Озираясь с опаской, я осторожно ступал за старцем, попав в мир чужой и недоброжелательный. Всего ожидал, но только не этого. Из верхних углов неведомым свечением также подозрительно поглядывали на меня с икон лики святых, сверля пронзительными очами, словно спрашивая: зачем пожаловал? Неловкое и жутковатое ощущение, скажу я вам; всем нутром чувствовалась собственная чужеродность в этом спрятавшемся, затаившемся от всех мирке.
Старец, не оглядываясь, спешил на свет, который поначалу едва угадывался впереди, а потом обозначился вдруг небольшим оконцем. Он замер и повернулся; не заметив, я чуть не налетел на него, но ухватившись за книжную полку, устоял, и наши лица сблизились. Только тогда я разглядел мягкие голубые глаза, буквально распылявшие тёплую добрую улыбку:
– Притомил я вас?
– Да нет.
– Позвольте предложить здесь продолжить наше знакомство, – услышал я слова, произнесённые шёпотом неторопливо и доверительно.
Кажется, это был его любимый уголок в гнетущем царстве знаний великих, покинувших мир сотни лет назад.
– Уютно, – не сразу рассмотрел я под оконцем в углу низенькое кожаное креслице.
– Пожалуйте, пожалуйте, – кивнул он мне любезно, будто стесняясь скромной обстановки. – Столь важных персон запамятовалось видеть в моей келье. Чайку?
– Спасибо. Я спешу, – с облегчением упало моё тело в кресло, жалобно скрипнувшее. – Присели б и вы.
– С моей спиной только на жёстком, – улыбнулся он и, дождавшись, когда я размещусь и успокоюсь, коснулся венского стула, неприметного у стенки. – Вам удобно?
– Если б посветлей?.. Хотелось кое-что записать?..
– Да, да. Свидетели, они же должны свидетельствовать, – вспомнил старец, посерьёзнел, засуетился, что-то разыскивая глазами.
– Ничего. Не беспокойтесь, Аркадий Ильич, – придвинулся я вместе с креслом к оконцу поближе. – Мне уже гораздо лучше.
– Я, знаете ли, когда в здравии, использую вот эту весьма удобную вещицу, – он повернулся в другую сторону от окна и я увидел ещё одну редкость – бюро старинной работы.
Курнецов, любуясь своим достоянием, нежно погладил благородное дерево ладошкой по крышке.
– Лет сто служило великим людям, мы все уйдём, а ему ещё удивлять не одно поколение.
– Сейчас ничего подобного нет, – хмыкнул я в тон хозяину, – опилки, а не мебель. К тому же в школах – парты, в конторе – стол, а писатели предпочитают с окна диктовать машинисткам свои вирши.
– Для спины – неоценимое спасение и мысли текут сами собой, я привык… – он нагнулся к бюро, выдвинул один из ящичков и водрузил на крышку перед собой чернильный прибор и свечу в ажурном бронзовом подсвечнике, улыбнулся снова, теперь уже с печалью и вздохнул. – Знаете, по ночам, когда не спится, когда тихо и ясно мыслям…
Я щёлкнул замком портфеля, вытаскивая свои писчие принадлежности, и он сразу смолк; спиной привалился к бюро, задвинул его подальше от окна, а сам, сложив руки на коленках, уселся удобнее на стуле, смиренно поглядывая и ожидая.
– Вы знакомы с Толупановой Ивелиной Терентьевной? – начал я резво, не подымая головы.
– Не имел чести… – задумался он, недоумённо потерев лоб. – Нет, знаете ли… Эта особа имеет отношение к моей прежней службе?
– Стефановский!.. – подсказал я громче обычного. – Отец Стефановский, умерший в ссылке? А при нём был помощник, Константин Мефодиевич Толупанов. Так это его жена.
– Значит, это Ивелина Терентьевна вас ко мне?.. – поджал губы старец. – А мне представлялась другая причина…
– Вы собирали сведения о тех людях? – перебил я его.
– Когда это было, милейший… – улыбка сползла с его лица, Курнецов поморщился, помрачнел. – Мне было предложено… Словом, оставил я давно эти занятия. А если берусь за перо, только очень древних времён касаюсь. Знаете ли, в истории нашего древнего края столько значительного, увлекательного, необычного… Даже на моей памяти. Если о некоторых попытаться рассказать… – он дальше заторопился, сам на себя не похож, заспешил, от меня отвернувшись.
– Аркадий Ильич, – прервал я его. – Мне известно всё, что с вами произошло.
Я выдержал паузу, но он головы не поднял, ждал настороженно.
– Меня совсем не интересуют те обстоятельства.
– Так что же? – любопытство блеснуло в его глазах из-под лохматых седых бровей. – Чем я тогда могу вас интересовать?
– Архиепископ Митрофан, в миру Дмитрий Краснопольский, расстрелянный в девятнадцатом году, – чётко выговорил я. – Вы собирали о нём сведения?..
– Имел такую слабость, – опустил он опять голову. – Но занятие сие оставил. Давно… Знаете ли, поторопился. Время не пришло.
– А вы надеетесь, придёт?
Он вскинул на меня глаза, явно пытаясь догадаться, что скрыто за этим вопросом, и мы некоторое время изучали друг друга, словно заново знакомясь; он улыбнулся грустно, не отворачиваясь.
