ечить свое развитие и совершенствование. А остальные девятьсот девяносто девять? Ты сам, например? Навоз, балласт, отработанный материал? Чего тебе недодала та же матушка-природа? О, тут, пожалуй, придется много считать. Таланта — раз (ведь нет таланта, нет?!). Силы воли — два. Характера — три… А может, хватит считать? И не предъявлять претензий к матушке-природе, а с себя спросить? Ну вот и возвратился на круги своя… Ведь, кажется, решено уже. Единственным из тысячи тебе не быть, разве что в худшую сторону, — значит, надо жить как все остальные в этих тысячах. Посредственностью. Недурно придумал Звягин: быть посредственностью — значит быть посреди. Утешает? Пока не очень. Ну, наверно, со временем привыкнешь, ведь другого все равно ничего не остается. И хватит об этом. Хва-тит! Только вот закавыка: можно, наверно, смириться со своей посредственностью, когда кругом такие же бездари. Ну а если перед глазами всегда этот… что один на тысячу? Такой, как Кент? И не можешь не видеть его «однонатысячности», не сравнивать себя с ним, не думать об этом: почему он, а не я? Ну, в самом деле — почему он, а не я?! Значит, все-таки завидуешь? А что это, собственно, такое — зависть?
Он вспомнил, что видел среди книг Кента словарь Даля, и отыскал его. Ого, томик — язвеннику и в руках-то держать опасно. Ну-ка, где тут зависть?.. «Свойство того, кто завидует; досада по чужом добре или благе; завида, завидки; нежелание добра другому, а одному лишь себе…» И куча пословиц, иллюстрирующих недобрую мудрость: «Зависть прежде нас родилась. Где счастье, там и зависть. Завистью ничего не возьмешь. В зависти нет корысти. Злой плачет от зависти, добрый от радости. Лучше быть у других в зависти, нежели в кручине». Ну и так далее… «Смотрите также завидовать». Ладно, посмотрим и это. «Завидовать кому, в чем, досадовать на чужую удачу, счастье; болеть чужим здоровьем; жалеть, что у самого нет того, что есть у другого…» О, тут вы в точку попали, Владимир Иванович… Едем дальше. Опять пословицы: «И мы видывали, да не завидовали. На погибель тому, кто завидует кому…» Ладно, хватит, и так все ясно. «На погибель тому, кто завидует кому…» Гиблое дело, Георгий Алексеевич…
Несколько минут он сидел на постели, сцепив пальцы на подбородке. В конце концов, не так уж важно, как это называть — завистью или «жалостью, что у самого нет того, что есть у другого». Тем более что по Далю это одно и то же. Ну, на нет и суда нет. Надо жить с тем, что есть. Значит, нужно поскорее выбираться отсюда, из чужого дома, сбросить с себя чужую пижаму легчайшего шелка, вылезти из тонкого чужого белья, облачиться в свою походную рвань и отправляться к себе, в свой дом, в свою новую жизнь. Именно так.
Без десяти пять. Через час можно выходить. Тихо собраться, оставить вежливую благодарственную записку — и в путь.
25
Он вышел на кухню, поставил чайник, нерешительно постоял перед холодильником. Надо было поесть, иначе его желудок не выдержит. Лезть в холодильник самому казалось неудобным. Выручила Шанталь. Она вошла следом, в длинном халате, с распущенными по плечам волосами.
— Доброе утро, Георгий… Что не спите?
— Доброе утро. Да ведь я еще по сибирскому времени живу, а там уже рабочий день начался. Да и ехать надо.
— Сейчас?
— Ну, а чего ждать?
Она внимательно посмотрела на него и решительно сказала:
— Ну что ж, давайте позавтракаем, и я вас отвезу.
— Нет-нет, я сам доеду!
— Не сомневаюсь. Только, поверьте, мне это совсем не сложно. Я люблю ездить.
— А на работу вам когда?
— Сейчас у меня съемок нет.
— Хорошо, — согласился Георгий, поняв, что возражать бесполезно, Шанталь будет настаивать и, чего доброго, обидится.
— Ну и лады.
Георгий улыбнулся и на вопросительный взгляд Шанталь пояснил:
— Так часто Кент говорил.
— А-а… Он и сейчас так говорит. А что удивительного? Недаром же на Руси бают — муж и жена одна сатана.
— Он спит?
— Да, поздно заснул, опять у него температура поднялась.
— Не надо было вчера так долго сидеть.
— Нет, ничего. Он ведь очень редко болеет. То есть я вообще не помню, чтобы он болел.
— Да, здоровяком он был всегда отменным. Работает много?
— Как обычно.
— Значит, много.
— Да. Сырники вам можно?
— Можно. А я пока пойду оденусь.
Георгий оделся, недолго постоял перед инкрустацией, удивляясь мастерству неизвестного художника. Может, Шанталь знает? Выйдя на кухню, он сказал:
— Знаете, там инкрустация висит… Удивительно похоже на Шельму. Как раз на то место, где могила Ольги. Можно подумать, что художник бывал там.
— А он и в самом деле был там, — спокойно сказала Шанталь.
— Когда?
— Вместе с вами, десять лет назад.
Это было совсем уж неожиданно.
— А кто это? — растерянно спросил Георгий.
— Волков.
— Волков? Михаил? — не сразу вспомнил имя Георгий.
— Да. Он недалеко от Москвы, в Аксенове, живет. Очень хороший художник. Иногда бывает у нас, и мы к нему наезжаем.
