в шутках своих тоже использовал образ человека из будущего. Приведём пару примеров.
Олеша пришёл за гонораром без паспорта, и кассир, естественно, не хотела выдавать деньги: «Сегодня один Олеша придёт за деньгами, а завтра – другой». «Не волнуйтесь, – ответил Юрий Карлович. – Второй Олеша придёт лет через четыреста».
В Одессе он стал звать продавца газет из гостиничного номера на втором этаже. «Откуда Вы выглядываете?» – спросил газетчик, думая, как пройти к покупателю. «Я выглядываю из вечности!» – величественно ответил Олеша. Вот уж действительно: в каждой шутке есть доля шутки.
И ещё штрих к портрету. Первый (учредительный) съезд Союза Советских писателей шёл две недели. Соответственно, было много выступлений. Олеша был в числе ораторов. «Речь артистичного Олеши, произнесенная звучным голосом с ораторскими интонациями, произвела на делегатов съезда огромное впечатление. Пронзительная искренность исповеди не могла не потрясти. Недаром молодой Юрий Любимов, годы спустя ставший известным театральным режиссером, выбрал для чтения во время вступительных экзаменов в театральную студию при МХАТе Втором именно эту речь»[505]. «Факт, не имеющий прецедента» – как сказала бы Серна Михайловна (см. «Золотой телёнок», естественно). Впрочем, в Интернете[506] речь эта есть: можете сами прочитать – с любимовской интонацией либо с собственной. Вместе с тем в речи, кроме стандартно-бодрого финала, есть фантастически пророческие куски – их проще всего объяснить именно тем, что Олеша прибыл из будущего, где уже видел свои последние годы:
«Как художник проявил я в Кавалерове наиболее чистую силу, силу первой вещи, силу пересказа первых впечатлений. И тут сказали, что Кавалеров пошляк и ничтожество. Зная, что много в Кавалерове есть моего личного, я принял на себя это обвинение в ничтожестве и пошлости, и оно меня потрясло.
Я не поверил и притаился. Я не поверил, что человек со свежим вниманием и умением видеть мир по-своему может быть пошляком и ничтожеством. Я сказал себе – значит, всё это умение, всё это твоё собственное, всё то, что ты сам считаешь силой, есть ничтожество и пошлость. Так ли это? Мне хотелось верить, что товарищи, критиковавшие меня (это были критики-коммунисты), правы, и я им верил. Я стал думать, что то, что мне казалось сокровищем, есть на самом деле нищета.
Так у меня возникла концепция о нищем. Я представил себя нищим. Очень трудную, горестную жизнь представил я себе, жизнь человека, у которого отнято всё. Воображение художника пришло на помощь, и под его дыханием голая мысль о социальной ненужности стала превращаться в вымысел, и я решил написать повесть о нищем»…
Немного, как мы обещали, о «Трёх сёстрах»[507].
Старшая – Лидия Густавовна – одногодка Эдуарда Багрицкого. Она успела побывать замужем, но муж – военный врач – погиб на фронте Первой мировой. В 1920-м они с Багрицким поженились. В 1922-м родился сын Всеволод, погибший на фронте уже Второй мировой. Когда в 1936-м мужа младшей сестры – многократно упомянутого в нашей книге Владимира Ивановича Нарбута (крёстного отца «Двенадцати стульев») – арестовали, она пыталась за него хлопотать, за что сама репрессирована. В ссылке – в Караганде – ходила еженедельно отмечаться в управление НКВД, располагавшееся на улице Багрицкого… Реабилитирована в 1956-м, умерла в 1969-м.
Младшая – Серафима – пережила бурный роман с Олешей. Чувства были столь сильны, что Олеша не уехал с родителями в Польшу, а остался в «Совдепии». Неожиданно Серафима выходит замуж за Нарбута (по слухам, он грозил покончить с собой, если она им пренебрежёт). Он старше её на 14 лет, хромой из-за отсутствия пятки на правой ноге и однорукий – кисть левой руки ампутирована после огнестрельного ранения вследствие нападения на дом Нарбутов красных партизан[508].
