Кирпичников в своей методике все геологические структуры свел к четырем основным типам, бегло оговорив: «Видимо, все данные — с незначительными коррективами — можно свести к одному из четырех приведенных выше алгоритмов». Георгий, занявшись программой, вскоре зашел в тупик — два массива данных никак не хотели укладываться ни в одну из «постелей» Кирпичникова. Прокорректировать их, по совету Кирпичникова, можно было, но даже с большой натяжкой эти коррективы нельзя было назвать незначительными.
И Георгий снова отправился за помощью к Кенту.
В Долинск он приехал в воскресенье после обеда. Кент спал. Наташа, подурневшая и постаревшая, встретила Георгия без обычной приветливости.
— У вас ничего не случилось? — осторожно поинтересовался Георгий.
— Нет, ничего, — бесцветным голосом отозвалась Наташа, не глядя на него.
— А чего ты такая кислая?
— Ничего я не кислая! — с необычным для нее раздражением сказала Наташа. — Просто устала. День на работе, утром и вечером по дому крутишься. В магазин сходить и то проблема: Сашка один не остается, с собой брать — быстро устает, начинает капризничать.
— А Кент что, совсем не помогает?
— Да когда ему? Я его почти не вижу.
Они просидели на кухне два часа. Потом вышел Кент с помятым от сна лицом, без всякого выражения, хрипло сказал, протягивая руку:
— А, гость залетный… Здравствуй.
На Наташу он взглянул мельком, пошел умываться. Она молча приготовила чай и ушла к проснувшемуся Сашке. Кент, равнодушно осведомившись у Георгия о новостях, тут же спросил:
— Ты по делам?
— Да, — неловко отозвался Георгий, — надо бы посоветоваться.
— Пошли ко мне.
Сашка, увидев Георгия, заулыбался, потянулся к нему из кроватки. Георгий подошел, коснулся губами его волос, хотел задержаться на минуту, но, чувствуя спиной взгляд Кента, обернулся. Кент стоял, держась за ручку двери, с большой кружкой чая в руке и демонстративно ждал.
— Я потом к тебе приду, ладно? — сказал Сашке Георгий и пошел за Кентом в его кабинет.
— Видишь, какое дело, — начал Георгий, когда они сели, — я все с той же работой Кирпичникова…
Кент слушал его, прихлебывая чай, и через минуту с досадой сказал:
— Подожди, не части́, я ни хрена не понимаю. Давай сначала, я что-то никак не могу проснуться.
Георгий стал рассказывать подробно, объясняя чуть ли не каждую строчку своих выкладок. Кент почти тут же недовольно заметил:
— Мелочи не надо, не такой уж я болван.
Георгий кое-как досказал. Кент просмотрел алгоритмы Кирпичникова, массивы данных и хмуро спросил:
— Ну, и чего ты хочешь?
— Да вот не знаю, что делать с этими двумя массивами. Нельзя ли их как-нибудь подогнать под алгоритмы Кирпичникова?
— Ты же сам видишь, что нельзя! — с раздражением сказал Кент. — Зачем спрашиваешь?
— Я не уверен…
— То есть как это не уверен? В таких вещах нельзя быть неуверенным! Если ты всунешь эти данные в алгоритмы Кирпичникова, решения будут с такими погрешностями, что потеряют смысл.
— А все-таки — какая может быть погрешность?
— А ты возьми да посчитай, достаточно грамотный уже для этого. Я думаю, процентов тридцать, не меньше. Зачем тебе такие результаты?
— А что же тогда делать?
— Как что делать? — злился Кент все больше. — Взять да и разработать свои алгоритмы. Только и всего.
— Тебе легко говорить…
— Что мне легко говорить? — совсем вышел из себя Кент. — Если уж ты взялся за эту работу, будь добр, делай ее как следует! И нечего во всем надеяться на чужого дядю! Кто за тебя все это будет делать? Я, что ли? Кирпичников?
— Ладно, чего ты шумишь? Я же только посоветоваться приехал.
— Ну, совет я тебе дал. Другого тут быть не может.
— Не знаю, справлюсь ли. Мне таких вещей делать не приходилось.
— Захочешь — справишься.
— Хоть подскажи, с какого конца начинать.
— С ближнего, — Кент усмехнулся. — Или с дальнего. Какой больше понравится.
— А если серьезно?
— Милый мой, да ведь я не господь бог и даже не геолог, а всего лишь математик. Мне твои цифири почти ничего не говорят. Я не знаю, что с чем едят, что главное, что второстепенное, чем можно пренебречь, а чем нет. А проходить курс геологического ликбеза — уволь. У меня такая запарка — чихнуть некогда. Да и какой смысл? Это твоя работа, и сделать ее должен ты сам. Привыкай жить без нянек. А у меня своих дел на триста лет хватит. И еще останутся…
Разочарованный Георгий вернулся к себе и стал думать, что делать. Он еще раз проштудировал методику Кирпичникова и окончательно убедился, что его приемы ничем помочь не могут. Надо было что-то изобретать самому. Но что и — главное — как? Он по-прежнему даже не представлял, с чего нужно начинать. Разложив на полу карточки с данными двух непослушных массивов — на столе они не помещались, — он пытался понять, чем они отличаются от других. Ничего особенного в них как будто не было. Он перенес данные на графики, но и тут никакой закономерности не обнаружил. Еще несколько дней он рылся в фондах, пытаясь найти дополнительные данные. Их просто не было, не считая нескольких мелочей, — Климашин использовал все, что было известно. Георгий на два дня засел в библиотеке, изучая аналогичные структуры. И это ничего не дало — никаких алгоритмов и расчетов в описаниях не приводилось.
