— Ну да, — согласился Уотсон. — Я же вам говорю: они все словно сговорились! Один только Добролюбов о Чацком чуть-чуть иначе отозвался. Если б не он, я бы окончательно запутался.
— А-а, — оживился Холмс. — Добролюбов вам, стало быть, все-таки помог понять, в чем тут дело?
— Во всяком случае, он натолкнул меня на одну мысль. Но прежде, чем поделиться ею, я, если позволите, прочту вам, что он пишет.
Уотсон снова раскрыл свой блокнот и прочел:
— «Вспомните, как тупы и нелепы все комические лица у Грибоедова и даже Фонвизина. Правда, им в придачу выводились иногда в комедиях и идеальные лица; но выводились именно в придачу. Они играли роль греческого хора и обязаны были пояснять недогадливым зрителям, что представленные им глупые лица — действительно глупы. Для этой цели, между прочим, у Грибоедова выведен Чацкий…»
Уотсон многозначительно поглядел на Холмса. Но тот то ли не понял, куда клонит его друг, то ли сделал вид, что не понимает.
— Ну, ну? — подбодрил он Уотсона. — На какую же мысль натолкнуло вас это замечание Добролюбова?
— Я понял, что Чацкий — это отчасти творческая неудача Грибоедова, — выпалил Уотсон. — Тут Грибоедов допустил огромную ошибку…
— Я вижу, вам во что бы то ни стало хочется доказать, что Грибоедов в чем-то ошибся. Не в том, так в этом. В прошлый раз все ваши построения рухнули, и теперь вы решили взять реванш? — усмехнулся Холмс.
— Ах, нет, что вы! Та ошибка, о которой я говорил в прошлый раз, — пустяк по сравнению с этой. Тут не какая-нибудь мелкая фактическая оплошность, а серьезный художественный просчет.
— В чем же он состоит?
— А в том, что все они правы. И Пушкин, и Гоголь, и Белинский. Это ведь и в самом деле нехорошо, что Чацкий все время перед какими-то дурачками и тупицами ораторствует. Грибоедову надо было еще хотя бы двух-трех умных людей вывести.
— Вы думаете, его комедия от этого выиграла бы?
— Еще бы! — увлеченно воскликнул Уотсон. — Я полагаю, в тогдашней русской действительности попадались не одни только Скалозубы да тюфяки, вроде этого Платона Михайловича. Особенно среди военных. Если не ошибаюсь, среди декабристов были и полковники. Кажется, даже и генералы. А у Грибоедова, если полковник — так обязательно дубина. Даже фамилия как ярлык наклеенный: Скалозуб… Представьте, был бы там у него вместо Скалозуба какой-нибудь другой полковник… Вроде Пестеля…
— Вы полагаете, это было бы лучше?
— Ну сами подумайте! — все больше увлекался Уотсон. — Если бы Чацкий не перед Скалозубом, не перед Репетиловым, а перед настоящими людьми свои задушевные мысли высказывал, Белинский разве сказал бы про него, что он крикун, фразер, мальчик верхом на палочке?
— Да, пожалуй, не сказал бы, — вынужден был согласиться Холмс.
— Вот видите! — торжествовал Уотсон. — Право, жаль, что Грибоедов до этого недодумался.
Холмс хотел было что-то возразить, но, очевидно, раздумал. Какая-то новая, неожиданная мысль его захватила.
— А не хотите ли, — вкрадчиво предложил он, — попытаться исправить эту ошибку Грибоедова?
— Я?! — изумился Уотсон. — Каким образом, дорогой Холмс?
— С помощью нашей машины, разумеется, — улыбнулся Холмс. — Это не так уж трудно. Вам потребуется только заложить в нее соответствующую программу. А уж все остальное она сделает сама.
— Идет! — решил Уотсон. — Только, чур, одно условие. Чтобы мне не пришлось опять говорить стихами.
— Пожалуйста, — пожал плечами Холмс. — Если угодно, мы с вами вообще можем молчать. Будем только смотреть, да слушать, да мотать на ус.
Гостей на балу у Фамусова было так много, что для Холмса и Уотсона не составило труда затеряться в их веселой шумной толпе.
Спрятавшись за колонну, Холмс показал Уотсону глазами на Хлестову, которая как раз в этот момент обратилась с вопросом к Скалозубу:
— С ума сошел. Прошу покорно.
Да невзначай! Да как проворно!
Вы слышали небось?
Скалозуб ответил на этот вопрос вопросом:
— Кто разгласил?
— Ах, сударь, все! — отвечала Хлестова.
Скалозуб величественно продолжал:
— Я вас к тому спросил,
Что слух сомнителен. Сомнителен тем боле,
Что все об нем твердят.
Тут вмешался подошедший Фамусов:
— О чем? О Чацком, что ли?
Чего сомнительно? Я первый, я открыл.
Давно дивлюсь я, как никто его не свяжет!
Попробуй о властях, и нивесть что наскажет!
