Маялся и Георгий. Он то вставал, чтобы подбросить дров в нехотя горевший костер, то снова садился, уставясь в огонь, то смотрел на могилу и видел, как на секунду выхватывает из тьмы огонь тонкую черную сосенку со щитом, и тут же отворачивался и в какую-то минуту совсем было собрался ехать обратно в лагерь, но, потоптавшись, снова сел — ехать в такой темени нельзя было.
Физической боли он не чувствовал, болела душа, разлитая, казалось, по всему телу. Даже боль в желудке воспринималась как боль душевная…
Что такое была его душа, об этом Георгий никогда почти не думал. Он только знал — это что-то такое, что намертво связано с Ольгой, потому что ничему другому места в ней не было. Видит бог, он пытался избавиться от этого мертвого груза, но ничего не получилось. Ничего не изменилось за эти десять лет. Была короткая передышка — Вера, новая работа, — и это все. Спасительная житейская философия «время — лучший лекарь» почему-то не срабатывала…
Он посмотрел на могилу. Бесформенная груда замшелых камней на фоне черной, едва угадывающейся сейчас скалы. Наверно, на ней до сих пор остались следы от пуль… Он тогда расстрелял обе обоймы из своего «ТТ» и сейчас вспомнил, как пули высекали из камня искры и, повизгивая, рикошетом уходили в низкое небо, сплошь закрытое тучами! Наверно, до сих пор где-то в траве валяются стреляные гильзы… А Коля Барсуков, бросив карабин, кинулся на землю — пули уходили не только в небо, но и отскакивали назад — и что-то кричал ему, но Георгий не слышал. Когда пистолет, сухо щелкнув пустым стволом, не отозвался выстрелом, Георгий быстро вынул пустую обойму, мгновенно вставил вторую — она хищно лязгнула защелкой, — передернул затвор и, вскинув руку, снова стал расстреливать скалу. И все нажимал на спусковой крючок, когда кончились патроны, пока не понял, что стрелять больше нечем, и почему-то стал внимательно разглядывать пистолет, очень черную круглую дырку ствола, из которой сочилась кислая струйка сизоватого дыма, перевел взгляд на могилу. Камни тогда были чистые и еще влажные, они таскали их из реки. Он зажмурился, представив Ольгу, вчера еще живую, а теперь лежавшую под этими чистыми тяжелыми камнями, и, согнувшись, выронил пистолет. Его начало рвать. В последние сутки он почти ничего не ел, и в желудке, казалось, было совсем пусто, но его еще долго выворачивало наизнанку — водой, слизью, желчью, а под конец и кровью…
Вода в котелке забурлила, выплескиваясь на огонь. Георгий заварил чай, обжег губы и отставил кружку. Костер едко дымил и безнадежно угасал, надо было искать сушняк. Георгий взял топор, фонарик и полез в чащобу, проклиная себя за то, что не позаботился о дровах засветло. Ведь не первый день в тайге, знает, что любая оплошность обязательно выйдет боком, а все-таки опростоволосился… Через полчаса он снова разжег костер, прикинул, что хватит его часа на два, а потом можно разгрести его и установить полог. И опять зло чертыхнулся, вспомнив, что не нарубил лапника для подстилки. Видно, день уж такой выдался сегодня.
Огонь вольно взметнулся вверх, высветил могилу и щит с черными словами и цифрами. Георгий подошел поближе, разглядывая щит. Сколотил его Звягин через год после смерти Ольги, о чем и написал ему тогда же. И сосенку для столба, видно, выбирал долго, закопал глубоко — стояла она до сих пор прямо. А может, не однажды за эти десять лет менялись и щит, и сосенка… А тогда, похоронив Ольгу, они никак не могли придумать, на чем сделать надпись. Думал, впрочем, один Коля, Георгий молча сидел у костра и смотрел в в огонь. А Коля, поглядывая на него, что-то бормотал, раздумывая вслух, и наконец его осенило. Он крупно, аккуратно написал на бумаге фамилию Ольги, даты рождения и смерти, зачернил карандашом, вытащил из своей планшетки карту и вставил туда листок.
— Ну вот, теперь привязать как следует, — бормотал Коля, оглядываясь, но привязывать было не к чему, и он стал осторожно разбирать камни на могиле и минут через двадцать тихо позвал Георгия: — Посмотри, пойдет?
«Пойдет», — молча мотнул головой Георгий, едва взглянув на Колино сооружение. Коля еще долго потерянно бродил по лагерю, вздыхал, наконец присел рядом с Георгием и спросил:
— Я… возьму это, ладно?
Георгий медленно повернул голову, посмотрел. Коля на раскрытой ладони держал походный складной нож Ольги в брезентовом чехле и, явно теряясь от молчания Георгия, неловко сказал:
— Я… на память, Жора. У тебя ведь… много от нее останется, а у меня…
Георгий молча кивнул и отвернулся. А Коля вдруг всхлипнул и отошел.