Кончилось тем, что он сложил все карточки, графики, схемы и на два дня отправился бродить по осенним лесам Подмосковья.
Он выехал рано утром в субботу, на плечи приятной, уже почти забытой тяжестью давил рюкзак, на ногах ладно сидели тяжелые походные ботинки, утро начиналось спокойное, тихое, с туманцем, обещая ясный день. Часа два он ехал на электричке, сошел на первой приглянувшейся станции — сразу за платформой начинался густой сосняк — и до вечера шел наугад по лесным тропинкам. Потом разжег костер, приготовил ужин и долго сидел, глядя в огонь.
Надо было на что-то решаться. Последовать совету Кента и самому разработать алгоритмы для этих массивов? Почти наверняка не удастся. Он не теоретик, а практик. И, в конце концов, для чего нужны эти расчеты? Разве сам он не уверен, что касситерит на Бугаре есть? Уверен. И разве Климашин хоть на минуту усомнился в этом? Тоже нет. Значит, расчеты нужны в первую очередь для того, чтобы убедить Голубева и других министерских деятелей, которые будут решать вопрос о возобновлении поисковых работ. Но это уже другое дело. Два массива — это только два массива. Есть еще девять, которые превосходно уживаются с методикой Кирпичникова. Вот надо их и обсчитать. А потом видно будет, что делать с этими двумя. В конце концов, можно и совсем не использовать их. Подходящее оправдание найти для этого можно. Есть еще один вариант — все-таки вогнать их в методику Кирпичникова, изъяв самые неудобные куски. Объяснить это тоже можно, — например, недостаточной точностью измерений, неполнотой исходных данных. Кое-какие основания для этого есть. В общем, в любом случае надо сначала обработать эти девять массивов, а потом уж решать.
Он так и сделал. И получил эту вероятность — шестьдесят восемь плюс-минус четыре процента. Но когда он заканчивал расчеты, то уже не раздумывал, что делать с двумя оставшимися массивами. Он уже знал, что улучшить полученные результаты они не смогут. А ухудшат почти наверняка. На много ли — этого он не знал, да и знать не хотел. Уж пятьдесят процентов в любом случае остались бы, а для него и это более чем достаточно. Тогда какой смысл обрабатывать их? Просто надо в докладной записке найти подходящие формулировки, чтобы в министерстве ничего не заметили…
Подходящие формулировки нашлись. Он получил деньги для двух экспедиций, потом еще для одной. Вот этой самой, что заканчивается через две недели. Или завтра. Потому что лгать самому себе больше нет смысла. Может быть, касситерит здесь действительно есть. Но найдет его не он, и прииска «Ольга» на карте не будет. Прииск «Ольга» был бы реальностью, то есть правдой, но к правде нельзя прийти годами лжи. Когда возникло первое звено в этой длинной — десять лет — цепочке лжи? Трудно было сейчас ответить на этот вопрос. Может быть, все началось, когда он убедил себя, что в маршрут по Шельме можно пойти без рации. Пусть прямой ложью это и нельзя назвать, и все же это была ложь. Потому что ложь многолика и скрывается под разными именами. Халатность — это тоже ложь. Ложь-легкомыслие, ложь-незнание, ложь-самомнение, ложь-молчание. И всеми этими видами лжи ты щедро пользовался многие годы. Вот так, Георгий… И итог — твоя лжежизнь, одиночество, потеря любимых и невозможность любить самому. Потому что любовь — это правда. Ложь и любовь — две вещи несовместные. Работа и ложь тоже несовместимы. Вот почему в тридцать шесть лет ты ничего не добился. Ты и не мог чего-то добиться, — разве что случайно. Случай так и не представился. Что ж, это, наверно, и к лучшему. Иначе твое «прозрение» отдалилось бы на годы, но рано или поздно жизнь заставила бы тебя понять, что есть истина и что есть ложь. Или этого могло бы и не случиться? Возможно, и так. Ты мог бы — случайно — найти касситерит, и на карте действительно появился бы прииск «Ольга», и ты со спокойной совестью продолжал бы считать, что ее гибель цепь нелепых случайностей и что жизнь твоя удалась: ведь не каждому выпадает такое — открыть месторождение. Возможно, были бы в твоей жизни и другие удачи. А вот этой ночи — не было бы. И ты бы так и не понял, что ты за человек и как много лжи было в твоей жизни, и по-прежнему относился бы к другим с теми кривыми мерками, что неизбежно порождаются ложью. Когда лжешь самому себе, всегда лжешь и другим. И смотришь на других с заведомым предубеждением, потому что естественно считать — если лжешь ты, должны лгать и другие. И вот уже принципиальность нередко кажется глупостью и упрямством, требовательность к себе — самоедством и мнительностью, строгость — придирчивостью, стремление добиться своей цели — карьеризмом, сдержанность — душевной черствостью и бездушием. Ложь, как кривое зеркало, неизбежно должна искажать все… А все же — когда появилась в тебе эта ложь? Разве только после смерти Ольги? Наверняка нет, была она и прежде в тебе. Если вспомнить…