Георгий с трудом вспомнил крепкого неразговорчивого парня, безотказного в работе, и как уходили они в непроглядную тьму за врачом для Ольги. Так вот откуда эта поразительная точность…
— Вот уж не думал, что он художник, да еще такой хороший. Давно вы его знаете?
— Я — как с Кентом познакомилась. А он его раньше специально разыскал, чтобы расспросить об Ольге.
— Он что, всех разыскивал?
— А много ли всех-то было? — не сразу спросила Шанталь.
— Макаренков еще.
— Нет, с ним Кент не встречался, насколько я знаю.
— Ну, а еще и я там был, — усмехнулся Георгий. — Выходит, только меня он и не расспрашивал? — Шанталь промолчала. — Он что, так был уверен, что я не расскажу правду?
— Я ведь тогда не знала его, Георгий.
— Тоже верно. Извините.
Молча позавтракали, потом Шанталь необычно быстро для женщины собралась.
— Ну что, идемте?
— Да, конечно.
Машина стояла во дворе.
— И не боитесь так оставлять? — спросил Георгий.
— Да пока бог миловал. Раз, правда, покрышки порезали и подфарники разбили, но мы решили — машина для нас, а не мы для машины. Если дрожать над ней, какой от нее толк? А гаража поблизости нет.
— Мудрая философия…
— Вам не нравится? — осведомилась Шанталь.
— У меня нет машины.
— И философии тоже? — с улыбкой поддела Шанталь, открывая дверцу.
— Да была где-то… завалященькая, — в тон ей ответил Георгий. Усаживаясь рядом с Шанталь, он попросил: — Подбросьте меня до вокзала, а там я уж сам, а?
Шанталь недоуменно вскинула брови.
— Послушайте, я не очень понятно выразилась, что ли? Я действительно люблю ездить куда глаза глядят и все равно поехала бы сегодня куда-нибудь, пока Кент спит. Вы что, не верите мне? Или так не любите одалживаться?
— Ну хорошо, поехали, — буркнул Георгий.
— Да вы не злитесь, пожалуйста, — ласково сказала Шанталь, слегка коснувшись его руки. — Я понимаю, вам после такой болезни трудно привыкнуть к своему положению. Но мы-то с Кентом… ведь друзья вам? Я и себя к вашим друзьям причисляю, потому что все, кто близки Кенту, и мне дороги. Я ведь очень его люблю, — неожиданно просто сказала она, — и все, что связано с ним, тоже люблю. Да и как иначе?
Георгий, смущенный откровенностью Шанталь, не нашелся что ответить.
— Вас удивляет, что я так говорю? А я не вижу, почему это нужно скрывать.
— Да нет, что вы…
Георгий вдруг удрученно подумал, что совершенно не может представить отношений Шанталь и Кента. О чем и — главное — как они говорят, оставаясь наедине? Как ласкают и любят друг друга и, в конце концов, зачем-то думал Георгий, спят вместе? Ну, ее-то представить можно. Шанталь явно из тех, кого называют жадными до любви, но представить Кента в роли страстного любовника… Как они вообще познакомились? Кент в артистической среде — это, должно быть, забавно… Что у них может быть общего? А в сущности, что ты знаешь о Кенте? За тридцать-то лет знакомства… Стоп! О тридцати годах пора забыть. После школы виделись вы урывками, а годы пошли такие, что начисто могли перевернуть человека, — вспомни-ка себя самого, недавнего еще… А Кент не из тех, кто легко раскрывается даже перед друзьями. Да и друзья-то вы особенные, «детские» и «родственные». Ну, а по школьным представлениям что Кент за человек? Сухарь, книжник, фанатик? Ой ли? Только потому, что он меньше других шкодил, не дрался, не покуривал тайком в уборных, не сбегал с уроков, учился на одни пятерки — это, что ли, ему в «вину» ставилось? Ведь нет, самые отчаянные школьные сорвиголовы относились к нему не как к тем всеми презираемым пай-мальчикам и маменькиным сынкам, которых пальцем не тронь. Да и смешно представить в этой роли Кента. Не любили разве его в школе? И этого сказать нельзя (как будто тебя самого шибко любили!). Сторонились — да. А скорее — он многих сторонился, наверно, попросту неинтересно было. Тогда для него самое интересное в книгах, в его математике было. Тогда… А сейчас? Допустим, до сих пор самое главное для него в жизни работа, но что из этого следует? Наверно, и для многих других вещей его хватает («У большого всего много», — вспомнил он свои бугарские «философизмы»). В том числе и на любовь к Шанталь… На Наталью, на Сашку его не хватало? Это ты когда-то ему в вину ставил. А что ты, собственно, знал о Наталье, об их отношениях? Ничего, в сущности. Наталья просто нравилась тебе, — спокойная, уютная, деликатная женщина, хорошо относилась к тебе и… что еще? Все. Ничего больше сказать о ней не можешь. А если Кенту совсем не то нужно было? Если именно такая, как Шанталь, нужна, а — не была?
Георгий искоса взглянул на Шанталь. Она невозмутимо смотрела перед собой, на дорогу, гулко рвущуюся под колеса со скоростью сто двадцать километров в час, ее красивые, холеные руки лежали на баранке легко, без напряжения, ехали они уже где-то за городом, вырывая из серой предутренней сумеречности длинный яркий световой конус, то и дело судорожно дергавшийся и стремительно сокращавшийся, когда приходилось переключаться на ближний свет при встрече с другими машинами.