— Ой, бандит ли? Матушки, да как же быть? А вдруг не бандит? Стыд-то какой будет!
Нашлась старшая возрастом и опытом:
— Пора уборку делать. А ты добеги до начальника, скажи ему. Что-то он присоветует?
Начальник поезда недолго думая спросил:
— У тебя сколько там пассажиров сходит? Только один? Этот самый, значит. Вот что, слушай: там стоянка пятнадцать минут. Так что ты его буди по остановке. Поняла? А теперь лети в свой вагон.
— А вдруг не тот? — замялась проводница. — Стыдно будет!
— А что, у тебя, что ли, никогда на улице документа не спрашивали? Чего особенного? Значит, ищут кого-то. Никакой обиды нет.
…Спящего глубоким сном Алонова бережно вынесли на носилках и уже увезли в вызванной телеграммой санитарной машине, когда Клебановский, которого с трудом растолкала проводница, вышел на перрон вокзала степного городка.
В стороне стоял начальник поезда, а перед вагоном прогуливался милиционер. Он пошел вслед за пассажиром в сапогах и с охотничьим мешком за спиной. В конце перрона, у открытых решетчатых дверей, ведущих в город, стоял другой милиционер.
Первый милиционер догнал Клебановского, козырнул:
— Гражданин! Ваш документ.
От неожиданности Клебановский вздрогнул. Он с трудом вытащил свой паспорт. Тоненькая книжка промокла во время купания в озере, где ее хозяин спасался от воображаемой погони.
Осторожно, чтобы не повредить размокшую бумагу, милиционер пытался расцепить слипшиеся листки. Исправный службист выговаривал неаккуратному человеку:
— Эх, гражданин! И какое же у вас обращение с документом! Как же можно допускать? Надо сказать — уничтожили вы свой документ, менять ведь придется…
Проводница изнывала в нескольких шагах, удерживаясь от желания заглянуть через плечо милиционера и попросить его поторопиться. Наконец тот отделил первый листок.
— И где вы только были? Тонули, что ли? — Милиционер не мог удержаться от последнего упрека.
Заглянув на первую страницу, милиционер, как это обычно делают, спросил:
— Как фамилия?
— Клебановский…
— Так. Клебановский. Все правильно.
Милиционер спрятал паспорт в свой карман и опять козырнул:
— Прошу пройти в отделение!
Второй милиционер придвинулся вплотную.
— Почему, в чем дело? — возмутился Клебановский, скрывая страх. — Меня знают, я в этом городе имею постоянное жительство, работаю.
— Идемте в отделение, гражданин, — сказал второй милиционер. — Вам там объяснят.
Отделение милиции было рядом, в помещении вокзала. Осмелевшая проводница и начальник поезда проникли вслед за приведшими Клебановского милиционерами. Они слышали, как дежурный лейтенант железнодорожной милиции приказал:
— Обыскать!.. — И тут же по телефону доложил кому-то с нескрываемым удовлетворением: — Клебановский взят! Куда его доставить?
Ударил второй звонок. Всплескивая руками от волнения и восторга, проводница помчалась к своему вагону, издалека делясь с напарницей:
— Арестовали! Арестовали! Кажется, тот! Страх-то какой! В одном вагоне с ним были!
Так закончились путешествия Клебановского. Еще с ночи бандита ждали в маленьком домике на окраине степного городка по адресу: Веселая улица, дом номер семь, ждали и на перроне вокзала. В другие места должны были быть разосланы его фотокарточки, которые уже готовились для размножения: организовывался розыск. Алонов опередил Клебановского. Избранный диверсантом план в лучшем для него случае мог привести его лишь в собственный дом.
Тревога, объявленная по линии железной дороги, была снята…
Главный хирург городской больницы, осматривая Алонова, лежащего на операционном столе, привычно внятно говорил через марлевую повязку:
— Спит. Всё в норме… Спит спокойно. Потеря крови и переутомление. Сколько он там гонялся за мерзавцами?.. Суток трое или четверо. Спрашивается: как он питался? Никак. Как спал? Не спал. А волнения? Отмобилизовал все ресурсы. Смотрите, как высох… А фигура у него хороша! Молодец! Отдохнет!.. Готовьте, но, чур, не будить!
Легчайшие прикосновения нежных рук освобождали голову Алонова от рубахи с запекшейся кровью, брили волосы, обмывали лицо. Открылась длинная рваная рана от лба через темя.
— Анестезия интрахеально!.. — командовал хирург. — Попробуем его не будить… Рауш! Вот так, отлично… — сказал он, когда Алонов чуть вздрогнул от наложенной маски со смесью эфира и хлороформа, употребляемой для экстренной наркотизации. — Смотрите, — продолжал хирург, накладывая швы. — Два миллиметра ниже и, видно, смелого пуля боится…
После окончания операции почти все врачи и многие сестры столпились в операционной. Необычайный случай нарушил строгую дисциплину. Всем хотелось увидеть Алонова.
Прислушиваясь к тихим, взволнованным восклицаниям женских голосов, хирург мыл руки. Глядя в зеркало, висящее над умывальником, он хитро подмигнул сам себе, улыбнулся и сказал:
— А все-таки у него кое-где на голове останутся плешинки. Придется ему сбоку проборчик делать и волосики подмазывать, а то девушки любить не будут. Да-а…
Хирургу ответил хор возмущенных женских голосов:
— Как вы можете так говорить! Вы совершенно ничего не понимаете в женщинах, ничего!..