Как руководитель издательства «Земля и Фабрика», Нарбут издаёт в 1928-м году не только «Двенадцать стульев» Ильфа-Петрова и «Юго-Запад» Багрицкого, но и «Три толстяка» Олеши, написанные четырьмя годами ранее. Сплошная семейственность – если не обращать внимание на беспрецедентное качество всех трёх книг.
А Серафима была замужем трижды. После Нарбута её мужем стал писатель, историк современной литературы (звучит немножко «оксюморонно», но факт) и выдающийся коллекционер Николай Иванович Харджиев. Замужество за ним помогло Серафиме осенью 1941-го уехать из Москвы в эвакуацию. Этот факт «коррелирует» с весьма неприглядным описанием Серафимы – «дружочка» – в «Алмазном моём венце» Катаевым. В большей степени он описывал тех, кто уже ответить не мог, за что «Алмазный мой венец» и критиковали; но такова участь всех, живущих долго и пишущих мемуары под старость, когда современники уже ушли из жизни. Впрочем, Серафима Густавовна была ещё жива: она умерла в 80 лет в 1982-м. Её третий муж – Виктор Борисович Шкловский – пережил её на два года и умер в 91 год в 1984-м.
Самой скромной была средняя сестра – Ольга. Она стала ухаживать за Олешей, крайне тяжело переживавшим измену Серафимы (по некоторым данным, именно тогда он впервые начал серьёзно выпивать). Они оба 1899-го года рождения, но Ольга пережила мужа на 18 лет. Про их отношения рассказывает 40-минутный фильм канала «Культура»[509]. Славная вещь Интернет: всё можно найти. Вот только время в кредит не возьмёшь, да и отдавать – да ещё и с процентами – всё равно бы не получилось.
Дом № 3, где жил Олеша – самый невыразительный на всей улице. Скромный, двухэтажный, без всяких украшений на фасаде. На углу Олеши и Греческой – прекрасный «новострой», хоть и затемняющий и без того узкую улицу. Напротив него – «Лоцманский дом». По диагонали – особняк Алексея Александровича Трапани с совершенно латиноамериканской башенкой (по легенде, с неё он – известный судовладелец – наблюдал за приходом в Одесский порт своих судов). Хорошо смотрятся и другие дома на чётной стороне первого квартала: дом Черноморского торгового флота с соответствующим вензелем «ЧТФ» посредине фасада; современный пятиэтажный дом рядом; здание банка. А вот вся нечётная сторона – скромная и в архитектурном плане, повторимся, слабая.
Но в конце (вернее, начале) улицы неожиданно открывается один из самых романтичных видов на город. Редкий для Одессы неплоский рельеф позволяет обозреть множество известных объектов (здание бывшего Черноморского пароходства, лестницу с Дерибасовской на Польский спуск, Оперный театр и проч., и проч.) в непривычном ракурсе. Открывающаяся панорама требует нескольких минут и, желательно, хорошего бинокля. С точки зрения логистики жаль, что с Дерибасовской не построили мост через Польский и Деволановский спуски, но романтичный вид искупает отсутствие такого моста[510].
От Олеши с его невероятной стилистикой (только про сердце в «Трёх толстяках» три неподражаемые фразы: «Сердце его прыгало, как копейка в копилке», «Сердце его забилось снизу вверх, как будто он не выучил урока», «Сердце его прыгало, как яйцо в кипятке») мы подойдём к дому, где жил писатель совершенно другого направления и мировосприятия. У них с Олешей, живших в двух кварталах друг от друга, были разные Вселенные. Тем интереснее сразу перейти к Александру Ивановичу Куприну.
До дома Куприна по Маразлиевской, № 2 мы проходим от начала улицы Олеши буквально 250 метров направо. На углу Канатной (адрес – Канатная, № 8) – мореходное училище имени Александра Ивановича Маринеско (об училище мы рассказали в Книге 2, стр. 332–333). Напротив него на Канатной, № 6, осколки империи – практически заброшенное очень большое четырёхэтажное здание производственного вида. Когда в Одессе было Черноморское морское пароходство, здесь располагался его производственный к