– Время имеет такое свойство. Почему же ему себе изменять? Я считаю, нет оснований; всё не только возвращается на круги своя, время мстит и наказывает.
– Вы были доверенным лицом архиепископа Фаддея, приехавшего в город после смерти Митрофана?
– Посчастливилось, – ответил он сухо. – Вы неплохо осведомлены. Чем же всё-таки я обязан? Ивелину Терентьевну, простите, помнится, я действительно навещал. А муж её, милейший Константин Мефодиевич, будто прибаливал, не вставал уже, и особенно поговорить с ним не удалось. Ивелина Терентьевна обещалась отыскать его записки, однако, увы… Не скрою, замыслил я в то время некоторую смелость…
– Остались ли в живых очевидцы тех событий? – перебил я его.
– Нет, – произнёс он после некоторого раздумья. – Я полагаю, нет. По моим сведениям умерли даже те, кто уже со слов почивших очевидцев делился со мной подробностями тех трагических событий.
– А вами велись записи?
– Зачем? – в его глазах ловились упрёк и даже лёгкая ирония. – У меня ещё достаточно хорошая память. Так, наброски делал.
– Какова была его кончина?
– Вам известно. Его подвергли расстрелу.
– Нас интересуют подробности. На нём был нательный крест, обладающий чудесными силами?
– Ах, вот вы о чём! Эта легенда и вам не даёт покоя?
– Аркадий Ильич, за реликвией охотятся на протяжении всего времени после смерти архиепископа Митрофана. Последние месяцы фарс, если его кто-то и создал искусственно, оборачивается трагедией. Убиты три человека. Есть основания полагать, что будут ещё жертвы.
Видя, что мои слова подействовали на собеседника, я остановился, перевёл дух и как можно спокойнее попросил:
– Если вы не можете забыть те публичные оскорбления, нанесённые газетой, подумайте о…
– Пустое, – оборвал он меня сухо. – Я не в обиде. Да и при чём здесь вы или те невежды! В конце концов есть высший суд. Воздастся каждому в свой судный час, – он перекрестился. – Вас интересует судьба реликвии, подаренной архиепископу Митрофану патриархом Тихоном?
От волнения я быстро кивнул и облизал губы – неужели удача так близка! – меня слегка залихорадило или это был тик нервного свойства, но авторучка задрожала в моих пальцах, и я сцепил их, не сводя глаз со старца.
– Он действительно не снимал тот крест после возвращения из столицы, – Курнецов улыбнулся прежней смущённой и грустной улыбкой. – А когда сия редкость обрела ореол сказочного чуда, сказать трудно. Мне, во всяком случае, неведомо. Патриарх Тихон одаривал бриллиантовым крестом в своё время и архиепископа Фаддея. Видел я тот крест собственными глазами, как вас теперь. Несказанной красоты и великолепной работы. Преподнесён он был владыке Фаддею в специальном футляре с должными почестями, но чудодейственной славы не снискал, как крест, Митрофану подаренный. Может, тот утрачен при трагических обстоятельствах, поэтому и был вознесён до высоких свойств?.. Известна печальная традиция возвеличивать потерянное.
– Выходит, вы ничем не можете нам помочь?
– Вы требуете от меня откровений? Но могу ли я надеяться на то же самое или хотя бы на понимание? Чувствую, вам многое неведомо в той истории. И крест чудодейственный лишь малая толика в том, что смог бы я вам рассказать. Но готовы ли вы это знать?
– Нас интересует истина, Аркадий Ильич. Это прежде всего.
– Истина?.. А что сие есть? Птица ангельская, кою жаждут, а некоторые, ухватив за перо, хвастают, что владеют ею. Это философская категория, милейший, а вообще-то придуманная игрушка. Она у каждого своя. Зависит от того, у кого в руках власть. И тогда не посягнись! А в итоге истина умирает, уступая место лукавству и нужной лжи.
– Аркадий Ильич, поверьте мне, сейчас меньше всего уместны эти головоломки, – слегка постучал я авторучкой по протоколу.
– Хорошо. Я расскажу. Я расскажу вам, что поведали мне те, кого уж нет на этом свете. Надеюсь, вы понимаете, что их судьба исключает возможность любых моих фантазий. А вы делайте выводы.
Смерив меня оценивающим взглядом, он помолчал, потеребил аккуратную седую бородку:
– Я позволю напрячь ваше внимание с тех событий, когда в марте девятнадцатого года Атарбековым были проведены массовые расстрелы рабочих, возмущённых отправкой хлеба в столицу в то время, когда в городе люди умирали от голода и тифа…
Я вскинул глаза на Курнецова, но тот словно и не заметил.
– Бунт был подавлен, но на панихиде по убиенным владыка Митрофан выразил сожаление по поводу пролитой крови невинных.
Авторучка в моей руке замерла, но он меня опередил:
– Давайте сразу договоримся, Данила Павлович. Вы меня не перебиваете. В противном случае я отказываюсь.
Плечи его выпрямились, голова слегка откинулась, в решительном жесте он, не замечая меня, глядел мимо, куда-то вперёд, сквозь стены и своего книжного мирка.
– Я у вас в гостях, Аркадий Ильич, – смутился я его взволнованным видом и, стараясь выбраться из неловкого положения, попробовал отшутиться: – А с гостями ссор затевать не принято.
– Надеюсь, вы искренни.
– Позвольте, но в учебниках и в современной исторической литературе нет ничего подобного…