— А в тайге за каждым кустом медведи, что ли? — Георгий шуткой попытался смягчить свой отказ, но с досадой отметил — шутка не получилась.
— Ну, этого я не думаю. Но и прачечных под каждым кустом там тоже наверняка нет. Впрочем, воля ваша.
И ванная была такая, что Георгий, раздеваясь, двигался предельно осторожно — не задеть бы все эти полки и полочки с множеством заграничных флаконов и тюбиков с непонятными надписями.
Он оглядел себя в необычно большом, во весь простенок, зеркале. Да, Георгий Алексеевич, потрепала тебя жизнь… Красавцем, скажем прямо, ты никогда не был, но и таким…
Из зеркала угрюмо смотрел на него худой человек с дряблыми складками на животе, надвое располосованном багровым рубцом с отходящими в стороны аккуратными стежками швов — будто вшили в него крупную застежку-молнию без замка. Неряшливая, с тусклой проседью борода почти целиком закрывала серое, одутловатое лицо. Остатки волос, косо зачесанных набок, едва прикрывали угловатый череп. «Однако голова у меня не аристократическая», — усмехнулся Георгий, отвернулся от зеркала, тронул воду рукой. Она была слишком горячая, но понял он это только после того, как сел в ванну и рубец на животе занялся острой болью. Он тут же вылез и с досадой вспомнил — ведь предупреждала сестра перед выпиской, что мыться можно пока лишь чуть теплой водой. Он добавил холодной воды, наскоро вымылся, оделся — все-таки в белье Кента, своего чистого, вспомнилось, не было — и вышел.
Шанталь накрывала на стол. В центре его празднично сверкала под хрустальной люстрой бутылка коньяку, розово светился балык, сочным оранжевым цветом била в глаза крупная кетовая икра. «Расстарались хозяева», — невесело подумал Георгий, понимая, что эта «роскошь» в его честь, не каждый же день у них на столе икра и балык. Кент, улыбаясь, спросил:
— Что так смотришь?
— Богато живете, — неловко пошутил Георгий.
— Ну, на бедность мы никогда не жаловались, — легко согласился Кент. — Садись, сейчас начнем.
— Начать-то начнем, да только… — Георгий замолчал.
— Что?
— Все эти яства и пития мне теперь не по плечу.
— Почему? — удивился Кент. — Пить, конечно, не обязательно, но есть… — Он вопросительно посмотрел на Георгия.
— Да не только пить… Язва у меня.
— Экий ты невезучий, — огорченно вздохнул Кент.
Шанталь, расставлявшая тарелки, внимательно посмотрела на Георгия и с упреком сказала:
— Я же говорила вам — давайте сама багаж получу. Видно же, что вы больны.
— Ну, теперь это болезнь нередкая, — заметил Кент. — Однако живут же, только поберечься надо.
— Да вроде бы и поздновато беречься, — усмехнулся Георгий. — Уже прободение было.
Кент крутнул головой, спросил, помолчав:
— Когда?
— Три недели назад. Прихватило в Дьякове, еле довезли до Бугара. Четверо суток в реанимации лежал, однако выбрался, как видишь. Правда, с изрядным ущербом для своих гастрономических возможностей.
— А что же вам есть можно? — спросила Шанталь.
Она, присев на краешек стула, горестно смотрела на него, подперев щеку рукой, — точно так же, как когда-то мать Георгия, и Антонина Васильевна, и, верно, как многие тысячи и миллионы других русских женщин во все времена, — и этот ее невольный жест, сначала удививший почему-то Георгия, сразу примирил его с Шанталь. Будто и не было в ней никакой «французистости», ни раздражающего запаха духов, ни чересчур эффектного, «артистического» изгиба тонких бровей.
— Пока только кашки, творожки да протертые супчики. Можно чай, жидкий, разумеется, — говорил, улыбаясь, Георгий. — А это, — показал он на стол, — будем пока вприглядку и… — он демонстративно потянул носом, — как это сказать — впринюшку, впринюхку?
— Сейчас что-нибудь сделаю, — сказала Шанталь и ушла на кухню.
Георгий, помолчав, со вздохом сказал Кенту:
— Так-то, брат Иннокентий Дмитриевич… Тряхануло меня в это лето, да так, что до сих пор понять не могу, что от меня прежнего осталось. И не только в язве дело…
— А в чем еще?
— Это долгий разговор, давай на потом оставим… Да ты пей, ешь, не смотри на меня, а то мне неловко как-то. И так я со своими болячками навязался вам.
— Брось, — спокойно сказал Кент, наливая коньяк.
— И то верно, — тут же согласился Георгий. — А все-таки — не странно ли? Чуть беда у меня какая — и ты рядом? То сам к тебе за помощью иду, то ты меня из какой-то ямы вытаскиваешь. А я к тебе за все это почему-то спиной норовлю повернуться…
Заглянула Шанталь, сказала виновато:
— Знаете, Георгий, у меня только манная крупа.
— И отлично! — с воодушевлением сказал Георгий. — Манная кашка самая моя еда теперь.
— Сейчас сделаю.
И как только Шанталь прикрыла дверь, Георгий всем корпусом повернулся к Кенту:
— Так вот, насчет спины. И ведь не скажешь, что завидую, хотя есть, наверно, и это. Тебе не кажется?
— Нет.
— А в чем тогда дело?
— Не знаю, — сказал Кент, улыбаясь. — Я уже вроде и привык к твоей строптивости. Ты и в детстве был такой.
