– Привыкай, – поднял на меня глаза Федонин. – Это тебе не улица, где свобода и ветерок.
Не успев зажать нос, я зашёлся в тяжёлом чихе.
– Осторожно! – прикрыл листы дела Федонин, отгородившись локтем. – Они и так на ладан дышат. Меня уже предупреждали, чтобы внимательней с делом. Ты платочком, платочком прикройся!
– За что же вас сюда засадили? – первое, что удалось сказать мне после того, как я немножко отчихался и пришёл в себя. – Здесь без респиратора нельзя. Подумайте о своём здоровье.
– Говорил уже, – махнул он ладошкой. – Это у них архивная комната. Других нет. Да ей и не пользуются особенно. Смотри! Вот! – Он взял скомканный лист бумаги, весь замшелый и почерневший от пыли, поводил перед моими глазами, поискал место, куда б его выбросить и, не найдя, бросил под ноги. – Стол вместе с хранителем этой древности только что протирали. Гости здесь редкие, реабилитация пятидесятых закончилась, вот и всё.
– Вас аллергия ещё не прихватила? – поморщился я, вытаскивая платок и зажимая нос. – На заводах с вредными условиями молоко дают. Долго здесь не выдержим.
– Что аллергия? – грустно повёл он глаза от архивного дела. – Аллергия – штука заморская. С ней мы как-нибудь справимся. Вот от собственной заразы бы не подохнуть раньше времени.
– Вы про что, Павел Никифорович? – Я не совсем догадывался.
Он как-то хмуро покосился по стенам, в углы верхние глаза поднял.
– Вентиляцию ищете?
Он только крякнул сердито:
– Ты ватой, гляжу, не запасся? Возьми вот, – протянул он мне надорванный пакет с медицинской ватой. – Аптечку захватил. Как знал. Упаковывай нос, боец. Без этого средства расшугаешь мне все страницы своим чихом. Он у тебя какой-то особый. Сметает всё. По молодости, наверное.
– От неё, – хмыкнул я.
– И рот особенно не открывай. Бациллы они не только заскакивают, но и вылетают. Материалы у нас деликатные, – продолжал он колдовать над листами дела и мне подмигнул. – Они ни движений резких, ни шума особого не переносят. Присаживайся рядом. Я тебе стульчик дополнительный выпросил, – он кивнул на квадратный тяжёлый стул у стенки. – Двигай, двигай его, не бойся. Не привинченный.
– А я думал…
– Как в тюрьме?
Я опустил глаза.
– Зря ты так… о нашем советском учреждении, – он оборвал фразу. – Ладно. Потом поговорим, а я дело пока почитаю вслух. Почерк вроде ничего, разборчивый. Где непонятный, теперь вместе разберём.
– Вас моя встреча с богословом Курнецовым не интересует? – всё же напомнил я ему. – Вы, кстати, как здесь оказались? А Змейкин где?
– Ну вот. Я ж говорил, многим интересуешься… Насчёт Змейкина не беспокойся. Я его пристроил. И портфельчик свой особенно не открывай. Записывать ничего не придётся. Нам поторапливаться надо, я только листика два-три сумел одолеть. Так что поспешим, не позже восьми надо очистить помещение.
Я глаза вытаращил и рот уже было открыл – чего это он мне все подробности да так спешно, словно опасается, что пришлют ещё кого-нибудь со мной инструктаж проводить, но он рукой на стул ткнул и глазками вдобавок повёл строго – кончай, мол, балаган!
Я всё ж не удержался, портфель на коленях пристроил и блокнотик выцарапал на всякий случай.
Федонин поморщился на моё упрямство, но глаза отвёл в сторону:
– Ничего. Два часа быстро пролетят. Выдержит твой нос.
При чём здесь мой нос, я так ничего и не понял, а он уже легко приподнял дело под картонную корку, которая тут же не преминула напомнить о себе зловредным гнилостным запахом, и восхитился:
– Глянь сюда! Вот всё дело! Тут всего ничего. Это сейчас у нас на одного Змейкина десяти томов не хватает. А у них целый заговор с сотней злодеев в двести граммов умещалось. Быстро одолеем.
– Вы уж его зазря не беспокойте, – успел я отвернуться.
– Скоро принюхаешься и привыкнешь. Я вот уже ничего. А тоже чихал, как с воли явился. Здесь, боец, режим. Оказывается, ежегодно они обрабатывают такие дела, чтобы не истлели. Вечного хранения! Каверзная процедура… и хлоркой, и клеем каким-то, и разной разностью от клопов, бумажных жучков и крыс. Писали-то тогда на чём придётся. Сюда получше бумагу доставляли, понятное дело, чека. Но всё равно. Вот, глянь, что от газетки осталось, – он слегка пододвинул и пальцем поверху листа повёл, – газета «Коммунист» за 5 июля 1919 года. Половинка в прах разлетелась, однако заметочка, что нам нужна, как раз и сохранилась. Вот послушай, тут всё, что мы ищем…
Жёлтый свет от чахлой лампочки не помогал, а мешал. Но Федонин ниже наклонился и начал медленно читать, изредка останавливаясь в затруднении:
– Так. Заметочка эта называется «Раскрытие тайного заговора белогвардейцев». Вот… «Ещё несколько недель тому назад Особый отдел получил совершенно определённые сведения о том, что в Астрахани существует сильная, правильно поставленная…» Чего это они? «Правильно поставленная»?.. Ты вникаешь?
