Этого времени Орсону хватило на то, чтобы успеть пожалеть о содеянном.
Он увидел, что чудовищный кингслейер проснулся и приподнял на могучих лапах–рычагах, вокруг которых недовольно пенилась грязная вода, свое огромное обтекаемое тело.
Орсон смотрел, не в силах оторваться, как лоснится в белом, неживом свете мохнатая пятнистая шкура. Как хлещет по ней дождь, как, не оставляя за собой ни капли, беспомощно соскальзывают водяные струи по гладким, лишенным короткого меха участкам приплюснуто–клиновидной, какой–то змеиной морды чудовища. Он отлично разглядел машину днем, но только сейчас, когда дождь прибил, прилизал ворс, обнажив стыки и грани поверхностей, понял, насколько пугающе ее передняя часть похожа на бронированную чешуей голову щитомордника.
— Кто–то пришел? — прокричал он.
— Нет!!! — ответил Хиггинс.
— Кто–то пришел и залез внутрь?
— Да нет же! Клянусь Молотом Исса! Никого не было. Она живая.
Орсон хотел было обругать напарника, но почему–то знал, что ему можно довериться. Если он говорит, что никто не появлялся, то так и было.
А в следующий миг он увидел, как кингслейер шевельнулся. Шевельнулся не как машина. Мягко качнувшись на напряженных широко расставленных лапах, он еще больше поднялся над водой. И в его движениях вовсе не было ничего змеиного… Да и ни от какого другого зверя в этих движениях не было ничего.
Они были страшно, бесконечно чужими! И никак не механическими. Любая машина при работе пыхтит, гудит, лязгает или хотя бы жужжит, наконец! Кингслейер двигался совершенно бесшумно.
Орсон увидел, как он пробует, проверяет дно впереди и сзади себя. Увидел, как совершенно самостоятельно, вразнобой, но вместе с тем поразительно точно и согласованно поворачиваются и прокручиваются его полускрытые под водой лапы–колеса, больше всего похожие на громадные и круглые ребристые раковины каких–то диковинных морских моллюсков. Как неестественно гибко изгибается посредине его массивное туловище. Увидел, как, подавшись назад, чудовище плавно наклонило свою «головогрудь». Слегка повело ей из стороны в сторону, словно принюхиваясь, и замерло.
Его зализанная рептильная морда нацелилась на Орсона.
Оно меня заметило! — понял тот.
Сердце пропустило удар, и в этот миг светоносный столбик догорел.
Не помня себя, Орсон попятился, упал на спину, задергался, путаясь в плаще, судорожно пытаясь одновременно встать на ноги, дотянуться до ружья и нашарить на фонаре самый необходимый в мире рычажок.
Сейчас, вот сейчас оно рванется вперед, легко ломая оказавшиеся на его пути деревца, и раздавит, убьет их с Хиггинсом. А утром прибудет ничего не подозревающая смена, и притаившееся в засаде чудище расправится и с ними. А потом подстережет еще кого–нибудь или начнет разорять округу!
— Назад, назад, — забормотал горячо Хиггинс, — вы ее пугаете! Она может сделать что–то нехорошее!
Беспокойство о других в такой момент, несомненно, делало Орсону честь. Но он не задумывался об этом. Тихонько подвывая от ужаса, он отбросил мешающий фонарь, выдернул–таки из–под себя ружье и так, сидя в грязи, выпалил из обоих стволов в небо. Трясущимися пальцами перезарядил и нажал на оба спуска еще раз.
Все, успел!
Они с Хиггинсом, который где–то рядом вопил что–то невразумительное, были еще живы.
— Не препятствуйте ей, и она не нападет! — кричал Хиггинс.
Раскаты и вспышки молний пошли непрерывной чередой. Настоящая Дикая Охота!
Орсон, помогая себе прикладом, как костылем, тяжело поднялся. Капюшон плаща слетел с головы, и по лицу хлестал дождь. Ощущая в ногах слабость, он оперся плечом о кстати подвернувшееся дерево, нажал на запирающий рычаг, отвел стволы вперед и вставил в них патроны, на этот раз боевые, из другого кармана, прекрасно отдавая себе отчет в том, насколько жалко и бессильно тут его оружие, но будучи не в силах ничего с собой поделать.
Еще через некоторое время, так и не сумев унять бешено частившее в груди сердце, Орсон на ощупь нашел под ногами фонарь, отер от грязи и, сжав зубы, второй раз надавил на рычажок.
Гроза, кажется, начинала понемногу уходить — молнии уже не рвали небеса над самой головой. Не боясь больше конкуренции, поток света выхватил из темноты деревья, землю и воду. И милиционеры города Рэн увидели кингслейер…
Выбравшись из оврага, который уже успел превратиться в русло бурного ручья, немыслимая машина, подминая молодые деревья и аккуратно лавируя между крупными стволами, изгибаясь для этого, переступая лапами, не спеша взбиралась по дальнему склону. Найдя ровный участок, кингслейер мягко опустился на брюхо, подобрав все свои шесть лап. И замер.
Похоже, до людей ему не было никакого дела.
Только тогда Орсон наконец обратил внимание, что, хватая его за плечо, едва не в самое ухо кричит ему недотепа Хиггинс.
— Сэр! Вы видели, сэр!? Она живая, сэр! — захлебываясь от восторга, твердил тот. — Живая, сэр!
— Живая? — эта идея уже не казалась такой уж дикой.
