И дальше рассказывал Георгий — отрывисто, как подсказывала память. Иногда он все же спохватывался, что Кент и Шанталь могут не понять его, и пытался хоть как-то связать воедино события тех двух суток, но тут же почему-то сбивался снова. То давно прошедшее время рвалось на куски, и, видимо, так много было его, времени, что оно не могло вместиться в памяти Георгия. Много было этих кусков, и каждый, как только принимался Георгий рассматривать его и, торопясь, рассказывать Кенту и Шанталь, тут же разрастался в какую-то необъятную глыбу черно-желтого цвета. Черное — цвет ночи, желтое — цвет пламени свечи.
Он, вдруг обессилев, оборвал себя, помолчал и устало качнул головой:
— Нет, не получается. Или вообще это рассказывать нельзя. Тут ведь главное не сами события… Хотя что это я? — Он потер ладонью лоб. — Главнее этих событий ничего, конечно, быть не может. Я хотел сказать, что не только в них дело, а во мне самом…
Георгий удрученно замолчал, оглядывая Кента и Шанталь.
Понимают ли они хоть немного, что он хотел сказать им? Кент сидел за столом грузно, тяжело упираясь локтями в стол, лицо у него было красное. Георгий вспомнил, что у Кента температура, а сидят они уже часа полтора.
— Хватит на сегодня, — сказал Георгий, поднимаясь, — тебе в постель надо.
Кент как будто не расслышал, остался сидеть, сжимая ладонями виски. Шанталь, обеспокоенно взглянув на него, встала, сказала Георгию:
— Вам, наверно, тоже надо лечь.
— Пожалуй, — согласился Георгий.
— Сейчас я вам постелю.
Шанталь ушла. Кент мрачно взглянул на Георгия, налил коньяку, выплеснул в себя, будто воду, потянулся за сигаретами Шанталь.
— Ты что, курить начал? — удивился Георгий.
— Нет, — бросил Кент, не глядя на него. — Иногда.
— А мне вот напрочь заказано. Никак не могу смириться. Говорят, еще с полгода тянуть будет… Ты считаешь, виноват я в смерти Ольги? — вдруг быстро спросил он.
— Ты же сам так считаешь, — обычным, ровным голосом отозвался Кент, будто ждал этого вопроса.
— А ты?
Кент, щурясь от дыма сигареты, спокойно, жестко бросил:
— А я всегда так считал.
— Вон как… — неприятно удивился Георгий. — Но ты же ничего не знал… до сегодняшнего дня.
— Знал.
— Откуда? Я никому не рассказывал об этом.
— Знал. От Барсукова.
— Когда? — поразился Георгий. Эта простая возможность почему-то не приходила ему в голову.
— Сразу же, как он вернулся. Ты еще там, на Бугаре, был.
— И ничего не говорил…
— Зачем?
— Та-ак… — Георгий снова сел, отодвинул от себя тарелки. — Значит, все десять лет считал меня виноватым. А говорить об этом, оказывается, незачем. А почему, спрашивается?
Он чувствовал, как все выше и злее звучит его голос, и ничего почти не осталось в нем от того необычного чувства свободы и раскованности, с которым он только что рассказывал им о себе и своей вине перед Ольгой. Былая нелюбовь к Кенту выдавливалась откуда-то изнутри, вязко сочилась, набухая. Георгий, пытаясь заглушить ее, утишил голос, назвал Кента давним, с раннего детства именем:
— Почему, Кеша, если в самом деле знал?
— А ты помнишь, каким ты ко мне приехал?
— Лежачего не бьют, что ли?
— Можно и так.
— Ну, допустим… А потом-то почему не говорил? За десять-то лет неужели подходящего случая не нашлось?
Кент довольно долго молчал и тихо сказал, не глядя на него:
— Не судья я тебе, Георгий.
Некстати вошла Шанталь, сказала, обрывая разговор:
— Можете ложиться.
— Спасибо…
Видно, не суждено было до конца состояться этому разговору. Вид у Кента был явно больной, да и сам Георгий чувствовал, как устал он за этот длинный день, начавшийся еще в Сибири. А может, и прав Кент, не было смысла в этом разговоре. Ни тогда, ни тем более сейчас.
— Ладно, пойду спать.
Шанталь провела его в кабинет Кента, встала на пороге.
— Располагайтесь.
Постель изумительно сияла абсолютной, бьющей в глаза белизной, уютно освещала черную громадину письменного стола лампа под зеленым шелковым абажуром.
— Лекарства вам нужны какие-нибудь? — спросила Шанталь.
— Нет, спасибо.
— Ну что же, спокойной ночи.
— Да-да, спокойной ночи, — пробормотал Георгий. — Спасибо вам за все.
Едва дождавшись, когда закроется за Шанталь дверь, он кое-как сбросил одежду прямо на ковер у дивана, выключил свет и беспамятно провалился в сон.
