— Не славный ли денечек для сделки?[16] — приветствовал неправильнобородый.
— Разрешите представить, — сказал сыщик, указывая на него, — мистер Быстрофф. У него к вам дело, сэр.
— Я задержался потому, — Быстрофф стремительно сел за столик, — что хотел предъявить вам доказательство того, что рукопись не лжет, — Быстрофф заглянул в лицо главного библиотекаря, — живое, ужасающее доказательство грядущей беды. — Он сделал знак официанту, — но доказательство оказалось слишком живым, слишком шустрым и упорхнуло от моих помощников.
Мистер Быстрофф зло и ядовито рассмеялся. У него были дурные манеры, но он об этом не подозревал.
Он был непочтителен ко всем сословиям без исключения и не придавал этому значения. Он производил неприятное впечатление и вызывал острое нежелание встречаться с ним еще раз, и уж тем более иметь с ним дело. Однако ему, похоже, на это было плевать.
— К делу! — провозгласил Быстрофф. — У вас есть то, что нужно мне. Я хотел предложить нам кое–что весомое… Для изучения. Сейчас не получилось, но я обещаю…
— Позвольте, — прервал сэр Реджинальд, — что такого у меня есть? Что вам нужно? Вы хотите…
— Да, — радостно закивал Быстрофф, — рукопись.
Достоверно известно, что это был последний случай, когда кто–то видел Реджинальда Мидсаммернайта живым. Впрочем, и мертвым его не видели.
Он исчез.
Библиотека Общества естествоиспытателей в Уле у Северных врат не досчиталась главного библиотекаря и некоей рукописи, ценность которой была сомнительна.
Архивариус даже не стал помечать, что она исчезла, дескать, найдется как–нибудь.
Лена спрашивала. Вопросов было много, вот только сформулировать их не получалось. Флай пытался отвечать.
— А разве вы не можете жить среди людей, не скрываясь? Сами по себе. Почему нельзя мирно сосуществовать? — спросила пытливая Лена.
— Люди часто путают сложные понятия: наказание и месть, прощение и равнодушие, страх и трусость, — ответил загадочный Флай.
— Прощение и равнодушие я не спутаю, — возразила Лена. — А месть разве не наказание? Страх разве не трусость?
Флай чуть приподнял правую бровь.
Улыбнулся.
— Месть — низкое устремление, — терпеливо пояснил он. — А наказание — воспитательное деяние. Месть — воплощение беспомощной злобы. Слепая ярость. Месть саморазрушительна. Деяние — действие или бездействие, равно как и прощение, может быть наказанием. А страх — естественная биологическая функция. Тот, кто не чувствует страха. — опасный идиот. Трусость — это выбор действия или бездействия, продиктованного страхом. Доблесть — путь преодоления страха. Трусость путь потворства ему.
Лена задумалась.
Ноги гудели.
Они долго шли по улицам, сворачивая то тут, то там, но продвигаясь в направлении, которое твердо указывал Флай.
«Заведет еще куда…» — сомневалась Лена.
— Ну и что? Вы разве не путаете?
— Ошибки случаются с каждым, кто ищет потерянное и познает неведомое. Люди чаще всего считают, что нашли и познали. Не все, разумеется, а обыватели. Традиция противопоставляет обывателя и фейери. Но люди не считают зазорным быть обывателями.
— А еще, — сказала она, — часто путают радость и счастье.
— Не путают, а скорее подменяют, — сказал Флай. — Часто думают, что счастье — это радость.
— А разве не так?
— Счастье — это боль или покой. Зависит от пути.
— От пути?
— От пути предназначения, которому следуют, пытаются следовать или думают, что следуют.
Что–то в этой философии было не так. С одной стороны, Флай говорил с ней как с маленькой. И она ничего с этим поделать, разумеется, не могла. С другой — он как–то приподнимал свой род над человеческим, как тот кулик, что свое болото хвалит. Ну да — они летают и могут себе позволить смотреть на людей свысока. Но, назвав всех людей обывателями, он погорячился.
— Значит, вы лучше людей? — напрямую спросила она.
— Нет, — ответил Флай и посмотрел с недоумением, дескать, стоит ли перед такой дурой лекции о высоком читать, — не лучше и не хуже. Мы другие. У нас есть много преимуществ, которые некоторые из нас используют, а некоторые нет. Мы, может быть, опытнее, мы повидали больше миров. Но и среди нас есть обыватели. Традиция превратила нас в символ, потому что людям нужны были образцы — недостижимо высокие и отталкивающе низкие. Мы подходили для этого, когда люди впервые встретились с нами.
Небо ненадолго стало серым перед рассветом, и начало наливаться синью. Звезды померкли, а потом принялись истаивать, поглощаемые синевой. Впереди меж домами все чаще стала светиться пустота. Будто там, впереди — край света. Или нет — конец города и начало света. Подкрадывалась прохлада, пробиралась под одежду и дразнила кожу.
Лена не без удивления заметила, что вокруг стали появляться многочисленные прохожие. И все они стремились туда же — к свету в конце перспектив улиц. Сначала одинокие фигуры, ссутуленные, кутающиеся в пальто и плащи. Некоторые в надвинутых диковинных шляпах. Потом стала появляться публика поживее — стайки нарядных девушек в распахнутых шубках и накидках поверх праздничных платьев. Они щебетали вполголоса, пересмеивались. К ним постоянно присоединялись новые, кружащие юбками и шляпками…
Молодые пары, молча прильнув друг к другу, шли не быстро, но все равно поспешно в том же направлении.
