– Как же ты прошёл через степь? Не дурачишь ли нас? – изумился Беловод Просович.
– Зачем мне бояр дурачить? Днем в оврагах хоронился, а ночью шёл – так и добрался. Чуть на орду не напоролся – вот тогда, в самом деле, натерпелся страху.
– Ладно, муж, – склонился к нему с седла Хотен и похлопал по плечу. – Ты молодец, настоящий хоробр. Я Хотен Незамайкович, посол от великих князей к Кончаку. Ты отдохни, поешь, поспи, а если захочешь съездить со мною проводником на Суурлий и в становище Кончака, приходи к вечеру в терем и спроси меня. А я всё улажу с твоей княгиней, а тебя щедро одарю.
Ярмыш помотал полуседой головой:
– Благодарствую, господин посол, но я едва жив. А был бы силён и здоров, тоже ни за что бы не поехал. Снова на то проклятое поле, полное воронов, да ещё теперь, когда ещё одна неделя прошла? Да ни за какие куны.
Бояре и дружинники переглянулись. Один Севка-князёк, улыбаясь, думал о чем-то своем.
Глава 19Задумывая побег
Поп, приведённый ко князю Игорю из церкви в половецком граде Шарукани, исповедав и причастив несчастного пленника, тут же принялся истязать его рассказами о чудесах местного святого мниха Лаврентия и о происках греческих церковников, не желающих провести правильное причисление к лику святых первого православного мученика в Половецкой земле. Потом начал отец Памфилий сначала намекать, а затем и просто вымогать у Игоря Святославовича куны на обустройства раки мученика. Пленник, у которого над душой висела необходимость выкупа двумя тысячами гривен, злобно отмалчивался. Была у него раньше докука – рука ушибленная болела, рука успокоилась – болтливого попа принесло на его голову! Он уже дал себе слово прогнать отца Памфилия из стойбища плёткой, как только Кончак выручит Владимира, и они с ханом обвенчают своих детей. Грех совершит, кто же спорит, но дома есть архимандрит Мисаил, человек добрый и услужливый, тот разрешит своего князя от любого греха. Только бы домой добраться! С утра пораньше гонял теперь князь Игорь по степи за зайцами с ястребом или соколом, но уже не только сокольничий Буртас и его подручные сопровождали его, но и русские пленники из своей, новгород-северской дружины, конюший Ставр Спехович и копейщик Незнай, оказавшийся побочным сыном покойного тысяцкого Рагуила. Оказалось, что держали их в оковах в этом же стойбище отдельно, однако Кончак перед отъездом на войну приказал расковать их и не препятствовать, если захотят проводить время со своим князем. Было в становище ещё с два десятка отроков из новгород-северской и рыльской дружин, однако они мыкали свою рабскую долю на чёрных работах, князю на глаза не попадаясь. Толмач Овлур на охоту выбирался не часто, а вот вечерами исправно навещал Игоря.
Вечера же пленники и Лавор коротали теперь в веже, отведенной Игорю, за вином коротали и к вину за неспешными разговорами – пока не приходила уже надоевшая князю своими ужимками девка Бюльнар, а иногда вместо неё иная, помоложе и поглупее, так что имя её князь не пожелал и запоминать. Стояла прекрасная в степи пора начала лета, князь-пленник как сыр в масле катался, и, казалось бы, некогда было Игорю Святославовичу задумываться о своей судьбе, однако чёрные мысли не покидали его и в самые восхитительные мгновения соколиной охоты.
«Придёт, придёт оно, время, – с кривой усмешкой предсказывал он себе, – когда ты горько пожалеешь, что Богом назначенный тебе срок полона не отсидел в смрадной яме с железным ошейником и на цепи». Да на него успели уже всех собак повесить за тот злосчастный разгром – а тут ещё эта привольная жизнь в плену, и о ней прошла, небось, уже молва по Руси. Нет что-нибудь хорошее, доброе о человеке поведать, а уж если худое – как сорока на хвосте через все непроходимые леса и болота разносит! Если ещё и две тысячи выкупа придётся у родичей выпрашивать – на Русь потом хоть и не возвращайся.
Думал, думал Игорь Святославович и убедился, наконец, крепко-накрепко убедился, что его спасти сможет только смелое, будто у былинного хоробра, деяние: надо бежать, прихватив с собою конюшего и сына тысяцкого. Скажет тогда злопыхателям, что привёл дружину в степь и сам же её вывел на родину. Кто вспомнит, что привёл и положил в степи две тысячи мужей, а вывел двоих? О выкупе тогда придётся забыть жадным ханам, и свои не станут укорять – тоже ведь выгода немаловажная.
Вот только как убежать? Лука и стрел ему так и не дали, и на охоту русичи-пленники ездят безоружными, в то время как Буртас и его товарищи не расстаются с саблями, а из луков стреляют столь метко, что не раз, когда в бегущего зайца вонзалась стрела, выпущенная из седла на скаку, у князя Игоря неизвестно почему чесалось между лопатками. Да и не уйти от них на охоте: у самого князя конь, положим, совсем неплохой, а конюшему и сыну Рагуила дают сущих кляч, они то и дело отстают. К тому же и кормят прочих пленников впроголодь, объедками, только и отъедаются, что у него в юрте за ужином. Он знает, в какую сторону уводят его приближённых, но не знает, как их там держат, и ночью едва ли бы нашёл это место. После обеда, когда почивает князь по отеческому обычаю, его усердно стерегут нукеры с оружием, по очереди. Для них и юрта напротив княжей юрты поставлена. Бежать ночью? Однако всю ночь до утра у выхода из его вежи горит костёр, и нукеры там в доспехах: один сторожит, а прочие у костра дремлют. Только и осталось, что надеяться на счастливый случай…
Случай такой представился, однако вовсе не тот, на который Игорь смутно надеялся. Как-то раз вечером, когда несколько осоловевший от вина Игорь поглядывал уже на полог юрты, поджидая появления Бюльнар (привязчива, как муха, и стыда во лбу нет), Лавор нецеремонно вытолкал конюшего и сына тысяцкого, а затем плотно, как в годину бури, завязал полог. Поклонился:
– Бюльнар сегодня не будет, княже.
