— Может, и так, — спокойно согласился Георгий.
— А как еще может?
— Да что это тебя так волнует? Ну, считай, что я под арестом, можешь наручники надеть или свяжи. Приедем в Дьяково — посадишь в кутузку или сдашь куда следует, пусть другие разбираются, если тебе неудобно.
— Другие? — Звягин пристальным, немигающим от ненависти взглядом сверлил Георгия. — А кто эти другие?
— Кроме тебя, тут никакой другой власти нет, что ли?
— Будто не знаешь? Нету, Свиридов, тут другой власти до самого Бугара… И я здесь эта самая власть уже пятнадцатый год, как тебе известно. И за все четырнадцать лет никто еще не упрекнул меня в том, что эту власть я превысил или не сделал всего, что положено мне по долгу службы. Хотя что тебе об этом толковать? Для тебя «долг» пустое слово, ты это только на собраниях говорить можешь. А мне за этот долг и за эту службу и грозили, и самострелы, как на зверя, ставили, и поджечь пытались, и утопить, и взятки предлагали — всего с головой хватало… Ты вроде когда-то в друзьях меня числил? — неожиданно повернул разговор Звягин. — Помнишь небось, как изъяснялся в чувствах?
— Не помню, — не сразу отозвался Георгий. — Наверно, в самом деле говорил.
— А я вот помню. Не так уж часто мне в этих дружеских чувствах изъяснялись. У милиции, знаешь ли, друзей быть не положено, разве что среди других таких же милицейских, а у меня их рядом нету. А если кто другой в друзья набивается… Ну, это понятно, — махнул рукой Звягин. — Я ведь тут почти безвыездно живу, за все годы только два раза летом в отпуске был… Что так смотришь? — покривился Звягин. — Думаешь, мученика из себя строю, жизнь свою за подвиг считаю? Нет, я лишнего о себе не думаю. Я рано понял, что до звезд в небе мне не дотянуться, а значит, надо честно делать то, что можешь. Хотя тоже было время, когда на великие свершения тянуло… как и тебя, — Звягин усмехнулся.
— А мне тоже о звездах нечего думать? — серьезно спросил Георгий.
— А сам как считаешь?
— Да вроде бы поздновато.
— У тебя-то, пожалуй, шансов на «великие свершения», — с нескрываемым сарказмом закавычил Звягин, — тогда еще меньше, чем у меня, было. Про сейчас я уж не говорю. Думать и мечтать, конечно, никому не возбраняется. Но и осознать свой потолок тоже очень немало. И сделать это нужно как можно раньше.
— Ты давно осознал?
— Об этом и толкую, хотя мой потолок ты плохо представляешь. Ты думаешь, почему я здесь столько лет? Мог бы и поспокойнее место найти, посуше, потеплее, и врачи советуют, радикулит меня уже лет пять щупает.
— Ну, и чего не едешь?
Звягин вздохнул:
— Боюсь, не поймешь.
— А ты объясни.
— Мое это место, понимаешь? А приедет сюда кто-то другой — для него тут все чужое будет. И работу мою он так хорошо не сделает, как я. И не только в том соль, что я тут все углы и закоулки знаю. К каждому делу прежде всего душой прикипеть надо и не себя в этом деле любить, а дело в себе. Тогда многое иначе покажется.
— Это как же? — спросил Георгий. — Работу я свою не люблю, по-твоему?
— Себя ты прежде всего любишь! — уверенно сказал Звягин. — И дело свое всегда подгонял к себе. Вспомни-ка, что десять лет назад здесь произошло. Зачем тебе вообще надо было идти в этот маршрут на Шельму? Без проводника, без рации, продуктов в обрез, зима на носу… Две недели хотел сэкономить?
— Месяц.
— Допустим. А на сколько лет программа Климашина была рассчитана? На пять, если не ошибаюсь?
— Да.
— Вот видишь… Один месяц — и пять лет. Я примерно представляю, о чем ты мог тогда думать, когда на Шельму собирался. Климашин, мол, пять лет намерен тут возиться, а мне вдруг да и повезет, я сразу все найду, я — такой. И всем сразу ясно станет, кто есть кто. А риск не больно большой, и вообще волков бояться — в лес не ходить, я же помню, что ты именно так говорил. А волк возьми да объявись — и цап тебя за ж. . . А когда цапнул, ты ничего не понял, потому что в первую очередь опять-таки о себе думал, а не о деле. И что сейчас хочешь идти в маршрут, тоже потому, что только о себе думаешь. И когда склад грабил, о себе думал.
— Ну, тут-то я как раз о деле думал, — возразил Георгий.
— О деле? — тяжело глянул на него Звягин. — Когда свое дело знаешь и любишь, то и о других думаешь. Что и у них свое дело есть. У Емельяныча, например, у меня, у твоих людей в отряде. Скажи честно: им это твое дело нужно?
— Нет, — не сразу признался Георгий.
— Хорошо хоть, не соврал… Я ведь еще вчера в твой лагерь приехал и понаслушался о тебе… Жаль, ты не слушал. Очень тебе это полезно было бы. Ни у кого — ну буквально ни у одного — для тебя доброго слова не нашлось, Свиридов. Как же ты при таком отношении к тебе хотел что-то сделать? Горлом взять? Властью своей начальнической? Пушчонкой своей, которую ты даже почистить толком не можешь? А она, между прочим, тебе тоже для дела дана, а не для того, чтобы склады грабить… И грабить-то тебе пришлось только потому, что о деле ты плохо подумал, надо было заранее позаботиться, чтобы деньги перевели. А если бы совсем хорошо подумал, так продукты и вообще не понадобились бы. Можно сообразить, что опасно сейчас в маршрут идти, зима намечается ранняя, все тебе об этом говорили, да и сам должен видеть, не первый год в этих местах. Видишь, какая цепочка выстраивается, Свиридов…
— И к чему это ты ведешь? Что я не своим делом занялся?
