Шмидт искренне смеялся над этой шуткой, отнюдь не из желания польстить остроумию хозяина.
Клаус Шмидт развернулся вместе с водительским креслом и через салон (дверей в его паромоторе было только две, и обе в салоне) вышел наружу, под мелкий моросящий дождь, в своем неизменном лиловом линялом плаще, сшитом из лоскутков кожи, вроде бы из шкурок крыс, как утверждали недоброжелатели у него за спиной.
Он водрузил на круглую лысую голову кожаный картузик, а на нос, несмотря на сумрак, темные очки с перекрещенными серебряными косточками на переносице.
Столь нелепый костюм, скорее подобающий злобному Панчу из ярмарочной комедии, нежели человеку на улице столицы, не мог не вызывать скрытых и явных насмешек со стороны людей, чьи невысокие стандарты поведения говорят о пробелах в воспитании.
Но Шмидт не без удовольствия доказывал всем и каждому свое неотъемлемое право носить такую одежду, какую пожелает. Иногда эти доказательства принимали формы чудовищные по своей жестокости. Могло бы создаться впечатление, что Шмидт ищет повода обойтись с кем–то люто. Провоцирует людей на то, чтобы они дали ему повод продемонстрировать свой дикий нрав, и словно бы питается флюидами человеческого страха и человеческой боли.
Но, вернее всего, это было бы неправильное впечатление. Давилка действовал более прямолинейно и более последовательно. Ну почему не признать, что он просто имел возможность отстаивать свое вопиющее дурновкусие? А такие люди редко пренебрегают возможностями.
Нужно сказать, что и Шмидт, и Бенелли были преступниками совершенно новой, прежде не водившейся в Мире формации.
Совсем недавно Мир еще не знал потрясений. Страшная истребительная война с Восточной Империей еще не встряхнула уклад, быт, нервы обывателей.
Нравы всех слоев общества отличались укорененностью чувства взаимного уважения и даже некоторой демонстративной, трогательной возвышенностью над тем, что в человеке есть животного.
Развитие Традиции привело к тому, что формирование и взращивание духовной личности на примере Учителя, который был у каждого, стало главной составляющей интеллектуального и эмоционального развития людей.
И преступления в этом мире совершались преимущественно вынужденно. Преступник, безусловно осознающий, что совершает преступление не перед укладами синдиката или кодексами лендлорда, а перед самой Традицией, несознательно действовал по принципу, если так можно выразиться, «наименьшей необходимой жестокости», не опускаясь до уровня низменных инстинктов.
Преступники, если, конечно, не были безусловно больными людьми, не скатывались до тривиального скотства, не позволяли себе бессмысленной жестокости; максимум, к чему они стремились, так это обтяпать задуманное дельце и припрятать концы. Чтобы ни один антаер не распутал завязанный узелок.
Были преступления, которые потрясали воображение. Но это в исключительных случаях. И совершали их люди отчаявшиеся, оказавшиеся за гранью нервного срыва в ситуации безвыходной.
Но даже самый закоренелый, самый злокозненный преступник не утрачивал такого предрассудка, как вера в конечное торжество справедливости, а значит, не сомневался и в крахе самой идеи устроить жизненное благополучие за счет несчастья других, кражи, грабежа, и уж тем более убийства.
Преступники новой формации, чье личностное формирование прошло в сложный период войны и сразу после нее, имели совершенно иной взгляд на действительность.
Появилась целая прослойка людей, не усвоивших даже азов Традиции. Ощутимая для общества прослойка. Эти люди не восприняли признанную в обществе систему ценностей и выработали свою, примитивную, животную, в которой устремления были низки, а во главу угла ставилось право сильного.
Тот, кто не выбрал одного из Путей — знания, созидания или доблести, — вынужден скитаться глухими окольными тропами. Но если такие люди собираются вместе, осознают общность и находят способы достижения своих недостойных целей, то обретают губительный новый путь.
На этом пути человеческое достоинство значит мало, жизнь ценится, только если это твоя собственная жизнь. Эти люди приобрели иммунитет к ужасу перед известиями о насильственном умерщвлении других.
Готовность совершить преступление стала нормой. И само собой разумеющимся стало представление о подобной готовности у ближнего. Преступление не ставило их в собственных глазах вне общества. Наоборот, особый цинизм злодеяния считался чуть ли не достижением, едва ли не жизненным успехом.
Единственным проступком, который эти люди считали непростительным, было предательство своих. Предательство же в пользу своих становится почти добродетелью. Глухота к человеческому несчастью и наоборот — любопытство к боли и смерти врага, стали нормой преступников новой формации. Причем врагом произвольно назначался всякий иной — тот, кто не принимал их стихийной системы новых ценностей. Всякий, кто стоял у них на пути, был отныне в опасности.
