– Доброе вино там, – пояснил хан уже в дверном отверстии вежи, открытом для него нукером, откинувшим полог. – И весь мой погреб твой. Сей муж тебе тож. Толмач. Показать винный погреб.
Кончак исчез. Игорь хотел было спросить его, удалось ли свату выкупить Владимира и как содержатся брат его и племянник, но посчитал зазорным бежать за ханом, словно надоедливый проситель. Не хотелось ему и наблюдать, как ускачет из стана Кончак в окружении своих нукеров. Куда как любопытнее и полезнее было бы рассмотреть половецкий войсковой обычай, когда отправлял хан в поход целую орду, но и тогда князь не покинул вежи. И не потому, что боялся заклятий половецких волхвов, шаманов, чьи завывания доносились до него прежде, чем прозвучала напутственная речь Кончака (Господи, до чего же похожа была на те, что он сам произносил!) и зазвучала походная музыка. А почему не вышел? Не захотелось – и всё.
За тонкой стеной вежи прозвучало негромкое «Айда!», после небольшой заминки глухо ударили копыта и вскоре стихли. Испарился и Кончак, стало быть. Солнце только поднимается сейчас над степью – тогда, быть может, стоит хлебнуть вина да лечь досыпать? Заснёшь тут – с такими новостями: Кза идёт на Посемье, Кончак на Русскую землю, и тем вроде бы одолжение ему, Игорю, делает! Нукер, оказавшийся толмачом, всё торчит в веже. Отчего не уходит? Игорь чувствовал, что приязнь, испытываемая им ранее к Кончаку и другим кыпчакам, такое себе незлое, даже благосклонное любопытство к их нравам и обычаям, что эти чувствования исчезли и едва ли восстановятся в его душе после освобождения. Хоть и добр к нему Кончак – кто и когда так вольно содержал пленника?
– Я вижу, ты не узнал меня, княже, мой господине…
Игорь прищурился, и не так по неясному в полутьме жёлтому лицу, как по белому кожуху с красной вышивкой и безупречному киевскому произношению русской речи узнал толмача, коего на поле битвы присылал к нему Кончак. Да, и в этом проявил свою щедрость к нему заклятый друг и сват. Хотя… В сегодняшнем походе он и без толмача обойдётся, потому что другим языком, языком огня и сабли, станет с русским людом разговаривать. А вот Игорю сей болтливый полукровка может пригодиться… Как же его?
– Лавр?
– Овлур по-половецким наречиям, княже, мой господине, Овлур Менгуевич. Я польщен, что великий князь запомнил моё ничтожное имя.
– Обращайся ко мне просто: «князь». Тебе Кончак приказал за мною присматривать – разве не так? И докладывать обо всём, что от меня услышишь?
– И не только мне приказал, но и сокольничему Буртасу. Только Буртасу сказал, что тот головой ответит, если ты сбежишь, а мне не грозил. Буртасу тебя приказно стеречь день и ночь, княже.
– Испить вина не хочешь ли, Лавор? – протянул ему Игорь флягу.
– Не стану я сего вина пить, великий княже, – зашептал вдруг толмач, помотав головою. – И тебе не советую. Шаманы могли туда своего зелья намешать, чтобы у тебя язык развязался, и ты о своих тайнах поведал. Тебе Кончак милостиво открыл свой погреб, так лучше я отведу тебя туда, чтобы ты сам выбрал себе пару лагвиц с добрым греческим вином.
– Какие там у меня тайны? О чем могу я мыслить сейчас, как не о попавших в беду родичах? Где Владимир, сын мой? Что с ним? Где брат мой Всеволод и племянник Святослав?
Толмач Лавор подумал. Князь всмотрелся в его лицо, расплывающееся жёлтым пятном, и вдруг ему любопытно стало, молод толмач или стар, умён ли – или просто по-восточному хитёр. Однако же, если Лавор и не побоится ответить на его вопросы, чтобы потом о беседе с пленником донести своему господину, ничего для себя опасного в собственном любопытстве Игорь не усматривал.
– Ладно, отвечу я тебе, княже. Думаю, что и великий хан не преминул бы ответить тебе, ежели бы ты его вопросил. Сын твой живёт в юрте в стане Вобурцевичей, в оковах, но его не обижают. Великий хан Кончак не успел договориться с Елдичуком о выкупе твоего сына, закончит торг уже после похода. Брат твой Буй-Тур сидит в яме у Кзы Бурновича, и в яме не сняли с него оковы, однако только его буйный нрав виною, что держим так крепко. Кза, однако, его, твоего брата-батыра, не заморит, потому что ждёт за него большой выкуп. А вот Алпар-батыр, хан ковуев, казнён позорной смертью. Думаю, уже отдал Богу душу, на кол посаженый, – и толмач истово перекрестился.
Игорь перекрестился тоже:
– Мир праху его. Впрочем, об Алпаре пусть у дяди моего Ярослава голова болит. А я зол на ковуев. Скажи лучше, как дела у племянника моего князя Святослава?
Лавор ответил не сразу. Сначала попятился почти к самому пологу, потом заговорил осторожно:
– Худы его дела. Полонил молодого князя Копти Улашевич, и его почти тотчас же весьма дорого перекупил мурза Алтын из задонских Улагаевичей. Ведь это его младшего брата Сарбаза князь Святослав, в полон взяв, обесчестил и искалечил. Мурза Алтын господина князя Святослава Ольговича судил и назначил ему казнь для знатных людей, без пролития крови. Я думаю, ещё жив твой племянник. Вчера под вечер был совсем ещё живой. Великий хан ездил к нему поговорить и меня с собою брал.
