Войдя в ложу, где сидели Молчалин и Загорецкий, Холмс с Уотсоном скромно пристроились на креслах, расположенных за их спинами. Молчалин же и Загорецкий, нимало не смущаясь присутствием посторонних людей, довольно громко перемывали косточки бедной Татьяне.
Первую скрипку в этом диалоге двух сплетников играл Загорецкий. Молчалин же сперва только подыгрывал:
— Кто это с правой стороны
В четвертой ложе?
— Незнакомка.
— Вы оценить ее должны.
Обычно судите вы тонко
И очень метко.
— Недурна.
— По мне, так несколько бледна.
Вы не находите?
Молчалин тотчас согласился:
— Конечно.
Загорецкий продолжал:
— И сложена не безупречно.
Но отчего умолкли вы?
Зачем так скоро замолчали?
Ужель боитесь суетной молвы?
Молю вас, продолжайте дале.
Я мненье ваше знать хочу.
— Уж лучше я, пожалуй, промолчу…
А впрочем, для чего таиться?
Извольте, так и быть, я правду вам скажу:
Унылые вот эдакие лица
Отвратными я нахожу.
По мне уж лучше уксус и горчица…
Вы правы: словно смерть она бледна,
Как ночь безлунная печальна,
И, верно уж, как льдышка холодна…
Загорецкий вставил:
— К тому же так провинциальна.
Молчалин подхватил, все более входя в роль:
— Банальна и ненатуральна!
Пряма как палка, словно жердь худа.
В ней женственности нету и следа!
Да и одета как-то странно, —
Претенциозно и жеманно…
К тому ж…
Загорецкий прервал его, насмешливо улыбаясь:
— Довольно, друг мой. Тсс! Молчок!
Я и не знал, что вы так с Чацким стали схожи.
Одно могу сказать: избави боже
Попасться к вам на язычок!
Холмс незаметно нажал кнопку дистанционного управления, и в тот же миг они с Уотсоном очутились в своей квартире на Бейкер-стрит.
— Ну и подлец! — негодующе произнес Уотсон.
— Вы о ком? — невинно осведомился Холмс.
— Разумеется, о Загорецком!.. Нет, каков негодяй! Сам же спровоцировал Молчалина на этот разговор, а потом сам же и выговаривать ему начал!
— Как это — спровоцировал?
— Неужто вы ничего не поняли? — кипятился Уотсон. — Да ведь если бы Загорецкий не стал его подначивать, Молчалин, быть может, совсем по-иному бы о Татьяне отозвался!
— Вы, стало быть, полагаете, что он был не вполне искренен?
— Что с вами, Холмс! — возмутился Уотсон. — «Не вполне искренен». Такого простодушия от вас я, признаться, не ожидал. Да ведь это все было сплошное лицемерие! И разве можно верить Молчалину? Если вы хотели узнать, какое впечатление Татьяна на самом деле произвела на светское общество Москвы, вам надо было кого-нибудь другого послушать. Кого угодно, только не Молчалина!
— Ну нет! — возразил Холмс. — Как раз в данном случае у меня нет оснований сожалеть, что я остановил свой выбор именно на Молчалине. То, что он сейчас говорил о Татьяне, в общем-то, довольно точно совпадает с тем, что сказано по этому поводу у Пушкина.
— Не может быть! — возмутился Уотсон.
— Представьте себе… Позвольте, я напомню вам соответствующие пушкинские строки.
Взяв со стола томик «Евгения Онегина», Холмс быстро отыскал нужное место:
«Ее находят что-то странной,
Провинциальной и жеманной,
И что-то бледной и худой,
А впрочем очень недурной».
— Это сказано о барышнях, московских сверстницах Татьяны. А вот что Пушкин говорит о том, как реагировали на ее появление в свете московские франты, представители так называемой золотой молодежи.
Перелистнув страницу, он прочел:
«Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят,
И про нее между собою
Неблагосклонно говорят».
— Стало быть, сперва Татьяна не произвела на них благоприятного впечатления? — сказал Уотсон.
— Во всяком случае, она не показалась им особенно привлекательной.
— Так, может быть, как раз в этом и состоит ошибка Пушкина? — обрадовался Уотсон. — Может быть, если бы она сразу поразила их своей красотой…
— Вы полагаете, что в этом случае ее последующее появление в облике знатной дамы выглядело бы более правдоподобно? — осведомился Холмс.
— Ну конечно! — с присущей ему пылкостью отозвался Уотсон.
— Что ж, это мы с вами легко можем проверить, — сказал Холмс.
— Заложив в машину другую программу?
— Зачем? — пожал плечами Холмс. — Просто вернемся снова туда же и сами расспросим Молчалина. Поскольку вы высказали предположение, что его суждения о Татьяне были спровоцированы Загорецким, на этот раз мы постараемся побеседовать с ним без лишних свидетелей. Так сказать, тет-а-тет.
И вот они снова в той же ложе. На сей раз здесь один Молчалин: Загорецкий куда-то пропал.