— Может, и так. Только, я думаю, и в любой другой работе толку от тебя было бы не много — при таком отношении к людям, вообще к жизни. Ты ведь жизнь так понимаешь — она для того и существует, чтобы ты мог проявить себя в ней. И что ты достоин всего наилучшего, что в жизни есть. Любовь тебе подавай незаурядную, работу — самую интересную, успех — обязательно значительный, зарплату, само собой, тоже не маленькую…
Георгий, не ожидавший от Звягина таких мыслей, с любопытством взглянул на него.
— Интересно… А как же ты жизнь понимаешь?
— А я ее, Свиридов, так понимаю, — спокойно сказал Звягин. — Жизнь не бездонный колодец, из которого сколько ни черпай, все не убавляется. Нет у жизни для всех ни больших любвей, ни крупных успехов. И даже месторождений земля-матушка для каждого геолога не припасла.
— Даже месторождений…
— Вот именно — даже. И надо всегда быть готовым к тому, что встретится человек, который и умнее тебя, и талантливее, и душа благородней.
— И что тогда?
— А тогда — уступи дорогу. Потому что талантливый и умный человек всегда сделает что-то лучше и быстрее, чем глупый и бездарный.
— Короче — каждый сверчок знай свой шесток, с этого ты начал. Знакомая философия, хотя в таком откровенно плебейском изложении слышу ее впервые.
— Плебейском? — сузил глаза Звягин. — Да уж лучше такое плебейство, чем твой аристократизм. Посчитай-ка, не слишком ли дорого он тебе обошелся?
— Дорого, Женя, — с готовностью согласился Георгий. — Извини, плебейством я тебя обидеть не хотел, к слову пришлось. Все-таки, согласись, добровольно, сознательно исповедовать такую мораль… несколько унизительно. Да и как-то непривычно. Нам же с детства внушали: человек могуч и всесилен, борись, дерзай, «через тернии — к звездам». А ты — в лоб: уступи дорогу, каждый сверчок знай свой шесток. Не обидно разве сознавать свою посредственность?
— Мне — нет, — просто сказал Звягин. — А что, собственно, означает это слово «посредственность»?
— Ну, у нас это слово всеми понимается одинаково.
— А все-таки?
— Посредственный — значит бездарный, неумный, ничтожный. Да много еще определений можно найти.
— Ничтожный, говоришь? — повторил Звягин. — А я вот как-то задумался — и по-другому представил. Быть посредственным — значит быть посреди.
— Посреди чего?
— Ну, в первую очередь посреди людей, конечно.
— А что это значит?
Звягин с недоумением взглянул на него:
— Как что значит? Жить среди людей, работать на совесть, к каждому с добром подойти.
— К каждому? — тут же ухватился за слово Георгий. — А ты с теми, кто на тебя самострелы ставил, тоже по-доброму? Не одного ведь за четырнадцать лет в каталажку засадил, признайся.
— Ишь ты как повернул… Дурачком-то не прикидывайся, Свиридов. Сажал, конечно, и еще не одного посажу. Вот хотя бы тебя. Или ты думаешь, что все-таки не посажу? — подозрительно взглянул на него Звягин.
— Ну, этого я как раз не думаю, все-таки немножко знаю тебя.
— Ты вроде глупым никогда не был… И не мне же объяснять тебе, что доброта не тот случай, когда тебя колом в спину, а ты его ладошкой по голове. Ты все-таки институт кончил, Свиридов.
— Ладно, оставь, — поморщился Георгий. — При чем тут институт?
— А при том, что нечего цепляться к слову. Еще раз могу повторить: раз живешь с людьми, к каждому с добром надо, с пониманием. А напакостил, наблудил — получай что положено. Вот это и есть настоящая доброта. Я даже думал, что если бы тебя десять лет назад за Ольгу судили, для тебя же самого, может, лучше было бы.
— Лучше, говоришь? — повторил Георгий, подумал и согласился: — Да, очень может быть.
— А тебя пожалели. Понять их можно — человек и так уж сверх всякой меры наказан. Да только ты-то ничего не понял.
— Тогда и правда не понял, — признался Георгий.
— А сейчас?
— А сейчас понял.
— Ну, и что делать думаешь?
— А вот этого я и сам пока не знаю, Женя. Ты же говоришь, посадят меня?
— А черт их знает… Случай-то уж больно необычный. Да и Емельяныч тебя всячески выгораживает.
— Емельяныч? — удивился Георгий.
— Ну да… «Ничем, говорит, он мне не грозил, а пистолет вроде шутейно показал». Это я уж у Брагина выпытал, как все было.
— А как же Емельяныч хочет представить, если я не угрожал? Сам он, что ль, разрешил мне склад взломать?
— Ну, о таких тонкостях он не думал. Ему тебя хочется выгородить. «Пусть, говорит, меня ш работы шымают, а Егория не шажают, — Звягин слегка улыбнулся. — Я, говорит, все равно помирать домой, в деревню, поеду…» Видишь, Свиридов, как получается, когда люди не только о себе, а в первую очередь о других думают. Ты ему не сват, не брат, и знать-то почти не знает тебя…