– Как же так? – удивился князь Игорь, у которого вдруг защемило в животе. – Почему он жив, Святослав, если повешен, как ты поведал?
– А хребет ему сломали, княже, не повешен он. Казнь почетная у кыпчаков, для самых знатных она.
– Ну, вы и дикари! – скривился князь.
– А чем русичи лучше? Вон ваш великий князь Святослав, твой родич, приказал же пленному великому хану Кобяку Карлыевичу отрубить мечом голову прямо у себя в гриднице, где пьют и едят!
– Поберегись, толмач! Если не замолчишь, смотри, чтобы тебе самому хребет не сломал! – тут князь замолчал надолго. Потом проговорил уже негромко, сдерживая себя. – Видно, недалеко отсюда вы с ханом Кончаком ездили. И ты, толмач, знаешь, где. Не проведёшь ли меня к племяннику?
– Пожалуй, что и проведу. Я ведь на тебя не сержусь за твои слова, ибо понимаю родственные чувства, – раздумчиво произнёс Овлур. – Сокольничий Буртас провожает великого хана до города Балина, а как вернётся, станет тогда за тобою по пятам ходить.
– Тогда пошли, Лавор.
Игорь повесил фляжку себе на пояс, и они вышли на яркий солнечный свет. Овлур поддержал для Игоря стремя своего вороного, щипавшего травку у вежи, и, взяв повод, повёл князя через стан. И не успели они, миновав вежи, выйти в чистое поле, как Овлур тоже оказался на коне, рыжем с белыми чулками, а повод его вороного коня – в руке у князя Игоря.
– Далеко ли? – полюбопытствовал князь, увидев, что Овлур поворачивает на запад.
– Не потратим и получаса, княже.
Слава Велесу всемогущему, Овлур не докучал Игорю в пути разговорами. А князю было о чем подумать. Если Кза пошёл с большими силами на Северщину, то не на Чернигов он повернёт, а именно что на Посемье, где города стоят пустые, без дружинников. Путивль, тот устоит, и лесные дороги на Новгородок-столичный там и без него догадаются перекрыть, однако сколько сел погибнет и сколько крестьян и горожан окажутся в степном полоне! Он молился Богу, чтобы его семья не высовывала носа из Новогородка и чтобы непутёвый зять его Владимир Галицкий не принял воеводство на себя и не наломал спьяну дров…
– А вот и примета, княже!
Игорь прищурился и увидел на ближнем зелёном бугре жердь, к которой, продолжая её, была подвязана другая, потоньше. На самом же верху трепыхался на ветру обрывок белой или добела выгоревшей тряпки. Не оглянувшись на толмача, ударил вороного в бока коленями. Большие чёрные вороны, лениво ворочая крыльями, поднялись в воздух и тут же опустившись, разместились полукругом невдалеке.
Молодой князь Святослав, в одной рубахе, грязной и в бурых кровяных пятнах, но в сапогах лежал на боку в двух шагах от приметы, на скате бугра, лежал, будто на колесе был растянут и снят с позорного колеса. Спешившись и подойдя поближе, увидел Игорь Святославович, что ноги у его племянника сыромятными ремнями подтянуты сзади к затылку, а лицо и руки обезображены и в крови.
Игорь пошарил на поясе, но ему оставили только маленький ножик, мясо за едою разрезать, да и тот валялся где-то в веже.
– Давай сюда саблю! – прорычал он с земли Овлуру, оставшемуся в седле.
– Не могу, княже, – услышал в ответ. – Да и не поможет уже ничто господину князю Святославу Ольговичу.
– Ты… что ли… дядя Игорь? – заговорил вдруг казнённый. – А попа… ты… мне привёз?
– Попа привезут через несколько дней, – отвечал Игорь. – Про тебя же я только сегодня узнал…
– Жаль… Тут, рядом, косоглазый сначала валялся, меня сторожил. Тот хоть зверей и птиц отпугивал… Исчез… Проклятые вороны… Правый глаз не выклевали ещё… Но не вижу… Кровь… Вода есть ли?
Игорь полил из фляжки, щедро обмыл лицо мученика и с бережением налил вина в кровавую дыру рта.
– Спаси тя Бог… Не щиплет… я и боли второй день не чувствую… противно только… Ночью крысы полевые прибегают, шуршат… Нос отгрызли… Нет попа… Дай хоть тебе, дядя… исповедуюсь…
– Я не имею права принимать исповедь и отпускать грехи, – сокрушённо покачал головой Игорь. Он уже не рад был, что приехал сюда. Есть вещи, о которых лучше не знать и которые, во всяком случае, лучше не видеть. Однако сказал он о другом. – Я и сам окаянный грешник. Тебе же не стоило, наверное, над тем половецким мальчишкой измываться.
– Тебе бабы по душе, а мне нет… Ты бодаешь себе просто, как сельский бычок, дядя, а мне утешнее было ещё и помучить… Думаешь, я один такой среди Рюриковичей? Меня иное тяготит… Всё ведь на меня свернёшь, что я в разгроме виноват… А про своего Владимира забудешь… А ты сам будто без вины?.. Отчего ты нас вслепую в степь повел… и ковуев-разведчиков не послушал?.. Что ж ты… подставу не распознал, военачальник хренов?.. Отчего не послал… за нами гонцов… чтобы вернуть к Суурлию? Отчего не приказал, когда мы возвратились, удирать… бросив добычу, хоть и на своих двоих… хоть и бегом, за стремена чужие держась?.. Ты, а не я… если по справедливости… если каждому по делам его… должен был валяться здесь… со сломанной спиной… И как тебя ко мне пустили, дядя? Почему я… почему не слышал, как звякают твои цепи…? Да ты в полоне ли или… или нарочно сдал… нас твоим приятелям-половцам?