— Да, сэр! Ей стало мокро в ручье. И она перебралась на место посуше. Там… это… высокое место. И лапник сверху прикрывает. Вот она там и легла теперь.
— То есть эта машина, по–твоему, всего–навсего перебралась на место, где ей будет уютнее? — Орсон готов был истерически расхохотаться.
— Да, сэр! Она все понимает. И она все время видит нас. Она меня знает!
Как дежурный на пожарной каланче сумел в эту грозовую ночь заметить вдалеке над лесом две маленькие светящиеся цветные звездочки — заблаговременно оговоренный с Орсоном сигнал тревоги, знал только он один. И совсем никому неизвестно, первый это был выстрел милиционера или второй. Но условный сигнал имел последствия как ожидаемые, так и неожиданные.
Ночь ужасов, апофеозом которой стало оживание таинственной машины… Кошмар, да и только. Орсон немного жалел, что поднял тревогу.
В этом мире много миров. У каждого человека мир свой. Иногда они пересекаются — миры разных людей, чаще нет. Персональный мир Орсона, к которому он привык, которым дорожил и в надежности которого не сомневался, был вероломно подвергнут перестройке. Теперь в этом мире было больше неясного, чем привычного. В нем поселилась теперь ТАЙНА. Но присутствие при этом акте изменения собственного мира посторонних сделалось неприятно ему. Другие люди знают, что твой мир уже никогда не будет прежним, — что может быть хуже? Их сочувствие, попытки подбодрить и показать, как они понимают твое состояние. Это невыносимо.
Ничего–то они, эти посторонние, не понимали. Орсон впервые познал одиночество человека, который прикоснулся к тайне. Это было новое, томительное ощущение, исполненное сладкой погибельной жути. Оно было сродни влюбленности. Нечто непознанное и едва ли поддающееся познанию присутствовало рядом. Хотелось не расплескать, не избыть, а испить по капле эту сопричастность к чему–то не из этого мира.
И Орсон не находил себе места.
Он сделался похожим на Хиггинса, для которого мир был соткан из ежесекундных чудес. Для которого все в мире было удивительно и не поддавалось изучению, а просто существовало и поражало новизной. Все другие разумные существа были в глазах Хиггинса бесконечно мудры и отягощены знаниями, которые Хиггинсу никогда не будут доступны. Жизнь была бесконечной тайной, которую можно открывать всю жизнь, и это завораживало.
Орсон всем телом ощутил, как сквозь его существо проходят потоки вселенных, вложенных одна в другую, и будоражащих, и пугающих.
А вокруг суетились люди, которых он давно знал и с которыми привык делить свой персональный мир. Но теперь они стали мелки и далеки. Они стали немы, двумерны и малоинтересны со своими безмолвными двумерными, суетными делами.
Орсону больше не с кем было разделить свой персональный мир. Этот мир не вмещался в привычные мирки знакомых ему человеческих существ.
Тайна всех тайн! Когда друид становится друидом и познает Традицию во всей ее полноте вместе с пониманием невозможности сформулировать и передать ученику охваченное не мыслью, но чувством знание; когда юноша осознает в себе, но не может выразить чудо влюбленности, еще не направленное зовом плоти; когда границы сущего раздвигаются до пределов необъятных и входят в человека — наступает самое сильное и самое прекрасное переживание, что может выпасть на долю человека, — ощущение ТАЙНЫ.
Хиггинс осторожно коснулся руки Орсона, заставив очнуться.
— Вы тоже поняли, сэр? — с надеждой и пониманием спросил он. — Она не из здесь… Она смотрит на нас из ТАМ!
— Да, Хиггинс, я понял…
Паром удалился от берегов и шел в открытом море. На верхнем ярусе у леера стоял Хайд. Над Северным морем спускались сумерки. Если на юге Мира был сумеречный дождь, то здесь — ясный звездный вечер. Хайд вертел головой. Жажда новых ощущений проснулась в нем, и он удивлялся себе.
Еще прошлой ночью ему казалось, что душа его пуста, что ничего уже в его жизни не случится, после того что произошло. Но происшедшее на удивление задевало его не больше, чем эпизод новой книги. Даже меньше. Пережилось и отступало, удаляясь все дальше. Эпизод… Всего лишь эпизод. Ну что ж, возможно, так и следует к этому относиться.
Но человек, из которого он сделал свою копию, умер. Умер он — Хайд. Его тело наверняка уже нашли. Кто же будет искать его — подлинного Хайда? Значит, теперь можно будет изменить немного внешность и начать новую жизнь. Нужно только решить, какова она будет — новая жизнь, каким будет продолжение истории. Продолжение его личной и больше ничьей истории.
Внутренняя приверженность строгому порядку во всем заставляла Хайда испытывать дискомфорт. Он слишком много непорядка накопил в своей жизни с появлением в ней двойника. Сначала это было терпимо. Даже интриговало. Он окунулся в эту авантюру и питался всеми ее радостями, пока не пресытился. И, пресытившись, понял, что завяз в непорядке.
Теперь, когда он разом вычеркнул из своей жизни двойника, пришло понимание, что вычеркнули и его самого. Он уничтожил не непорядок в своей жизни, а самою свою жизнь. Убил не двойника, а самого себя. И непорядок достиг крайней степени. Он достиг максимума. За которым ничто, пустота, которую можно начать упорядочивать заново, уже не допуская ошибок.