А еще чуть позже стали появляться повозки, плотно загруженные оживленными пассажирами.
Было ощущение, что в эту кромешную рань словно все стекаются на какой–то праздник.
Протарахтели с сопящим звуком диковинные автомобили, похожие на кареты… Длинный, открытый красный паромотор поравнялся с Леной и Флаем и притормозил, засипел, пустил облачко пара.
— У нас есть пара свободных мест, — обратилась к ним дородная дама с зонтиком и бобровой опушкой пальто вокруг шеи, — не откажетесь подъехать остаток пути с нами?
Дама стояла в длинном салоне, покачиваясь. От нее ощутимо веяло медом и алкоголем. Она покачнулась, рухнула на сиденье, перевесилась бюстом через дверку и посмотрела на Лену блаженным взглядом нетрезвого мопса.
— Я достойная госпожа Куст, — сказала она, — Агнесс Гудвин Порп Куст. А вы, дитя мое?
— Лена, — сказала Лена, но, сообразив, что для солидности это слишком коротко, перевела свою фамилию Белозерова: — Лена Уайт Лейк. По прозвищу Тяпа.
Услышав это, дама Куст отшатнулась, словно ее щелкнули по носу. Флай хмыкнул.
Потом, решив, видимо, что это шутка, дама захихикала.
Она была очень забавна, и ее попутчики — не менее. Среди них наличествовали: рыцарь в доспехах из толстых пластин внахлест, от чего походил на еловую шишку, натуральная принцесса, два инкубаторских, неразличимо похожих друг на друга джентльмена в клетчатом и девушки в розовом и красном. Возницу в черном плаще и неимоверно высоком цилиндре Лена не посчитала.
В паромоторе действительно имелась пара свободных мест напротив леди Куст.
Лена умоляюще посмотрела на Флая. Ноги просто отнимались. Она же прошла полмира за эту ночь! Флай благосклонно улыбнулся и взялся за ручку двери.
Когда все расселись поудобнее, возница открыл клапаны, и паромотор с шипением двинул вперед по улице, обгоняя поток людей, целеустремленно стремившихся в одну сторону.
Мадам Куст немедленно начала болтать. Оказывается, люди в повозке — ряженые, что–то вроде самодеятельной труппы, которую возглавляет она — мадам Куст. И на празднике, который вот–вот начнется, они должны изображать неких мифологических персонажей.
Лена не вслушивалась, поэтому не уразумела, что это за персонажи. Тем более что знание об этом всем присутствующим казалось само собой разумеющимся, и подробностей никто не уточнял. Вот только принцесса должна была изображать именно ту, чьим именем представилась Лена. Мадам захихикала, а принцесса кивнула, ревниво поджав губки.
По мере приближения к берегу моря все притихли. Мадам Куст сделалась какой–то величественной и одухотворенной, словно была причастна и посвящена. Причастна к таинству.
Посвящена в сокровенное знание.
Мрачный, как черная повозка смерти, паромотор Клауса Шмидта остановился на сумрачной улице в квартале меблированных комнат. Здесь обитали весьма разнообразные личности.
Был предрассветный час, сизый и зыбкий. На улице ни души, вот разве что одинокий ватермен шагал рядом с понурой лошадкой, тащившей бочку под негромкий, отчетливый цокот копыт и шелест колес.
В одной руке ватермен держал вожжи, а в другой шланг, которым привычно поводил из стороны в сторону, омывая булыжную мостовую, иногда прицельно направляя струю воды на частички мусора и отправляя их в ливневые стоки.
Привычным взглядом ватермен оглядел шесть колес паромотора и сапоги человека, вышедшего из него. И колеса, и сапоги были чистыми. Ватермен удовлетворенно кивнул в ответ на свои бесхитростные мысли.
Он потянул рычажок на оглобле, приводя в движение вентиль на маленьком паровом насосе: улица довольно чистая, и воду можно поберечь, уменьшив напор.
Шмидт в развевающемся плаще, размашисто шагая, направился к своему подъезду. Огромные сапоги, кажущиеся весьма тяжелыми, ступали по мостовой почти бесшумно.
Ватермен посмотрел ему вслед.
Кто этот человек?
Работник ночных улиц не одобрял полуночных прохожих, если это не фонарщик или расклейщик афиш. Все другие люди должны спать ночью, полагал этот человек, спать — и дать возможность специальным людям прибрать к утру Мир, обновить его, сделать вновь опрятным и уютным.
Нет уж, если кто–то в такой час не спит, не отправляет ночную работу или, уж в крайнем случае — не предается грезам любви, не создает произведение искусства, то такой человек, само собою, — противник того, чтобы поутру Мир стал лучше.
По одежде человека, спешившего к подъезду в предутренний час, ватермен не мог судить о его месте в обществе, не заметил также ни цехового знака, ни герба. Однако этот человек правил паромотором. Нет, по мнению блюстителя чистоты улиц, это был неправильный человек. Нехороший.