— С детства, говоришь? — задумался Георгий. — Пожалуй… Знаешь, как раз сегодня, в самолете, я детство наше вспоминал. И как-то «нечаянно» додумался до того, что вообще вся ваша русаковская семья — что-то вроде судьбы в моей жизни, что ли. И Дмитрий Иннокентьевич, и Антонина Васильевна, и ты, и Серега. Об Ольге я уж не говорю…
Вернулась Шанталь, молча села. Георгий мельком взглянул на нее и продолжал:
— А зависть у меня тогда еще, в детстве, появилась. Не к твоим талантам, конечно, поверь мне, а к тому, что у вас отец есть. Да какой еще отец! Вообще все у вас было по-другому. Лучше, добрее, естественнее. Мать я почему-то не очень любил. Ну, да ты должен помнить, какая она была…
— Почему была? — спросил Кент. — Она ведь жива, насколько я знаю.
— Тоже верно. А вот видишь, говорю «была». Лет восемь уже, наверно, не видел ее, и не очень-то хочется видеть. Как она снова замуж вышла, будто и вовсе ее для меня не стало. А вроде бы и не должно быть так. Ну ладно, раньше маленький был, не понимал, как она отцу могла «изменить», а сейчас-то? Ей же двадцати пяти не было, когда отец погиб… А, что об этом теперь говорить… Я о другом хочу скакать — что в вашем доме мне всегда лучше было, чем в своем. Оно и это можно понять, — усмехнулся Георгий, — мать одна была, а вас, Русаковых, пятеро. Это я не в оправдание себе говорю, хотя, кажется, до недавнего времени я только тем и занимался, что оправдывал себя всячески.
Он замолчал и подумал: «Очень похоже на то, что ты оправдываешься и сейчас. Перед кем? Перед ними — Кентом и Шанталь? Или опять перед собой?»
— А в чем тебе оправдываться? — спросил Кент.
— В чем? — Георгий довольно долго помолчал, раздумывая, и наконец решился. — А вот хотя бы в том, что Ольга… — Слово «умерла» он выговорить не решился, повернул на другое: — Скажи честно, Кент, как ты смотрел на то, что она стала геологом?
— Да в общем никак, — спокойно сказал Кент. — Профессия как профессия.
— Ну, нет, — тут же возразил Георгий. — Ты потому так говоришь, что геологов, наверно, только в кино видел. Нет, я вовсе не хочу сказать, — тут же повернулся он к Шанталь, — что в кино все неправда.
— Да вы не оговаривайтесь, — мягко сказала Шанталь.
— Хорошо, не буду, не буду, — почему-то заторопился Георгий. — Я только хочу сказать, что кино, книжки, картины — это еще не жизнь, а так, ярлыки к жизни. А жизнь геолога — это, знаете ли… Туда, наверно, надо как в летчики-истребители или в космонавты отбирать.
— Не одна же Ольга геологиней была, — вставил Кент.
— Ну, и не так много их, геологинь, к счастью. И то все больше в разведке, в управлениях, камералят, а в поисковых партиях совсем почти нет, и правильно… Мы вот много говорим и пишем, что женщины у нас имеют равные права с мужчинами, но равные права — это же не равные обязанности! Хотя что это я вам такие прописи изрекаю… Я только хочу сказать, что вообще как-то мало о жизни думал. Всегда, и потом тоже. Ну, идет она, эта самая жизнь, как-то сама по себе, почти все в ней вроде бы заранее расписано, предусмотрено, никуда особенно не свернешь. Профессия выбрана, место работы определено, а дальше почти всегда кто-то другой планирует — куда тебе ехать, чем заниматься, когда отправляться и возвращаться. Вот и думаешь чаще всего только о том, что тебе завтра предстоит… Или послезавтра, через неделю, вообще скоро. Как курица, только под ноги и смотришь, где бы зернышко ухватить. Ну, курице это природой предназначено — желудок набить, яйцо снести, цыплят вывести. А для человека-то, наверно, главная задача на земле прежде всего думать… Ну, все это общие слова, я сейчас расскажу, что из-за такого куриного думания у меня получилось.
24
Никогда не думал Георгий, что сможет так откровенно и беспощадно рассказать кому-нибудь о том, что произошло на Шельме. Его совсем не заботило, как поймут его Кент и Шанталь. И он говорил, почти не смолкая, не притрагиваясь к тарелке с остывающей манной кашей, раскрепощенная память легко подсказывала ему эпизоды, казалось совсем забытые. Так, он вспомнил, что Ольга незадолго до того, как впасть в последнее, предсмертное беспамятство, вдруг с жалостью сказала, глядя на него: «Ох, трудно тебе будет без меня, Жора…» А почему трудно, объяснить не успела.
— И вы представляете, — говорил сейчас Георгий Кенту и Шанталь, — я обиделся. Не на Ольгу, конечно, а как-то вообще. Я-то ведь все время считал, что я для нее незаменимая опора в жизни, что ей без меня было бы плохо, надо судьбу благодарить, что мы вместе оказались. Ну, разумеется, не прямо так считал, словами даже про себя этого не высказывал, все как бы само собой подразумевалось. Я же, черт возьми, мужчина, старше ее, сильнее, опытнее — вот что неистребимо сидело во мне! А она так сказала, как будто пожалела меня. И я — обиделся! — с удивлением покачал он головой. — Ну не дико ли? Как будто до сих пор я во сне жил, что ли…