ги? Да и кому было обвинять? Коле? Тот даже не смотрел на него. Нет, Коля ему не судья… Кто же тогда? Он сам? Да ведь никакой вины он тогда не чувствовал за собой! Что же привело его к мысли, к «намеку на мысль», о самоубийстве? Так любил Ольгу, что без нее жизни не представлял?
Он качнулся на кровати, зажмурился, словно смотрел не на грошовую, чадно потрескивающую свечку, а в лоб зенитному прожектору. Нет, история Ромео и Джульетты — это не их история. И версия о попытке покончить с собой еще одна ложь — и только. Была, может быть, естественная для каждого человека потребность осознать, что есть жизнь и что есть смерть, заглянуть за предел земного, конечного. Только дети не думают о смерти. А человек, не понявший, что он смертен, что он исчезнет, как все, из этого мира, и просто не думающий об этом, так и остается ребенком. А когда же он впервые задумался о смерти? Было ли это до гибели Ольги?
Он попытался вспомнить — и не мог. Память снова подвела его.
Память услужливо подсовывала ему сцену расстрела скалы, назойливо нашептывала:
«Видишь, в самом деле все было так. Смотри: ты три раза выстрелил в воздух вместе с Колей, потом опустил пистолет и смотрел на дуло, и внутри у тебя зашевелилось что-то, и когда ты понял, что э т о, поднял пистолет и расстрелял все патроны, чтобы не поддаться соблазну. Ведь так было, так? И никакой игры, никакой фальши, все было серьезно…»
Серьезно? Но ведь, поднимая руку, чтобы сделать по скале первый выстрел, ты уже з н а л, что никогда не осмелишься покончить с собой. Ты еще не представлял, как будешь жить без Ольги, но что жить будешь непременно, это ты отлично знал! И, значит, каждый твой выстрел по скале — сплошной театр, «демонстрация отчаяния». И потом ты еще много раз за десять лет демонстрировал свое отчаяние… Допустим, отчаяние было искренним, но что из этого? Ведь, если честно признаться, ты никогда по-настоящему и не боролся с ним. Почему? И, главное — почему тебе даже в голову не приходило признаться, хотя бы самому себе, что ты виноват в гибели Ольги? Слишком больно и страшно было бы жить с этой мыслью? Но ведь Ольге было наверняка больнее и страшнее, когда она умирала… Но ни словом, ни взглядом она не упрекнула тебя. Потому что она любила тебя, так? А ты? Чего в таком случае стоит твоя любовь? Если только была она, Георгий… Если только была…
А если не было? Если была не любовь, а любвишка? Может быть, вот еще одна страшная, жестокая правда во всей этой истории? Была худосочная, вялая любвишка, полностью соответствующая твоей «маломерной» душе? Если так и на большее ты просто не способен? Если это принять за истину, тогда все становится на свои места.
Большое и малое живут по разным законам. И дело тут не в количестве. Сто зайцев никогда не составят одной лошади. Элементарная диалектика, которой тебя учили в институте. «Закон превращения количества в качество». Один заяц, — прищурив глаза, считал Георгий, — десять зайцев, сто зайцев. Сто зайцев — и ни одной лошади. Сто зайцев не запряжешь в телегу, верхом не сядешь даже на тысячу зайцев, и ни в одной книге не прочтешь о двигателе в миллион заячьих сил. Потому что лошадь — это большое, а заяц — малое… Господи, да о чем это я? Да, о большом и малом. Заяц не может влюбиться в лошадь. Ладно, к черту зайцев и лошадей…
Он закурил и согнулся, упираясь локтями в колени. Боль и желудке, о которой он почти забыл, теперь снова настойчиво напоминала о себе. Часы на руке тикали почему-то очень громко, И показывали они омерзительно мало — без восемнадцати три. Какое длинное, долгое, большое время… Зайцев и лошадей к черту, а вот о большом и малом думать надо.
Итак, предположим: я человек маленький, с малой душой и малой любвишкой. Что из этого должно следовать? Всему малому свойственно всячески оберегать себя, устраиваться по возможности с наибольшими удобствами. Это большое может позволить себе тратить без оглядки, у большого всего много. Вон Звягин упрекает: зачем я потащил Ольгу в геологию, если любил ее? Правильно, Евгений. Я ведь даже не думал о том, что женщине, тем более любимой, такая работа не слишком подходит. Но ведь я уже решил, что стану геологом, и будущая жизнь без Ольги не представлялась. Выходит, я действительно потащил Ольгу в геологию для того, чтобы самому было удобнее жить? Пусть бессознательно, но так было, так?! Дальше. Малое, очевидно, всегда стремится хоть чуть-чуть да увеличиться, — так сказать, инстинкт самосохранения. И поэтому малому свойственно претендовать на то, что ему не по силам. У меня обстоятельства сложились так, что я вдруг стал начальником партии. Тогда мне и в голову не приходило, что я могу не справиться. Справляются же другие! Это тоже свойство малого — всегда равнять себя с большим. Теперь-то я и сам вижу, что эта должность была мне не по плечу, у меня не было ни опыта, ни достаточных знаний, а главное — чувства ответственности за людей. Если бы я следовал наметкам Климашина, все обошлось бы. Но мне хотелось непременно переплюнуть Климашина, и тут прав Звягин. И я решил идти на Шельму — без рации, без достаточного запаса продуктов, в конце полевого сезона, когда каждая опасность вдвое страшнее обычного. Об опасностях я даже не думал. Логика тут простая — я сам подвергался этим опасностям в такой же мере, как и все остальные. Логика малого — если могу я, непременно должны смочь и другие. А большое знает свою величину, знает — не все, что может оно, доступно другим… Пойдем дальше. Произошла катастрофа. Не с тобой, но по твоей вине. По логике малого ты должен был всячески от этой вины открещиваться, что ты и делал десять лет. Все валил на обстоятельства, даже на теорию вероятностей. Малое многое не вместит. Ни большой радости, ни большого горя. Парадоксально, но факт: когда малое что-то теряет, оно всегда теряет много! Четверть, половину, а то и все целиком. Остается что-то вовсе уж незначительное, чем не может жить даже малое.