Один из моих знакомых, доктор естественных наук, принимал участие в изучении нового вида саранчи. Я получил возможность увидеть и кубышки и зародыши. Я видел и самую саранчу, которой дали выплодиться для наблюдения.
Экземпляры опасных чудовищ, сохраняемые в формалине, нашли свое место на столе вещественных доказательств в зале суда.
Мне дали прочесть следственное дело по обвинению диверсантов в преступлениях, предусмотренных статьями нашего Уголовного кодекса. В деле я нашел не только показания Алонова, — его имя упоминалось достаточно часто…
От железнодорожной станции до животноводческого совхоза имени Ленина я пошел пешком. Уж очень хороши здесь бывают дни конца марта: пришвинская весна света прекрасна не только у нас, в центральной России. Ничуть не менее обаятельна она и в западно-сибирских степях.
Приятно пройтись после трех с лишним суток, проведенных в вагоне. На солнце подтаивало. И так славно дышалось, что я незаметно прошел четыре или пять километров.
Я не застал ни директора совхоза, ни его заместителя. Хозяйство здесь очень большое, разбросанное. Об Алонове мне сказали, что он уехал «на филиал», но вернется к обеду.
— Наверное?
— Как сказал, так и будет…
От секретаря партийной организации я узнал, что в конце минувшей осени совхоз успел построить плотину в местах, обследованных Алоновым.
— Земли нам там отводят, — говорил мой собеседник. — Если будет вода, сядем там еще одним филиалом. У нас тесно.
Здесь саранча, как видно, ушла в прошлое. Ее, как говорил секретарь, выкопали, выпахали, всю уничтожили.
— Сами бандиты указывали места. Да и без них обошлись бы. Наш Алонов все разглядел, все запомнил. Если осталась кубышка-другая, то туда скоро выезжают специальные наблюдатели — как снегу сойти. Не упустят. Главное с этой гнусью — вовремя захватить. Тогда и самая усовершенствованная не страшна.
Мы пошли с секретарем: он — по делу, я — взглянуть на совхозное хозяйство.
Из-за ограды обширного, сейчас пустого загона показался молодой человек. Он широко шагал по тропке, пробитой в оседающем снегу. За ним, остывая после езды, шел серый конь. Я, по старой привычке, заметил, как, по всем правилам кавалерийского марша, стремена перекинуты через седло, подпруги отпущены и повод закинут на шею. Серый играл с хозяином, подталкивая его сзади храпом под локоть. Секретарь сказал мне:
— А вот и наш Иван Александрович вернулся.
Секретарь познакомил нас. И в воображении и только что, издали, Алонов казался мне высокого роста: а был он чуть, может быть, выше среднего.
С первых слов я понял, что для Алонова и мой приезд, и его вероятная цель уже не были секретом: кто-то сумел «доложить». Вместе с Алоновым я прошел на конюшню, где он поставил коня в денник. Стараясь смягчить натянутость первых минут и найти дорожку к сердцу Алонова, я горячо похвалил серого. Моя невинная хитрость не произвела нужного действия.
Мы пообедали в совхозной столовой, обмениваясь малозначащими фразами. Ледок натянутости оставался — я не умел его сломать, а Алонов не хотел. Типом лица, русыми волосами, цветом серых глаз Алонов был северянин. На мой вопрос он коротко, но довольно охотно объяснил, что родители его родом олонецкие, откуда, надо думать, и фамилия. Надо бы — Олонов, но в русском языке начальное «о» в именах легко переходит в «а»… Этим и закончилось личное. Кругом нас были люди. Я видел, что Алонова и любят и уважают, что он у себя дома среди тридцати или сорока человек обедающих. Но я для него был совсем посторонний. Это меня стесняло, а его — нет.
После обеда он пригласил меня к себе. Я видел, что он подчиняется обязательным правилам гостеприимства — не больше. Он угостил меня каким-то особенным табаком — крупная крошка самосада имела приятный вкус и запах.
— Я примешиваю донник и еще кое-какие степные травки, — объяснил Алонов.
В комнате был порядок. Над кроватью висели три ружья. Я поинтересовался оружием. Алонов снял одно:
— Это мое.
— А те два?
— Они — оттуда. Лежали в мелком месте. Мне они ни к чему, но там все настояли, чтобы я взял себе: боевой трофей… Даю товарищам на охоту, кто попросит. Своего — не давал и не дам.
И тема иссякла. Славное девичье лицо смотрело из рамочки. На столе было много учебных книг. Я узнал, что в этом году Алонов хочет поступить на заочное отделение Института животноводства.
— Почему вы не хотите пойти на основной курс? — спросил я. — Там было бы легче.
— Конечно, легче, — сразу согласился Алонов. — Да мне не хочется отрываться от нашего совхоза. Постараюсь как-нибудь справиться.
Я подумал, что он наверное справится. Разговор опять оборвался. Алонов был по-прежнему холоден, спокоен. Я сделал последнее усилие — и начал говорить сам. Я рассказывал о том, чего Алонов мог не знать, привел несколько примеров борьбы зарубежных коммунистов.