Чуть поклонись, согнись-ка кто кольцом,
Хоть пред монаршиим лицом,
Так назовет он подлецом…
Фамусов выпалил все это одним духом, обращаясь преимущественно к Скалозубу и явно ожидая от него поддержки. Но поддержки не последовало. Выслушав Фамусова. Скалозуб презрительно сказал:
— И только-то? Ну, эта пуля — мимо.
Связать его хотели вы? За что?
За острый ум? Иль только лишь за то,
Что подлецом честил он подхалима?
Фамусов слушал эту неожиданную в устах Скалозуба гневную тираду разинув рот. А Скалозуб распалялся все больше и больше:
А впрочем, тут и впрямь сойдешь с ума!
Давно уж я жестокой ждал расплаты…
Нет, сударь, вы ни в чем не виноваты,
Распорядилась тут судьба сама.
Вы правы: из огня тот выйдет невредим,
Кто с вами день побыть успеет,
Подышит воздухом одним
И в ком рассудок уцелеет.
Будь я умен, как Чацкий, в тот же миг
Бежал бы прочь от вас, не оглянулся…
Хлестова испуганно воскликнула:
— Ах, батюшки! Никак и он рехнулся!
Фамусов в ужасе схватился за голову:
— И этот тоже начитался книг.
Бумажной наглотался пыли…
Сергей Сергеич! Это вы ли?
А Скалозуб продолжал ораторствовать не хуже Чацкого:
— Вы скажете, зачем я скрыл от вас
Свой образ мыслей? Блеск своих талантов?
Все это заслонил от ваших глаз
Блеск эполет, сиянье аксельбантов.
Мундир, один мундир! У вас в быту
Он заслонял, расшитый и красивый,
Высокую, иную красоту!
За ним меня увидеть не могли вы…
Спасибо, Чацкий мне открыл глаза
Презрением своим на вашу ласку.
Пусть блещут молнии! Пускай гремит гроза!
Я рад, что наконец-то сбросил маску!
В этот страстный монолог Скалозуба уже давно с интересом вслушивался подошедший Платон Михайлович Горич. Необыкновенное душевное волнение отражалось на его лице. А когда дело дошло до сброшенной маски, он не выдержал. Заключив Скалозуба в объятия, он троекратно его облобызал и заговорил:
— Сергей Сергеич! Дай тебя обнять!..
Тут Чацкий стал мне давеча пенять,
Что я в отставку вышел и женился,
Душою измельчал и обленился…
Я втайне думал: «Старый друг, ты прав,
Но ты ведь знаешь мой покойный нрав.
Мне нынче за тобой уж не угнаться,
Оставь меня, не стоит и стараться!»
А как тебя послушал, — веришь, друг?
Опять заговорило ретивое!
Ну, думаю, уж пусть нас будет трое.
Возьмите и меня в свой тесный круг.
Коль Скалозуб решился, так и я
Всей этой нечисти теперь не дам потачки.
Спасибо вам, любезные друзья,
Что пробудили вы меня от спячки!
Хлестова испуганно перекрестилась, словно перед нею вдруг явился сам сатана:
— Еще один! И он с ума спрыгнул!
Ну как не вспомнить тут о карантине?
Ох, этот Чацкий! Всех с пути свернул!
— А вот и сам он. Легок на помине…
Последняя реплика принадлежала Фамусову. Обернувшись к подошедшему Чацкому, он сказал:
— Что, сударь? Рад, что всполошил весь дом?
По всем углам разнес свою заразу.
Чацкий ответил:
— Свежо предание, а верится с трудом…
Что тут стряслось? Уж говорите сразу.
Скалозуб решительно вышел вперед:
— Нет никаких резонов нам молчать.
Скажу, как подобает офицеру:
Вы нас в свою перекрестили веру.
Вот вам моя рука!
Платон Михайлович кинулся к Чацкому:
— Друг, дай тебя обнять!
Чацкий растроганно отвечал:
— Друзья мои! Прекрасен наш союз!
Но вправе ли вы жертвовать собою?
Я одинок. Я смерти не боюсь.
Но вы… Ведь это вам грозит петлею!
Платон Михайлович, не выпуская его из объятий, заговорил с уже вовсе не свойственным ему пафосом:
— Я тебе отвечу, друг дорогой!
Гибель не страшная в петле тугой.
Позорней и гибельней в рабстве таком,
Голову выбелив, стать стариком.
Пора нам состукнуть клинок о клинок!
В свободу сердце мое влюблено!
Хлестова, окончательно уверившись, что все происходящее — не иначе как дьявольское наваждение, шарахнулась в сторону, в ужасе бормоча:
— Ох, стала я, видать, совсем плоха!
Бежать! Бежать! Подальше от греха!
Холмс хохотал так, что у него даже слезы выступили.
— Вы смеетесь над Хлестовой? — спросил догадливый Уотсон.
— Да, конечно, — ответил Холмс, с трудом обретая свое обычное спокойствие. — И над нею тоже. Старуха была особенно уморительна.
— Что значит «особенно»! — уставился на него Уотсон. — Неужели вы хотите сказать, что остальные участники этой замечательной сцены тоже смешны?