— В чем они выразились? — полюбопытствовал Холмс.
— Поселяне Таганрогского и Чугуевского полков в Слободско-Украинском поселении отказались косить сено для казенных лошадей и долго сопротивлялись вызванным для их усмирения войскам. Беспорядки были подавлены вооруженной силою. Из трехсот тринадцати поселян, преданных суду, семьдесят были подвергнуты наказанию шпицрутенами, причем несколько человек умерло на месте. А граф Аракчеев…
На лице Анны Павловны появилось выражение самого непритворного ужаса. Однако она в совершенстве умела владеть собой.
— Умоляю вас, мсье Пьер, — нежно проворковала она, — не говорить дурно про графа… Да и весь этот разговор, я думаю, давно уже наскучил нашим милым гостям. Господа! Не хотите ли пройти к столу!
— Да, да, благодарю вас, — откликнулся не разгадавший ее истинных намерений Уотсон. — Только, с вашего позволения, еще один вопрос. Я бы хотел все-таки, чтобы вы несколько подробнее охарактеризовали нам автора этого ужасного…
— Уотсон! Выбирайте выражения! — предостерегающе заметил Холмс.
— Pardon, я хотел сказать, этого оригинального проекта, — быстро поправился Уотсон.
— Вы имеете в виду графа Аракчеева? — натянуто улыбнулась Анна Павловна. — О, это великий человек!
— Разумеется! — саркастически откликнулся Пьер. — Каким еще эпитетом можно наградить могущественного временщика, влиятельного вельможу, приближенного самого государя!
— Стыдитесь, сударь! — надменно вскинула голову Анна Павловна. — Мы любим графа Алексея Андреевича не только за то, что государь осыпал его своими милостями.
— А за что же еще? — поинтересовался Холмс.
— За его высокие душевные качества! За то, что он поистине без лести предан государю. Судите сами! Будучи влиятельнейшим вельможей, как справедливо выразился сейчас мсье Пьер, граф Аракчеев, имея орден Александра Невского, отказался от пожалованных ему орденов. От ордена святого Владимира и от ордена святого апостола Андрея Первозванного. Он изволил только оставить себе на память, — вы слышите, сударь, на память! — рескрипт на орден Андрея Первозванного. Удостоившись пожалования портрета государя, украшенного бриллиантами, граф Алексей Андреевич самый портрет оставил, а бриллианты возвратил…
— Однако ж, я надеюсь, вы не станете отрицать, — холодно заметил Пьер, — что граф Аракчеев на весь свет прославился своей жестокостью.
— Граф суров, но справедлив. Перед ним трепещут, но его любят. Впрочем, не довольно ли уже об этом? Неужто вы не видите, мсье Пьер, как утомил этот разговор наших любезных гостей?
И тоном, уже не терпящим никаких возражений, Анна Павловна решительно пресекла спор:
— Господа! Не угодно ли к столу!
— Ну как, Уотсон? — весело спросил Холмс, как только они остались одни. — Я надеюсь, теперь вы поняли, что такое военные поселения и что за человек был граф Аракчеев?
— Кое-что понял, — ответил Уотсон. — Но, признаться, не все. Суждения, высказывавшиеся на этот счет в салоне Анны Павловны Шерер, были так разноречивы…
— Ну да. Пьер Безухов утверждал одно, а хозяйка салона — прямо противоположное. Однако, я надеюсь, вы сумели сообразить, кто из них ближе к истине?
— Разумеется, я больше верю Пьеру, нежели этой даме, всякий раз лицемерно закатывающей глаза, как только речь заходит об императоре или его верном сатрапе. И все же…
— Если вам еще не все ясно, — прервал его Холмс, — давайте заглянем в современный энциклопедический словарь. Посмотрим, как трактуют этот вопрос нынешние историки.
Взяв с полки увесистый том энциклопедии, Холмс быстро отыскал нужную страницу и прочел:
— «Аракчеев Алексей Андреевич, родился а 1769-м, умер в 1834 году. Русский государственный деятель, генерал, всесильный временщик при Александре I. С 1808 года военный министр, с 1810-го председатель военного департамента Государственного совета. В 1815—1825-м фактический глава государства, организатор и главный начальник военных поселений».
— Выходит, версия Анны Павловны Шерер, будто Аракчеев сперва был против идеи военных поселений, неверна? — спросил Уотсон.
— Как бы то ни было, история прочно связала эту печальную страницу российской действительности с именем Аракчеева, — сказал Холмс. — Однако погодите, историческая справка об Аракчееве, которую я начал вам читать, еще не закончена.
— Вот как? И много там еще?
— Всего два слова: «Смотри — Аракчеевщина».
— Что ж, давайте выполним это указание.
Перелистнув страницу, Холмс прочел:
— «Аракчеевщина — политика крайней реакции, полицейского деспотизма, проводившаяся А. А. Аракчеевым. Палочная дисциплина и муштра в армии, жестокое подавление общественного недовольства».
— Да-а, — протянул Уотсон. — Видно, не зря имя человека стало нарицательным. Так вы, стало быть, предполагаете, что Пушкин уже тогда понимал, какая это была зловещая фигура?
— Предполагаю? — удивился Холмс. — Нет, Уотсон. Это слово тут неуместно. Я не предполагаю. Я это знаю точно.
— Откуда?!
