Георгий навел справки и выяснил, что методика Кирпичникова действительно на практике еще не проверялась. Но ничего другого не было, и он решил приступить к обработке.
10
Голубев свое слово сдержал — работа была буквально навязана институту, что отнюдь не вызвало восторга ни у начальства, ни в группе Георгия. Витенька Митрошин даже позволил себе выразить свое неудовольствие вслух, — он, похоже, как и Кент, разглядел изъяны в методике Кирпичникова.
То, чего не мог объяснить ему Кент, Георгий стал понимать сам, когда вплотную приступил к разработке программы. В методике Кирпичникова не было ни одной явной ошибки, но мелких неточностей, малооснованных допущений, слишком широких обобщений оказалось так много, что где-то в середине работы Георгий задумался: а стоит ли продолжать ее дальше? Он уже заранее не верил результатам. По-прежнему больше действовала на него уверенность Климашина и — сознание безвыходности своего положения. Он уже понимал, что так или иначе, а на Бугар вернется. Нельзя было не вернуться.
А кроме того, как было объяснить институтскому начальству и Голубеву, почему работу надо прекратить?
Через полгода он получил результаты — и несколько дней раздумывал, прежде чем показать их Голубеву. Формально прогнозы Климашина как будто подтверждались, вероятность того, что на Бугаре есть касситерит, выглядела внушительной: шестьдесят восемь плюс-минус четыре и шесть десятых процента. Но произведет ли эта цифра впечатление в министерстве? Голубев сказал:
— Если очень постараться, должно выйти… — Он помолчал и спросил напрямик: — А сам-то ты… шибко веришь этой цифири?
— Это математика, Федор Константинович, — уклонился от прямого ответа Георгий. — Методику обсчета придумывал не я, утверждал тоже не я, считала машина — лицо не заинтересованное. Так что хочешь — верь, хочешь — нет.
— Ясно, — без особого энтузиазма сказал Голубев. — Ну что ж, будем толкать. Но предупреждаю — на быстрый результат не надейся. На будущий сезон наверняка ничего не выйдет, все забито.
— Ну, ждать так ждать, — невесело согласился Георгий.
Ждать предстояло по меньшей мере полтора года. Георгий сразу охладел к своей работе в институте и первое время чуть ли не каждую неделю звонил Голубеву, пока тот не рассердился:
— Слушай, Георгий Алексеевич, не дергай ты меня. Я не царь, не бог и даже не воинский начальник, а вполне штатская крыса. Как прояснится что-нибудь, сообщу. Но до Нового года точно ничего не будет. Так что жди.
А ждать Георгию становилось совсем уж невмоготу. А тут еще начались нелады с Верой…
Женился он, можно сказать, случайно. Кажется, их «роман» начался с институтского новогоднего вечера. Тридцать первого, после официального поздравления начальства и торопливой, чуть ли не пятиминутной «шампаниады», как-то так получилось, что то ли Вера пригласила его встречать Новый год, то ли он сам невзначай напросился, представив тоскливую новогоднюю ночь, но в двадцать четыре ноль-ноль они чокались бокалами с шампанским, пили на брудершафт — Георгий только пригубил, — он равнодушно целовал тонкие, вялые губы Веры, а к утру прилег на единственном диване в ее комнате, заснул ненадолго и, проснувшись, увидел, что Вера неловко свернулась клубком в кресле и тоже как будто спит, но стоило ему чуть-чуть пошевелиться, она тут же открыла глаза и робко улыбнулась, как будто ожидая чего-то. Кончилось тем, что уснули они вместе… Вера не требовала от него обещаний, делала вид, что и не ждет от него никаких предложений, но Георгий видел, что замужества она не просто хочет, а жаждет… Но, может, все и кончилось бы спокойно, не заболей она после неудачного аборта. Вера месяц пролежала в больнице, исхудала и постарела на добрый десяток лет. Георгий каждый день ходил к ней на свидания и, возвращаясь, думал: что дальше? Жалко было Веру. Он уже знал, что детей у нее не будет, и не мог не чувствовать своей вины перед нею. Пусть вины и невольной, но все же е г о вины…
В тот день, когда Вера выписывалась, он приехал за ней на такси, привез к себе домой, где заранее приготовил холодный обед. Вера увидела накрытый стол, цветы, постояла немного, прикрыв глаза, и вдруг, судорожно обняв Георгия, стала целовать его руки, плача навзрыд… Георгий, кажется, и сам тогда прослезился.