Проснулся он оттого, что хотелось курить. Еще несколько секунд он не понимал, почему так темно в палате — не видно было желтого прямоугольника света под потолком, не слышно храпа и сопения соседей. Он не сразу вспомнил, что лежит не в бугарской больнице, а в квартире Кента, и надо встать и немедленно включить свет — нельзя было больше вынести темноты. Он сел на постели и стал вспоминать, где должен быть выключатель. Вспомнить не удавалось. Наверняка у двери, как и во всякой нормальной квартире, но где эта дверь? Темнота ощутимо давила на плечи, заставляла сгибаться, беспредельно ширилась, пронизывая близкие, но неизвестно где расположенные стены дома. Он едва удержался, чтобы не позвать на помощь Кента. Спокойно, Георгий, спокойно… Ты не в тайге, а в обычной городской квартире, где должны быть четыре стены, дверь, а где-то рядом с ней выключатель. И потом — что, собственно, случилось? Почему ты боишься? — уговаривал он себя. Потому что темно? Это же смешно. Темно — смешно…
Но было совсем не смешно. Было темно, страшно и унизительно, и он ничего не мог поделать с собой. Что-то черное, как ночь, и круглое, как отчаяние, нарастало внутри, сковывало его тело, свело судорогой пальцы на ногах, просило, требовало, умоляло: «Свет нужен, свет, дай свет, дай, дай, дай!!!» Неуверенно поднявшись, он двинулся наугад вправо, вытянув перед собой руки, через три шага наткнулся на стену и стал ощупывать ее. Что-то с грохотом свалилось, и он замер, прислушиваясь. Но никто не отозвался. Георгий наконец нашарил выключатель, с злобной радостью щелкнул, постоял несколько секунд с закрытыми глазами, пытаясь расслабить занывшее от напряжения тело. Поднял с полу упавшую инкрустацию по дереву, мельком взглянул, прежде чем повесить, и вздрогнул. Не веря своим глазам, вглядывался в гладкую блестящую дощечку, даже ощупал ее, но наваждение не исчезало. На инкрустации, несомненно, была изображена Шельма, ее светло-стальные быстрые воды катили мимо знакомого берега с угрюмой скалой, когда-то расстрелянной Георгием, и — главное — на фоне огромной сосны, у подножия, виднелся могильный холмик с резким черным крестом. «Почему крест? Там же просто щит», — подумал Георгий. Он перевернул дощечку, прочел: «Иннокентию Русакову — от автора. 23 октября 69». Подпись была неразборчива. Георгий повесил инкрустацию на место, отошел, глянул издали. Все было похоже на Шельму, именно на место их последней стоянки. Если, конечно, не считать креста и того, что могила Ольги была не под сосной, а чуть в стороне, у скалы. «Как будто он знал желание Ольги — похоронить ее там», — суеверно подумалось Георгию. Но откуда художник мог знать это место?
Георгий успокоился, сел на постель, взглянул на часы — двадцать минут пятого. Вряд ли теперь уснешь. Все правильно, на Бугаре уже натуральное утро. Курить хотелось нестерпимо, он знал, что это от недавней еще привычки выкуривать с утра подряд несколько сигарет, наверстывая упущенное за ночь. Мучиться предстояло еще часа два-три, потом никотинный голод стихнет, чтобы к вечеру разгореться снова. Ладно, хватит. Не думать об этом — и точка. Нельзя.
Он стал с любопытством разглядывать кабинет Кента. Однако крупно живешь, Иннокентий Дмитриевич… Мебель не ширпотребовская и не стандартный импортный гарнитур, а явно заказная, штучной работы. По нынешним временам влетела, должно быть, в копеечку. Все прочно, добротно, удобно. Мощные книжные полки некрашеного дерева не прогибаются под тяжестью фолиантов, стол словно врос всеми шестью ногами в паркет, жесткий деревянный стул выдержит, должно быть, и медвежье седалище. А что читаете, Иннокентий Дмитриевич? Книг, как всегда, множество, и, как и прежде, в основном монографии и периодика по специальности. На русском, английском, французском и даже, кажется, на итальянском, насколько позволяют мне судить мои слабые лингвистические познания. А ну-ка, посмотрим… Да. «Милано, оттобре, 1972». Когда же это вы успели выучиться по-итальянски? Хотя для Вундеркента ничего невозможного нет. Раз надо, значит будет. Счастливчик Кент. Мощная, здоровая, непьющая, некурящая интеллектуальная особь рода человеческого… А что это, неужели бар?! О-ля-ля, Иннокентий Дмитриевич, уж не стали ли вы попивать?
Когда дверцы бара открылись, малиновая подсветка отразила в зеркале строй цветных бутылок. Коньяк армянский, джин венгерский, виски шотландское, ликер немецкий… Только русской водки не хватает, но она, верно, в холодильнике обретается. Ни одна бутылка не опустошена и на треть, пузатый бутылец с виски вообще не открыт. Нет, попивать вы явно не стали, для гостей держите, Иннокентий Дмитриевич… Для таких, как я, неожиданно сваливающихся с неба. Хотя вряд ли. Таких, как я, гостей у тебя явно не бывает. Я — осколок прошлого. А твое настоящее? Что за люди у тебя бывают, для кого этот бар и великолепное его содержимое? Наверно, твои гости такие же, как ты сам, ученые мужи и начальники, обремененные званиями, властью, титулами. Вы чинно выпиваете по рюмке — они тут же, в баре, настоящий хрусталь и чешское стекло, а не копеечные граненые стопарики, — сдержанно ведете свои научные разговоры, и наутро у вас не болит голова и нет проблемы дождаться открытия магазина… А что, жизнь как жизнь. А что у тебя в будущем, счастливчик Кент? Неужели такое же мощное, неуклонное движение вперед и выше, с новыми званиями и все повышающимися окладами и премиями, и бесконечная работа — без падений и срывов, только удачи, только успехи, все расширяющееся признание, — уже и сейчас, судя по всему, тебя отлично знают повсюду, и не только у нас, но и за рубежом, и… и… что «и»? И так до самого конца? А почему нет? Нормальная человеческая жизнь. Единая, цельная, не из таких бросовых кусков, как у тебя, Георгий Алексеевич… Да и почему жизнь должна обязательно состоять из взлетов и падений? Может быть, природа-матушка специально создает таких людей, как Кент, — одного на тысячу или на сколько там, — чтобы обесп