Сыщик Кантор на собственном опыте открыл эти новые черты преступности и понял, что методы работы антаера должны меняться. Но, как известно, с того момента, когда человек понимает, где правда, и до того момента, когда правда торжествует, порою не хватает целой жизни…
Итак, выйдя из машины, которую оставил на малом прогреве (мало ли что, вдруг понадобится быстро трогать?), Шмидт осмотрелся, отмечая детали, как важные, так и несущественные. Скобяная лавка Илая находилась на первом этаже углового дома. Улица, на которой стоял Шмидт, проходила вдоль скалы Элкин–маунгин. Поперечный же переулок вправо шел к рощам Стиб–Пэлес–Плейс, диким местам, покинутым друидом, где стоял дом–призрак, в котором доживал свои дни безумный лендлорд Стиб. Даже самые отчаянные типы из низов общества избегали этих мест.
Термопланы городского освещения уже висели над площадями и парками, будто бы установленные на конусах света. Но над этим тихим кварталом, равно как и над парком лендлорда Стиба, царил мрак.
Мрак — стихия чудовищ.
— Эй, дядя! — окликнул Шмидта молодой звонкий голос.
Давилка за мгновение до этого почувствовал чье–то присутствие и сделался уверен, что окликнули именно его, по каким–то одному ему понятным признакам.
Тонкие губы Шмидта слегка растянулись в кривоватой улыбке, словно камешек треснул.
Незнакомец, обладавший высоким голосом, мог видеть только нижнюю часть лица, не затененную козырьком, и эту улыбку, которая много сказала бы ему, будь он поопытнее.
— Какой хороший у тебя мотор, дядя, — вкрадчиво и одновременно с вызовом сказал незнакомец, выступая из тени.
Шмидт окинул юношу взглядом и сразу все понял.
На том был кожаный потертый сюртук с отстегнутыми рукавами, высокие шнурованные сапоги, воротничок сорочки расстегнут, а на шее алый шейный платочек.
Нетрудно было догадаться, что юноша был тут не один. Иначе он не посмел бы так разговаривать с незнакомцем.
Неподобающие манеры и явный вызов означали только, что этот молодой человек представляет немногочисленную группу, скрывающуюся поблизости. Возможно, они в ближайшей подворотне, а может быть, уже заходят со спины.
Этот развязный тип должен затеять ссору и даже нарваться на пару тумаков от Шмидта, для того чтобы у банды был обоснованный повод для нападения. Они должны будут вступиться за своего, и Шмидт будет наказан примерно и показательно.
Девушки, а такие непременно должны быть в банде, станут смотреть на избиение здоровяка и подбадривать парней.
Все это было хорошо знакомо Давилке Шмидту. Он сам когда–то развлекался так, будучи членом молодежной банды.
Вандермены нового поколения — вот кто они такие.
— Хороший мотор, — повторил юноша, приближаясь.
Он принял молчание Шмидта за замешательство и может быть, даже испуг.
А тот просто ждал развития событий.
— Дай покататься, а? — продолжал молодой человек.
У него была несколько запущенная прическа, узкое нервное лицо, но Шмидт оценил только две существенные вещи: отчаянные и злые глаза да жилистую тренированную шею.
— Ну так как насчет прокатиться?
— Боишься меня? — скорее утвердительно, чем вопросительно, произнес Шмидт.
— Я?
— Ты.
— Что мне тебя бояться?
— Но ты боишься.
— С чего бы мне бояться какого–то верзилу в плаще из крысиных шкурок?
Дались им эти крысы, зло подумал Шмидт.
— Вот и я говорю, почему ты меня боишься?
Юноша никак не ожидал такого оборота. Обычные клиенты банды так себя не вели. А Шмидт увидел в его глазах ответ на свой вопрос. Парень действительно боялся. Но был исполнен отчаянной решимости преодолеть свой страх. К тому же он знал, что на него смотрели приятели и девушки. Он должен был себя проявить.
— Лучше бы тебе не пересиливать страх, а перепугаться как следует и бежать прочь что есть сил, — сказал Давилка.
Высокий, с выраженным прононсом, голос Шмидта не казался грозным, но от того, как он говорил, даже у его босса иногда холодок бежал за ворот.
— А тебе, дядя, лучше бы отойти в сторонку, — сказал наглый молодой человек, — а я сяду в твой паромотор и покачу.
Однако он пару раз запнулся.
Шмидт нервировал его.
— Назовись, — сказал Давилка.
— К чему тебе?
Пока первый удар не нанесен, сообщники будут ждать, в этом Шмидт был убежден, но отступил на полшага, став спиной к паромотору, чтобы его не застали врасплох сзади.
— Есть у меня привычка, — сказал Шмидт, — запоминать имена тех, кого довелось убить. Во всяком деле важны ритуалы.
— И много ты убил народу? — юноша оскалился и начал озираться в поисках поддержки.
— А сколько прерванных жизней, по–твоему, — много? — мрачно проговорил Шмидт. — Самета, Йорка и Лайта я убил голыми руками. Река и Данмара я убил железной палкой, проломив им головы. Я убивал и других. И не у всех я мог спросить имена. Мне будет досадно, если ты не представишься.
— Что–то ты грозный какой–то, — оскалился юноша.
— Чтобы тебе было проще, первым представлюсь я, — сказал Давилка, — меня зовут Шмидт, Клаус Шмидт. Еще меня называют Давилкой.