Блестящий анализ, Георгий Алексеевич… Ты доказал сам себе, что ты ничтожество. Но разве ничтожество способно осознать свою ничтожность? По логике малого — нет. Там, где малое нельзя сосчитать, измерить, взвесить, оно всегда рядится в одежды большого. Значит, есть еще в тебе что-то… истинно человеческое, если ты все-таки сумел — пусть и с опозданием на много лет — понять, что ты есть такое. Значит, не все еще потеряно. Надо жить дальше…
21
Наконец рассвело. Георгий лежал на койке, сцепив руки на затылке. Он притерпелся к боли в желудке, успокоился, и даже мучивший его вопрос — как жить дальше? — уже не казался таким сложным. Что толку сейчас думать об этом? За него теперь другие будут думать — Звягин, следователь, судья, заседатели. А ему остается только подчиниться их решению. Отсидит, что положено — тогда уж самому придется решать.
Тюрьма его не пугала. Живут и там люди…
Мосягин вывел его во двор, стоял, деликатно покашливая, в трех шагах от уборной, показал, где умыться, через полчаса принес завтрак. Георгий поел, и ночная боль с утроенной силой стала высверливать ему желудок. Он отлежал до обеда, есть отказался и попросил позвать Звягина. Тот пришел минут через пятнадцать.
— Плохо мне, Звягин, — сказал Георгий, не поднимаясь с постели. — Приведи Ларису.
— Что у тебя?
— Желудок болит.
— Сам идти можешь?
— Могу.
— Пошли.
До больницы было всего метров триста. Звягин не оглядываясь шел впереди, косо ставя тяжелые грязные сапоги на скользкое тротуарное дерево. Ларисы в больничке не было. Звягин зло подергал ручку двери, молчком повернулся и потопал в жилую половину. Георгий, согнувшись, присел на корточки, обхватил плечи руками. Его бил озноб. Через минуту прибежала Лариса, испуганно заглянула сверху ему в лицо.
— Что с тобой, Георгий?
— Больно, — тихо сказал Георгий и показал пальцем на середину живота: — Тут.
Лариса обняла его за плечи и помогла подняться. Осматривала она его всего несколько минут и решительно сказала:
— Надо в Бугар — и немедленно.
— Что у него? — хмуро спросил Звягин.
— Видимо, язва желудка. Боюсь, как бы прободения не было. И катер, как назло, только вчера ушел. Надо санрейс заказывать.
Звягин посмотрел в окно, вздохнул.
— Летунам нынче не климат… — Он помолчал, взглянул на часы и сказал Георгию: — Давай через полчаса на берег. Оденься потеплее. За вещами не ходи, я с дежурным пришлю.
— Сам повезешь? — спросил Георгий.
— Сам, — бросил Звягин, поднимаясь.
Георгий попытался улыбнуться:
— Одни сплошные хлопоты у тебя со мной, Женя.
— Это уж точно, — серьезно сказал Звягин и ушел.
Лариса сделала Георгию укол и приказала лежать.
— Ладно, — сказал Георгий. — Посиди со мной.
— Сейчас, только пальцы перевяжу. Где это ты так поранил?
— А, ерунда…
Лариса сделала перевязку, присела на краешек кушетки, погладила его руку и жалостливо спросила:
— Что же с тобой будет теперь, Жора?
— Звягин говорит — посадят.
— Как же так? За что?
— Подберут статью. А вообще все правильно. Нашкодил — надо отвечать… Ладно, нечего об этом. Где Брагин с Трофименко?
— Вчера в Бугар отправила.
— А остальные наши не прибыли?
— Не слыхала. — Лариса поднялась. — Лежи, пожалуйста, и не двигайся. Пойду собираться.
— Куда?
— С тобой до Бугара поеду.
Георгий секунду подумал и спросил:
— А нужно это?
— Не знаю, — откровенно сказала Лариса. — Если будет прободение, я все равно ничего не смогу сделать.
— Ну, так и не езди.
— Нет, поеду, — твердо сказала Лариса. — Отведу Светлану, соберусь и тут же приду. А ты лежи, не вставай.
Георгий хотел настоять, чтобы Лариса не ездила, но промолчал. Предстоящая неблизкая дорога до Бугара начала почему-то пугать его. Лариса сказала:
— Очень прошу тебя — не кури. Сразу хуже станет.
— Это я уж и сам заметил.
Лариса вернулась быстро, тепло, неуклюже одетая, закутанная в шерстяной платок, с походной медицинской сумкой в руках.