– Придёт та… как её? – щёлкнул пальцами князь.
– Не будет девок.
– Ты вместо них? – не удержался Игорь Святославович.
Лавор не улыбнулся. Он вообще казался князю Игорю чересчур каким-то правильным, коли не сказать занудным. Вот и сейчас поднял ко князю очагом освещенное плоское жёлтое лицо и принялся объяснять:
– Я христианин, как и ты, княже, а мужеложство у православных есть смертный грех. Я же, во-первых…
– Да будет тебе, чудак! Пошутил ведь я.
– Тогда это первая твоя шутка за три дня, княже. Опять задумался о побеге?
– Йок, йок! – подражая Буртасу, возразил князь.
– Очень тебя прошу, – невозмутимо заявил Лавор, – говори только по-русски. В строже сегодня нукеры, кои русской речи не разумеют. Я помогу тебе бежать, княже, если решишься на побег. Мне легко подготовить коней, запас еды и оружие. Тебе же надо будет только решиться.
– Решиться я, почитай, что уже решился, – прищурился Игорь. – Да только вот не пойму, с чего бы тебе, толмач, заботиться о моем побеге? Какая тебе с него корысть?
Моложавое лицо Лавора оживилось, что бывало нечасто.
– Уж не знаю, держишь ли ты в своей памяти, княже, что я тебе некогда поведал. А поведал я тебе, княже, что мать моя была русской, и что с юных лет служил я в толмачах великому князю киевскому Изяславу Мстиславичу. А ушёл я от него, когда увёл он дружину на Волынь…
– Помню!
– …а я предпочёл вернуться в родную степь. Но прошли годы, многие годы, и стало мне в отчизне моей тяжело. В языческом этом невежестве. Не изведав таинства крещения, мои степные сородичи боятся воды, и я, чтобы сходить в баню, должен для того целый день скакать в Шарукань. И чтобы мне, православному, помыться в бане духовной, тоже надо туда поехать, в сей грязный Шарукань, пачкать свои колени в церковке-развалюхе и терпеть разглагольствования и выпрашивания безумного отца Памфилия! О! Он здесь теперь, бродит по становищу, пристает к тебе, ко мне, к встречным кыпчакам и может оказаться без головы! Я хочу жить возле настоящей церкви, большой, красивой, с ароматами, со святыми мощами, кои помогут мне в случае болезни. А болезни наступают, и вот – спина время от времени сильно болит. Летом, сам видишь, в степи хорошо и приятно человеку, однако врагу своему не пожелаю прожить студеную зиму в юрте. А с моею спиной теперь… Да я просто страшусь следующей зимы. Я желаю остаток жизни провести в тепле, больной спиной привалившись к русской печке-матушке… Ты задремал, княже?
Игорь раскрыл глаза и хлебнул вина из заветной фляжки. Привычно провёл пальцем по крутой заднице серебряной прелестницы. А сказал совсем не о том, что подумалось.
– Задремлешь тут с тобою… Я сображаю, толмач, есть ведь о чём подумать. Ты только излагай покороче.
– А куда спешить? Вот именно надо всё обдумать. Ты спросил меня, я отвечаю, но ещё не ответил до конца. И ещё я хочу помочь тебе, потому что жду за такую помощь от тебя награды. Хорошей награды, такой, чтобы я смог спокойно и удобно дожить свои дни на Руси. Теперь уже всё сказал.
– Откуда я возьму тебе хорошую награду, толмач? Из рукава, что ли, как скоморох, вытащу? – искренне удивился Игорь. – Твои сородичи меня ограбили, поистине обчистили, как липку, и ещё требуют две тысячи серебряных гривен выкупу.
Протянул Лавору фляжку, тот отказался («Сначала договориться надо»), дёрнул плечом, сам сделал хороший глоток и вдруг оживился.
– Есть! Знаю теперь, как наградить тебя! В походе погиб мой тысяцкий Рагуил, земля ему пухом, – тут Лавор перекрестился. А за ним и князь. Помолчал, ухватил за хвост ускользнувшую было мысль и продолжил. – Двор у него в Новгородке моём, земли там же в княжестве, под моей рукой, а все богатства старика, многолетней службой у разных князей собранные, в тереме на дворе же. Осталась после него одна дочка незамужняя, перестарок, а внебрачный сын, тебе известный, что со мною в плену, Незнай сей не в счёт. Я тебя женю на дочке Рагуила – и все Рагуиловы богатства твои!
– Ты сказал «перестарок», – осторожно промолвил Лавор. – Не сразу и вспомнил это слово… А насколько она перестарилась, Рагуилова дщерь?
– Помню только, что засиделась в девках… Ну, годков двадцать ей или немного за двадцать, – тут князь Игорь ухмыльнулся. – Всё одно ведь тебе под семьдесят, а, Лавор?