Через месяц они поженились. С полгода Вера по-прежнему была той тихой, предупредительной, малотемпераментной женщиной, которую он знал прежде, а потом как-то вдруг изменилась. Если раньше Вера жаждала только замужества, — так по крайней мере казалось ему, — то теперь она исступленно требовала от него любви. Требовала не словами, но всем своим поведением, взглядами, молчанием, долгими, изнуряющими ласками по ночам. А что он мог дать ей? Только то ничтожно малое, на что способен каждый «нормальный» мужчина… Вера еще на что-то надеялась, но однажды с ней случилась дикая истерика, не на шутку испугавшая Георгия. Пытаясь успокоить ее, он машинально погладил Веру по плечу, и она вдруг затихла, Георгий почувствовал, как напряглось все ее тело, она глубоко, обиженно вздохнула и сказала с болью, поразившей его:
— Господи, какая у тебя чужая рука… Какая чужая рука…
И он тут же убрал руку, отвернулся, не зная, что сказать ей. Вера осторожно встала, ушла в ванную и почему-то заперлась. Он подумал, что надо бы пойти за ней, сказать что-то хорошее, но ничего не мог придумать. И заснул. А когда проснулся, Веры не было, на стуле рядом с постелью лежала записка: «Поехала к сестре, вернусь завтра вечером». Георгий с час лежал, глядя в потолок. Была суббота, сентябрь шестьдесят восьмого, он вспомнил, что четыре года назад в один из таких же солнечных сентябрьских дней они плыли по реке, Георгий сидел на руле, вытягивал шею, разглядывая буруны, а Ольга полулежала на носу лодки и смотрела на берег, ветер трепал завитки ее русых волос. Ему очень мешали эти завитки, он постоянно видел их, а смотреть надо было вперед — река была мелкой. В конце концов он влез-таки на перекат, не успел выключить мотор, полетела шпонка, и они решили стать лагерем, хотя можно еще было идти часа полтора… Дальше вспоминать нельзя было, потому что дальше была ночь и Ольга рядом, ее ласковый шепот: «Подожди, ребята еще не уснули», а ждать он не мог — желание было нестерпимым… Вспоминать нельзя было, но он вспоминал…
Всего какой-нибудь час понадобился ему на то, чтобы понять — с Верой он жить больше не сможет. Да и ни с кем больше… Он торопливо написал Вере косноязычное, сумбурное письмо, позвонил Нестеренко и сообщил, что ему нужно срочно уехать на неделю на Урал.
Выйдя из вокзала и оглядевшись, Георгий с невеселой усмешкой подумал: прожил здесь, считай, всю жизнь, а пойти не к кому… Память даже немногих адресов не сохранила. Почему так?
Георгий оставил портфель в камере хранения и отправился на Северную.
Издали, боясь почему-то подойти, смотрел он на два дома, стоявших рядом.
В одном он родился и вырос, но давно уже стал этот дом чужим ему, чужие люди жили в нем. Мать вышла замуж, когда Георгию было четырнадцать, сразу не заладились у него отношения с отчимом, и при первой возможности он убегал к Русаковым. Знал — там всегда приветят его, накормят, а если уж очень не захочется идти домой, и спать уложат. Всегда рядом верные дружки Сережка и Кент, а с годами все больше места в его душе стала занимать Ольга. Длинноногая девчоночка с косичками и ленточками, ставшая его любовью, его женой, его судьбой… Когда они поженились и Георгий не раздумывая перебрался жить к Ольге, мать и отчим дом продали и уехали в Краснодар. Два-три письмеца в год — вот и все его связи с той, что дала ему жизнь… Почему так? Потому ли, что все его помыслы, все силы его души были отданы другой жизни? Но ведь все-таки речь идет о матери… А разве он виноват в том, что Антонина Васильевна с легкостью заменила ему мать? Ведь человек не может жить по каким-то абстрактным, умозрительным законам, где главное — нужно, должно… Жить можно, наверно, только тем повседневным, что вокруг тебя, и странно ли, что с прочностью новых душевных связей неизбежно рвется тоненькая ниточка кровного родства…
Дома стояли рядом, теперь уже оба чужие. В том, где прошли его лучшие годы жизни с Ольгой, жил теперь угрюмый, густо заросший пегим волосом старик. Дом почти не изменился за четыре года — все так же мощно, кряжисто лезли в глаза рубленные в лапу венцы, голубели наличники и ставни, высокие ворота прямо, как часовые на посту, охраняли просторное подворье. На миг померещилось Георгию — вот сейчас откроется, звякнув кольцом, калитка и выбежит на пыльную улицу длинноногая девчоночка Оля с косичками и ленточками… Или неторопливо выйдет статная, рослая его жена, издали улыбнется, щуря светлые серые глаза. Но за воротами грубо, мощно взлаяла басом собака, рванулась, гремя кольцом по проволоке, на шаги прохожего, шедшего слишком близко от дома, тот испуганно шарахнулся в сторону, а пес стал бешено метаться и рычать. Сколько помнил Георгий, все собаки у Русаковых были добродушными лопоухими псами, неспособными не только броситься на человека, но и зарычать как следует… Да и откуда взяться злым собакам в доме, где всегда жили добрые люди?
Георгий поехал на кладбище. Могилы Дмитрия Иннокентьевича и Антонины Васильевны были, против ожидания, ухожены, буйно цвели астры, ограда явно недавно покрашена. Кто же смотрит за ними?
Он открыл железную дверцу общей ограды, присел на скамеечку. Когда они хоронили Антонину Васильевну, на могиле Дмитрия Иннокентьевича была обычная одноместная ограда. Кто же соединил их вместе? Наверно, Сергей. Но смотрит за могилами наверняка не он, ведь Сергей где-то на Севере. И не Кент, конечно, тот уже года два здесь не был… Кто же тогда? Друзья? Знакомые? Наверное… У них было много друзей, всегда с радостью приходили они в их добрый дом. А умри ты сейчас, вдруг подумалось ему, кто будет смотреть за твоей могилой? Да ведь некому. Разве что тот же Сергей раз в год заглянет…
А кто смотрит за могилой Ольги?