— Ну, во-первых, из довольно знаменитой пушкинской эпиграммы, которую вам, Уотсон, тоже не мешало бы знать.
И прочел на память:
«Всей России притеснитель,
Губернаторов мучитель
И Совета он учитель,
А царю он — друг и брат.
Полон злобы, полон мести,
Без ума, без чувств, без чести,
Кто ж он, преданный без лести?
Просто фрунтовой солдат!»
— Крепко сказано, — покачал головой Уотсон.
— В особенности, если представить себе, как это звучало на фоне официального, восторженного верноподданного сюсюканья, которое только что продемонстрировала нам Анна Павловна Шерер. А ведь эта эпиграмма не единственная.
— Ну да?
— Была еще одна. Более краткая, но не менее выразительная.
Холмс продекламировал — медленно, со вкусом:
«В столице он капрал, в Чугуеве — Нерон:
Кинжала Зандова везде достоин он».
— Что это значит — «кинжала Зандова»? — не понял Уотсон.
— Занд — это немецкий студент, убивший в 1819 году реакционного писателя Коцебу, — объяснил Холмс. — Это убийство в пушкинские времена было символом революционного патриотизма. Сказав об Аракчееве, что он достоин «Зандова кинжала», Пушкин, как вы сами понимаете, весьма сурово оценил деятельность этого царского сатрапа.
— Да, — согласился Уотсон. — Пожалуй, одной этой строки довольно, чтобы понять, как Пушкин относился к Аракчееву.
— Так что, как видите, мой милый Уотсон, в нашем распоряжении вполне достаточно материала, чтобы представить себе, какими красками мог быть написан портрет Аракчеева в пропущенной главе «Евгения Онегина».
— Вот именно, Холмс! Мог быть написан, — саркастически заметил Уотсон, сделав особое ударение на словах «мог быть». — Не забывайте, друг мой, что все это не более, чем гипотеза. Весьма интересная, не спорю, в какой-то мере даже убедительная. Но всего лишь гипотеза!
Холмс был сильно задет этой репликой друга.
— По-моему, мы с вами достаточно давно знакомы, Уотсон, — оскорбленно заметил он. — Кому как не вам знать, что гипотезы Шерлока Холмса всегда подтверждаются неопровержимыми уликами.
— У вас есть доказательства?
— Только одно. Но зато не вызывающее ни малейших сомнений. Спустя век после смерти Пушкина в одном из архивов было найдено письмо Катенина. Да, да, того самого Павла Алексеевича Катенина, который, как вы уже знаете, считал, что главу о путешествии Онегина ни в коем случае исключать нельзя. Так вот, в письме к Павлу Васильевичу Анненкову, первому биографу Пушкина, Катенин…
— Простите, — не выдержал Уотсон. — Это письмо доступно? С ним можно ознакомиться?
— Вполне, — сказал Холмс.
Щелкнув замком, он откинул крышку бюро и, достав оттуда весьма ветхую, стершуюся на сгибах, пожелтевшую бумагу, протянул ее Уотсону.
— Вот. Можете убедиться, что Шерлок Холмс слов на ветер не бросает.
Осторожно развернув драгоценный манускрипт, Уотсон прочел:
— «Об этой главе „Онегина“ слышал я от покойного Александра Сергеевича в 1832 году, что сверх Нижегородской ярмарки и Одесской пристани Евгений видел военные поселения, заведенные графом Аракчеевым, и тут были замечания, суждения, выражения слишком резкие для обнародования, и поэтому он рассудил за благо предать их вечному забвению и вместе выкинуть из повести всю главу, без них слишком короткую и как бы оскудневшую».
— Понимаете, Уотсон, — подвел итог Холмс, — глава как некое художественное целое уже не существовала. А те отрывки из нее, которые можно было сохранить, Пушкин решил напечатать в виде приложения к роману.
— А что стало с другими отрывками? — поинтересовался Уотсон. — Теми, которые он изъял? Неужели они пропали?
— Трудно сказать, — покачал головой Холмс. — Может быть, Пушкин их уничтожил. А может быть, зашифровал, как известные строки десятой главы «Онегина», которые были расшифрованы в 1910 году, то есть семьдесят три года спустя после гибели поэта.
— О чем это вы, Холмс? Какие зашифрованные строки? Какая десятая глава? Значит, первоначально у Пушкина было задумано даже не девять глав, а целых десять?
— Известно, что у Пушкина было намерение продолжать роман. И это свое намерение он осуществил, начав работать над десятой главой. Однако эта десятая глава касалась таких событий, что о публикации ее не могло быть и речи. Даже просто хранить ее — и то было небезопасно. В бумагах Пушкина сохранилась запись, относящаяся к 1830 году: «19 сентября сожжена десятая песнь».
— Какой ужас!
— Но, как выяснилось впоследствии, Пушкин сжег только часть главы, написанную к тому времени. И прежде, чем сжечь, он ее зашифровал.
— Об остальном я догадываюсь, Холмс! Вы разгадали этот шифр, так же как некогда разгадали таинственный шифр пляшущих человечков…
— Полно, Уотсон! Вы мне льстите. Зашифрованные пушкинские строки расшифровал человек, обладавший специальными познаниями, которыми я, увы, не обладаю. Это был известный историк русской литературы Петр Осипович Морозов. Ему действительно удалось найти ключ к прочтению зашифрованной Пушкиным десятой главы.