Вспомнив сейчас про нож, Георгий почувствовал какое-то беспокойство. Что-то было связано с этим ножом еще. Нет, не с этим именно, а с таким же. Да, наконец вспомнил он, точно такой нож был у кого-то из той четверки туристов, с которыми он два года назад собрался было поехать на Шельму. И все-таки не решился. С чем он тогда пришел бы к могиле Ольги? Со своей растерянностью, пустотой, смятенностью? И молчаливым признанием, что она погибла напрасно, — ведь касситерита он так и не нашел… Нет, к Ольге так идти было нельзя. Оставалась еще одна, обещанная Голубевым попытка, и он решил, что использует ее до конца. И если найдет касситерит, то будущий прииск назовет ее именем. Прииск «Ольга»…
И вот наконец он пришел к ней. По-прежнему ни с чем. От последней его попытки остался куцый двухнедельный хвостик, и наивно полагать, что за эти две недели он сделает то, что не удалось за шесть лет. Надо наконец взглянуть правде в глаза, Георгий. Прииска «Ольга» не будет. И, значит, Ольга погибла напрасно. Ну а если бы и нашел он касситерит, разве это было бы оправданием ее смерти? Что вообще может оправдать любую смерть? Может быть, спасение чьей-то другой жизни? Возможно… Но Ольга никого — и ничего — не спасала… Дальше. Все эти годы ты почему-то привык думать, что смерть Ольги следствие редкостно сложившихся обстоятельств и нелепых случайностей. Проигрыш в лотерее, казавшейся беспроигрышной. В самом деле, даже в комфортабельных больницах иногда умирают от того же аппендицита. Процент смертности ничтожен, но ведь не равен нулю. Вот первая — предполагаемая — случайность. Можно думать, чтобы успокоить себя, что Ольга все равно умерла бы, только в окружении толпы врачей и сиделок. Мысль жестокая, циничная, но разве она не приходила тебе в голову, когда становилось совсем плохо? Пусть только мельком, — подумать так в открытую у тебя просто не хватало смелости, — но ведь было такое, было… Стоп, что-то здесь не так. Давай думать об этом.
Он обхватил голову руками и попытался сосредоточиться. И наконец с изумлением и отвращением понял: все это циничное и нелепое рассуждение могло возникнуть только потому, что ему в какую-то минуту в первую очередь стала важна не сама с м е р т ь Ольги, а степень его вины в ее гибели! Вот это уже подлость и глупость… А все остальные твои оправдания? Давай думать дальше. Ведь все могло быть — и наверняка было бы — иначе, будь у вас рация. Ты, правда, довольно легко убедил себя в том, что рация не помогла бы: погода все дни тогда стояла нелетная, а пока врач приехал бы на лодке, пока Ольгу отвезли бы в Бугар, прошло бы никак не меньше двух дней, это ты посчитал тогда же довольно точно. А Ольга умерла как раз на исходе вторых суток. (А как же слова Вахрушева?! Но об этом потом, потом…) А то, что рации не оказалось, тоже случайность? После предыдущих твоих умозаключений это казалось уже почти несомненным. Разумеется, случайность. Ты ведь не один решал, что можно идти на Шельму без радиста. Все с этим согласились, и Ольга тоже. И для этого у вас как будто были веские основания. В самом деле, все лето ходили без всяких происшествий, и не раз в отряде ворчали: «На кой черт нам нужен этот гроб с музыкой, одна морока с ним», — да и по опыту (чужому опыту!) вы знали, что редко случается в партиях что-то экстраординарное. Редко… Но ведь случалось. В то же лето в партии Селиванова кто-то сломал ногу. Почему же ты решил, что все обойдется? Понадеялся на удачу, на свою счастливую звезду? Не думал всерьез, что может случиться ЧП? (Не всерьез, кажется, думал. В конце концов, сломанная рука или нога не фатально. Сорвется маршрут — и только. Так опять же подсказывал чужой опыт.) А надо было думать. И оправдываться тем, что решение идти без радиста было принято не тобой одним, а «военным советом», нельзя. Начальником-то партии был ты. И ты один отвечал за все, что случилось или могло бы случиться в маршруте.
Значит, и за смерть Ольги.
Вывод был прост и страшен. И сейчас Георгий уже не понимал, почему должно было пройти десять лет, чтобы осознать это. Что никакими случайностями и стечением обстоятельств нельзя оправдать его. Что именно он, Георгий, главный и единственный виновник ее гибели. Главный и единственный. А все остальное ничтожно по сравнению с его виной.
Он встал и огляделся. Костер едва тлел, помаргивая красными глазницами. Темь и пустота были вокруг. Угрожающие шумы реки и тайги густо накатывались на него из черного ниоткуда, вызывая неведомый прежде страх. Георгий включил фонарик, слабый лучик его почти бессветно заскользил по черным камням. Георгий нацедил еще бензину, плеснул на остатки костра, но уже через несколько минут красный огненный столб сник — слишком уж много темноты было вокруг. Георгий вытащил из рюкзака кобуру с пистолетом и расстегнул ее. И через минуту успокоился, начиная догадываться, что страшно ему не от темноты и одиночества, а от только что пришедшего понимания того, что в действительности произошло здесь, на Шельме, десять лет назад. И если раньше он всячески избегал вспоминать, как умирала Ольга, то теперь он знал, что должен пройти и через это. Час за часом пережить все заново. И понять что-то еще очень важное для себя.
13
Он шел замыкающим и видел перед собой серый рюкзачный горб, за которым иногда скрывалась светлая непокрытая голова Ольги. Они дошагивали последний из намеченных на тот день километров. Когда наконец выбрали место для привала, Ольга, не снимая рюкзака, опустилась прямо на землю, и Георгий увидел ее лицо — оно было покрыто крупными каплями пота и в сентябрьских сумер