Я пожал плечами, – журналисты…
– «Правильно поставленная, хорошо организованная белогвардейская организация…»
– Если так будете читать, до утра не кончим.
– До восьми, до восьми. Больше задерживаться посторонним нельзя. Это уж я попросил. Ради нас. Это прежде здесь по ночам работали, а теперь с этим делом чётко. Сотрудников и тех после шести словно ветром выметает. Обратил внимание – нет никого.
– Не встретил. Правда, вели меня сюда почему-то чёрным ходом.
– Обиделся?
– Да нет. Но как-то…
– Я тоже через спортзал вышагивал с солдатом. Тут теперь так. Только до первого этажа. Но лучше, чем по ночам-то…
И Федонин повёл пальцем дальше по строчкам:
– «Первого июля ответственные белогвардейцы на коротких собраниях с местными контрреволюционерами и встречами с ними закончили свои “дела”». «Дела» у них в кавычках почему-то… Хотя…
– Так ясно же, почему в кавычках. Какие это дела? Дела тёмные, – не сдержался я. – Вы нашли бы сразу там про архиепископа Митрофана. Где он там упоминается? А то тратим время впустую.
– Не спеши. Так… «Но Особый отдел предупредил их. Ночью с первого на второе июля белогвардейцы оказались в прочных сетях Особого отдела. Два ружейных выстрела огласили ночную тишину, и одновременно в разных частях города белогвардейцы были совершенно неожиданно накрыты. Были арестованы несколько человек…»
– А где же всё-таки про Митрофана?
– Наберись терпения. Так… «В течение ночи с первого на второе июля…»
– Но архиепископ Митрофан был арестован чекистами Атарбекова ночью с седьмого на восьмое июля и в то же время арестовали епископа Леонтия?
– Все вопросы к автору этой заметки, – поморщился Федонин. – Это официальная газета тех времён. Поехали далее…
– Что там прописано про цианистый калий?
– Как же, как же. Вот… «И, кроме того, их особенно занимала чудовищная мысль отравлять более сознательные воинские части и особенно рабочий батальон. За что брался один из приезжих белогвардейцев, уверявших своих единомышленников, что ему это очень легко удастся сделать…»
Последняя фраза далась Федонину с некоторым трудом, он по инерции ещё искал каких-нибудь продолжений, но смолк.
Мы переглянулись.
– И это всё?
– Всё, – Федонин оперся на локоть, подперев голову кулаком. – А ты чего хотел услышать?
– Ну… хотя бы упомянули про отраву, про обоих священников арестованных… Кстати, в «Очерках о партийной областной организации» говорится, что Атарбеков, выступая перед большевиками на следующий день после арестов и расстрела, объявил, что заговорщики помышляли отравить весь Реввоенсовет, то есть Кирова, его самого и…
– Давай почитаем далее, боец, – прервал меня Федонин, – а после обсудим.
Трудно было не обидеться, тем более что старый лис уже неоднократно цеплял меня за больное место этим обращением, но я сдержался.
– Это ж журналисты! – тут же миролюбиво ткнул он меня в плечо ладошкой. – Они и не на такое способны. И потом. Может, цензура фамилии и лишние подробности убрала.
– А списки есть в деле?
– Кажется, имеется список расстрелянных. Все шестьдесят два человека. Но я мельком листал. Сейчас мы с тобой вместе поищем.
И мы продолжили поиски.
– Вот, слушай, – палец Федонина упёрся в лист, перечёркнутый красной стремительной надписью. – По-моему, нужный нам документик.
Я впился в него, не отрываясь. Этот лист значился под номером двадцать один. И число это было выведено в правом верхнем углу теми же красными чернилами или карандашом, что и надпись. Мы оба вчитались в эту надпись, стараясь её разобрать, и оба разом отпрянули. «Расстрелян» – обозначала она.
– Это потом кто-то написал, – будто про себя едва слышно выговорил Федонин. – Тот же архивных дел начальник. Листы пересчитывал, когда опись составлял для хранения. Сверялся. И отметку сделал.
– Какое это имеет значение? – промямлил я.
– В нашем деле всё имеет значение, – начал Федонин, но прервался и выдавил из себя. – Значит, всё-таки нашли мы с тобой… про Митрофана.
Это был протокол арестного листа. Отпечатан типографским способом. На самом верху над непрерывной чёрной линией чёрными буквами значилось: «РСФСР Особый Отдел при Рев. Воен. Сов. Касп. – Кавк. Фронта». И ниже буквами ещё большей величины: «Арестный Лист № 1297». Далее бланк был заполнен фиолетовыми чернилами человеком с неплохим почерком, но допускавшим порой ошибки.
– «От восьмого июня тысяча девятьсот девятнадцатого года, – начал тихо читать Федонин, подрагивая от волнения. – Арестованный Митрофанов, архиепископ Иван, 49 лет…» Они что же? – оторвался он от текста, недоумевая. – Попутали архиерея Митрофана? О ком Атарбеков докладывал? Другого архиепископа в городе никогда не значилось. Это что за Иван?
– Среди ночи его арестовали, – вмешался я. – Что же тут не попутать? И неизвестно ещё, где этот протокол заполнялся. Видите, исправлений полно.
Федонин снова наклонился над протоколом, начал читать вслух сначала вопросы, выполненные печатными буквами, тут же ответы, написанные чернилами: