Любили вы мадмуазель Ла Моль?
Или, как я, свою играли роль?
— Да, я играл роль и не скрываю этого, — громко объявил Жюльен Сорель, подымаясь из публики на просцениум и смело обратившись к судьям. — Играл, и при этом весьма искусно. Я действовал расчетливо и точно. Не давал воли своим чувствам. Когда сердце мое начинало биться чуть сильнее, я чудовищным напряжением воли заставлял себя быть холодным как лед.
— Это зачем же? — удивился простодушный комиссар.
— Чтобы пробудить и удержать ее любовь, — отвечал Жюльен. — Ведь только холодностью можно было сохранить любовь такого гордого и капризного создания, как Матильда.
— A-а, значит, вы ее все-таки любили? — не удержался от реплики Уотсон. — Только притворялись холодным, а на самом деле любили?
— Мысль, что я могу стать зятем маркиза де Ла Моль, — печально усмехнулся Жюльен, — заставляла мое сердце трепетать гораздо сильнее, чем это могла сделать самая глубокая и самая искренняя любовь к его дочери.
— Но неужели вы при этом совсем не думали о ней? — не успокаивался Уотсон. — О ее чувствах?
— Я играл на ее чувствах, как виртуоз пианист играет на фортепьяно.
— Но ведь вы разбили ей сердце! — горестно воскликнул Уотсон.
— Всяк за себя в этой пустыне эгоизма, называемой жизнью, — холодно пожал плечами Жюльен.
— И вам не совестно? — не унимался Уотсон. — Ума и таланта вам не занимать. Энергии тоже. Неужели у вас не было другого способа удовлетворить свое честолюбие?
— Укажите мне, где он, этот другой способ? — вспыхнул Жюльен. — Вы правы: я не глуп и довольно энергичен. Скажу больше: я сделан из того же материала, что и титаны великой революции. Родись я тремя десятилетиями раньше, я стал бы генералом Конвента, маршалом Наполеона… Но в наш подлый век для таких, как я…
— Что вы имеете в виду, говоря о таких, как вы? — вмешался Холмс.
— Вы ведь знаете, — отвечал Жюльен, — я плебей, сын плотника. Так вот, в наши гнусные времена, когда на троне опять Бурбоны, для таких, как я, остались только два пути: угодничество, расчетливое благочестие или…
— Или? — повторил Холмс.
— Любовь. Пусть даже притворная.
Молчалин, почувствовав, что его дела пошли на лад, решил еще более упрочить свои позиции:
— Он ранее родиться был бы рад.
Он стал бы маршалом иль генералом.
А я, родись хоть тридцать лет назад,
Остался бы таким же бедным малым,
Хоть мне иная ноша по плечу.
А я ведь тоже многого хочу!
В моей душе кипят такие ж страсти
И гордые мечты и жажда счастья…
Избравши для себя благую цель,
Как мой собрат французский мсье Сорель,
Я, чтоб достичь вернее этой цели,
Избрал себе и путь мсье Сореля.
Зачем же удостоен он венца,
А я — позорной клички подлеца?
Монолог этот произвел сильное впечатление на комиссара Чубарькова.
— А что, братцы? — растерянно сказал он. — Молчалин-то ведь, пожалуй, прав? Живи он в другую эпоху, может, и впрямь развернулся бы, показал себя. А тут, вишь, среда заела…
— А почему ж, позвольте вас спросить, Чацкого не заела среда? — язвительно спросил Уотсон. — Он ведь, слава богу, жил в ту же эпоху!
И тут Молчалин обратился к суду:
— Коль речь зашла о Чацком, господа,
Я вас прошу позвать его сюда.
Не успел он договорить, как Чацкий уже стоял перед судейским столом. Презрительно смерив взглядом Молчалина, он обратился к Холмсу, которого, как видно, счел более чем кого-либо другого способным разобраться в ситуации:
— Я ждать себя, ей-богу, не заставлю.
Чуть свет уж на ногах, и я у ваших ног.
Задайте лишь вопрос и, видит бог,
Все объясненья тотчас вам представлю.
— Нам хотелось бы знать, что вы думаете о Молчалине? — спросил Холмс.
— Ничтожный господин. Из самых пустяковых, — отвечал Чацкий.
— А нам его тут ставят в образец, — ядовито вставил Уотсон — читали жалобу его?
— Я глупостей не чтец,
А пуще образцовых, —
парировал Чацкий.
Молчалин только руками развел:
— Ну и гордыня! Слышали ответ?
Отнесся как-то я к нему с советом.
Что ж он? Отмел с порога мой совет,
Да посмеялся надо мной при этом.
— Меня советом вы хотели подарить? — презрительно обернулся к нему Чацкий.
— Да-с! И могу совет свой повторить.
Я говорю о той почтенной даме…
Нет нужды называть, вы знаете и сами…
Татьяна Юрьевна!!! Известная, — притом
Чиновные и должностные —
Все ей друзья и все родные.
К ней непременно надо б съездить вам…
— На что же?
— Ведь частенько там
Мы покровительство находим, где не метим!
— Я езжу к женщинам, да только не за этим!
Мне покровительства не надобно.
— К тому ж
Вам папенька оставил триста душ?
— Четыреста.
— С такими-то отцами
И мы б могли сводить концы с концами.
А без имения, скажите, как прожить?
Один лишь выход есть: приходится служить.
— Служить бы рад, прислуживаться тошно!
— Имея триста душ, разборчивым быть можно.
— Я думаю, господа, пора уже прекратить эту перепалку, — вмешался Холмс.
— Верно! — поддержал его комиссар. — Кончайте, братцы, этот базар! Суду все ясно. Точка и ша!
— Наконец-то! — обрадовался Уотсон.
Но следующая реплика комиссара повергла его в изумление.
— Как я говорил, так и вышло, — подвел итог Чубарьков. — Чацкий-то кто? Помещик! Четыреста душ крестьян имеет. Сам признался. А Молчалин — пролетарий. Хоть и умственного труда, а все ж таки пролетарий. Подневольная жизнь — не сахар. То и дело приходится кланяться. И тут мы, как защитники всех униженных и оскорбленных, должны взять его сторону.
— Вы слышите, Холмс? — в ужасе воскликнул Уотсон.
— Разумеется, — кивнул Холмс.
— В таком случае, что же вы молчите? Почему не возражаете? Не может быть, чтобы вы были с ним согласны!
— Видите ли, друг мой, — задумчиво начал Холмс. — Комиссар, конечно, высказался слишком прямолинейно. Но какая-то доля истины в том, что он сказал, все-таки есть. Он тут упомянул об униженных и оскорбленных. Минуту внимания, господа! — обратился он к собравшимся. — Позвольте, я прочту вам, что писал о Молчалине автор романа «Униженные и оскорбленные» Федор Михайлович Достоевский…
Раскрыв книгу, он прочел:
— «Молчалин — это не подлец. Молчалин — это ведь святой. Тип трогательный».
— Хорош святой! — раздалось из зала.
— Да, да! Он святой! Святой! — истерически взвизгнул чей-то женский голос.
— Святой?! — повторил потрясенный Уотсон. — Ну и ну! И вы, Холмс, с этой мыслью Достоевского согласны?
— Решительно не согласен! — отвечал Холмс. — Но, разбираясь в таком сложном социальном явлении, желая понять его до конца, мы не в праве обойти и это парадоксальнейшее суждение Достоевского. Молчалин, конечно, далеко не святой…
Молчалин при этих словах съежился и словно бы стал меньше ростом.
— Но до некоторой степени он все-таки жертва обстоятельств.
Молчалин снова приосанился.
— Та историческая реальность, в которой он вынужден жить и действовать, — продолжал Холмс, — не оставила ему никаких иных путей, никаких других возможностей для реализации его, так сказать, общественной активности. Этим он и в самом деле напоминает Жюльена Сореля…
— По-вашему, между ними нет никакой разницы?
— Разница огромная! — живо отреагировал на эту реплику Уотсона Холмс. — Жюльен Сорель — характер героический, который не состоялся, не мог состояться в пору безвременья. Это фигура трагическая!.. Хотя… — Холмс задумался, — хотя в известном смысле ведь и Молчалин тоже фигура трагическая…
— Молчалин?! — поразился Уотсон.
— А вот послушайте, я прочту вам еще одно в высшей степени примечательное высказывание Достоевского.
Полистав книгу и найдя нужное место, он прочел:
— «Недавно как-то мне случилось говорить с одним из наших писателей (большим художником) о комизме жизни, о трудности определить явление, назвать его настоящим словом. Я заметил ему перед этим, что я, чуть не сорок лет знающий „Горе от ума“, только в этом году понял как следует один из самых ярких типов этой комедии, Молчалина, и понял именно, когда он же, то есть этот самый писатель, с которым я говорил, разъяснил мне Молчалина, вдруг выведя его в одном из своих сатирических очерков».
— А с кем это он говорил? С каким писателем?
— С Михаилом Евграфовичем Салтыковым-Щедриным. У Щедрина есть такая книга: «В среде умеренности и аккуратности». Первая часть этой книги называется: «Господа Молчалины».
— И там тоже фигурирует Молчалин?
— Не только фигурирует. Щедрин в этом своем сочинении продолжил судьбу Молчалина, доведя его жизнь до старости. И вот, извольте выслушать, в каких выражениях он размышляет о судьбе Молчалина, о трагическом финале его судьбы.
Раскрыв книгу, Холмс прочел:
— «Я не раз задумывался над финалом, которым должно разрешиться молчалинское существование, и, признаюсь, невольно бледнел при мысли об ожидающих его жгучих болях… Больно везде: мозг горит, сердце колотится в груди… Надо куда-то бежать, о чем-то взывать, надо шаг за шагом перебрать всю прежнюю жизнь, надо каяться, отрицать самого себя, просить, умолять… Вот „больное место“ беззащитного, беспомощного молчалинства».
— Молчалин беззащитный?! Молчалин беспомощный?! — возмутился Уотсон. — Ну, знаете, Холмс, уж от кого другого, но от Щедрина я этого никак не ожидал!
— Вы отнеслись бы к этой мысли Щедрина иначе, если бы читали его книгу. Вы знаете, друг мой, самое поразительное в ней, что Щедрин не только не смягчил, но даже усилил всю остроту сатирического разоблачения Молчалина и «молчалинства». И в то же время он сумел увидеть в этом явлении и его трагическую сторону.