— Здравствуйте, любезнейший Алексей Степанович, — обратился к Молчалину Холмс. — Помнится, мы с вами как-то уже встречались. Быть может, эта мимолетная встреча и не отложилась в вашей памяти…
Молчалин возмутился:
— Как можно-с! Вас забыть? Готов я по пятам
Из вас за каждым следовать — за тем иль этим.
Ведь сплошь и рядом так случается, что там
Мы покровительство находим, где не метим.
— Ну на наше-то покровительство вам рассчитывать не приходится, — пробурчал сквозь зубы Уотсон.
— Прошу вас, Уотсон, — шепнул другу Холмс, — не показывайте ему своей неприязни. Иначе из нашей затеи ничего не выйдет.
Сделав это предостережение, он любезно обратился к Молчали ну:
— Нам хотелось бы, дорогой Алексей Степанович, чтобы вы высказали свое откровенное и нелицеприятное мнение о юной девице, сидящей в четвертой ложе справа. Прямо напротив вас.
Молчалин отвечал на этот вопрос по-молчалински:
— Ах, что вы! Мне не должно сметь
Свое суждение иметь.
— Полноте, Алексей Степанович, — усмехнулся Холмс. — Мы прекрасно знаем, что в иных случаях вы очень даже позволяете себе иметь свои собственные суждения. И разбитную горничную Лизу решительно предпочитаете чопорной и благовоспитанной Софье.
От этого разоблачения Молчалин пришел в ужас:
— Тсс! Умоляю, сударь, тише!
Коль Загорецкий вас услышит,
Вмиг по гостиным разнесет.
Ничто меня тогда уж не спасет!
— Не бойтесь, он не услышит, — успокоил его Холмс. — Я принял на этот счет свои меры. А мы вас не выдадим. Разумеется, при условии, что вы будете с нами вполне откровенны. Итак? Как показалась вам эта милая барышня?
Успокоенный обещанием Холмса не выдавать его, Молчалин оставил свой подобострастный тон и заговорил более свободно:
— Откроюсь вам: едва ее заметил,
Едва лишь взор ее невольно взглядом встретил,
Как что-то дрогнуло тотчас в душе моей.
Уотсон не выдержал:
— Вы говорите правду?
— Ей-же-ей!
А для чего, скажите мне таиться?
Как на духу, всю правду вам скажу.
Такие томные, задумчивые лица
Прелестными я нахожу.
Заметьте, как тонка она!
Как упоительно печальна!
— Быть может, чересчур бледна?
— Ах, нет! Напротив: идеальна!
И держится так натурально!
А лик ее пленительный исторг
Из сердца моего столь пламенный восторг,
Что я элегией едва не разразился…
Холмс удивился:
— Вот как? Я и не знал, что вы поэт.
— Свои законы нам диктует свет.
Пришлось, и рифмовать я научился.
— Таланты ваши делают вам честь.
Но коль уж речь зашла о мненье света,
Вас не страшит, что ваш восторг сочтут за лесть?
— Ах, злые языки страшнее пистолета!
Идти противу всех опасно и грешно.
Нет, сударь, коль уж я ее восславил,
Коль свой лорнет на ложу к ней направил,
Так значит, я со светом заодно!
— Ну, Уотсон? Что вы скажете теперь? — спросил Холмс, как только они остались одни. — Такой вариант вам больше по душе?
— Бог с вами, Холмс, — пожал плечами Уотсон. — Этот вариант так же мало правдоподобен, как и предыдущий. Я и тогда-то не верил ни одному слову Молчалина, а теперь и подавно.
— Почему же теперь и подавно? — насмешливо вопросил Холмс. — Ведь Молчалин как был, так и остался Молчалиным. Стало быть, дело не в нем?
— Стало быть, не в нем, — согласился Уотсон.
— То-то и оно, друг мой. Вся штука в том, что привезенная «из глуши степей» в столицу, Татьяна едва ли могла сразу вызвать всеобщий восторг. Вот почему Пушкин отверг этот вариант, сразу от него отказался.
— Позвольте! — удивился Уотсон. — А разве у Пушкина такой вариант был? Я был уверен, что это вы сами только что его сочинили.
— Нет-нет, Уотсон! Задолго до меня его сочинил Пушкин.
Вот послушайте, как он сперва описал первое появление Татьяны в московском свете.
Взяв томик «Евгения Онегина», он прочел:
«Архивны юноши толпою
На Таню издали глядят,
О милой деве меж собою
Они с восторгом говорят.
Московских дам поэт печальный
Ее находит идеальной
И, прислонившись у дверей,
Элегию готовит ей…»
— Вот оно что! — протянул Уотсон. — Теперь мне понятно, почему это вдруг Молчалина потянуло на сочинение элегий.
— Да, — подтвердил Холмс. — Как видите, Молчалин и на этот раз был верен себе. Как и во всех других случаях, в разговоре с нами он высказал не свое личное, а