Там действительно оказались шторы, почти новые, и мясорубка, хотя Георгий купил свою, и дуршлаг, и четыре фарфоровых чашки, — видимо, остатки чайного сервиза, — и даже передник, который Шанталь сама, улыбаясь, повязала ему со словами: «Вот вам и спецодежда домохозяйки…» И, слава богу, все это было выложено не сразу, а после приличествующих случаю вопросов о здоровье и тринадцатиминутного ожидания, — приехали они в три тридцать восемь, а сумку Шанталь начала разбирать только в три пятьдесят одну…
Ничего этого не нужно было. Ни сумки, ни Кента (а может быть, и Шанталь?). Уж очень они были деловиты. Кент, хозяйски оглядев квартиру, принялся устраивать карниз для штор, а Шанталь, улыбаясь, повязала ему цветастый передник и увела на кухню, стала очень обстоятельно объяснять, как готовить все эти стерилизованные кашки. Она все привезла с собой. Крупу манную и крупу гречневую, которую он терпеть не мог, макароны и вермишель, диетический творог, и молоко можайское, и набор терок, и еще что-то, на что Георгий не смотрел, и, кажется, даже не слушал Шанталь, и не понимал, о чем она говорит (но потом оказалось, что он почти все запомнил). И сколько брать крупы, и как разбавлять водой и молоком, и сколько минут варить на медленном огне.
Георгий почему-то избегал смотреть на Шанталь. Восемь дней назад это было просто и приятно, а сейчас — нет. И все-таки смотреть приходилось, конечно, — не будешь же, отвернув кислую физиономию, слушать объяснения человека, желающего тебе добра, только добра, ничего, кроме добра… Он смотрел. У нее было совсем другое лицо, чем восемь дней назад. И дело было не в косметике, весьма умеренной, не в запахе духов. Просто другое лицо другого, едва знакомого человека, почему-то однажды показавшегося таким близким. А были те же синие приветливые глаза, те же яркие улыбающиеся губы, тот же красивый нос с едва заметной горбинкой, которую он только что рассмотрел, стоя вплотную к Шанталь, иногда чуть касаясь ее плеча, — видно, наследие бабки-грузинки. Все то же, а лицо другое. Непонятно — и все же так. Почему?
И скоро он догадался. Ну конечно же Кент. Его не было рядом, и не ему объясняла Шанталь, сколько вермишели надо брать для стерилизованного язвенного супчика, она даже не смотрела на него, потому что не могла его видеть, но ведь он был за стеной, слышались его тяжелые шаги, хрипловатое покашливание, удары молотка и стук упавшей отвертки… И, наверно, кроме этих сугубо материальных звуков исходило от Кента еще что-то, что с легкостью пронизывало стену и воспринималось Шанталь. И это «что-то» делало ее всю — не только лицо — другой. Чужой. И не только для него, Георгия, но и для всех остальных, наверно, тоже…
Сейчас, лежа на диване, Георгий вдруг вспомнил, как инженер-радиоконструктор, посмеиваясь, объяснял небольшой компании, потягивая коньяк:
— Как, вы не знаете, что такое любовь? Это же очень просто. Любовь — это кибернетика… — Выжидающее трехсекундное молчание. — Передача и прием информации. И не только, пардон, в акте зачатия, где это совокупление генетических информации происходит. Каждое живое существо — и не только человека, естественно, — мы вправе рассматривать как сочетание передающей и приемной системы. Передатчик и приемник, — счел он нужным пояснить. — Жизнь — это и есть обмен информацией. Любовь, естественно, тоже. Но передаем мы не только шаблонные слова вроде: «Я люблю вас и прошу выйти за меня замуж», а в ответ слышим: «Я вас тоже, согласна». Это весьма примитивный обмен. Мы передаем все — наши физические особенности, наш интеллект, душевные качества — в общем, всю свою суть. И чем сложнее передатчик, тем в большем диапазоне частот он работает. Приемник, естественно, тоже. — Слово «естественно» было любимой присказкой инженера. — В общем, человек — это ходячая радиостанция. Не походная, а именно ходячая, — не удержался он от плоского каламбура, — И все мы всю жизнь только тем и занимаемся, что излучаем и передаем. Но… — инженер помолчал и сделал крошечный глоток, — вся беда наша вот в чем. Наши диапазоны излучения и приема могут быть весьма велики, но излучать и принимать в какой-то момент времени мы можем только на одной определенной частоте. Скажем, два мегагерца плюс-минус энное число герц. Иначе это будет уже не излучение, а сплошной шум, хаос. Мы можем эту частоту менять, — ну, скажем, при приеме. В двадцать лет нам нравятся высокие, длинноногие, непременно очень красивые жгучие брюнетки, умеющие петь, танцевать и говорить на семи языках, а в сорок мы согласны на полную курносую блондинку не старше тридцати пяти, умеющую прилично готовить и не слишком ворчливую, если вы возвращаетесь в два часа ночи и слегка под мухой. И в соответствии с этим мы крутим ручку приемника в надлежащем диапазоне. С излучением дело обстоит несколько сложнее. Мы не можем излучить, что мы молоды, красивы и умны, если в действительности мы стары, глупы и безобразны. Мы в принципе не можем четко излучить даже такого пустяка, как министерский оклад и персональная машина, если получаем сто двадцать рэ в месяц и добираемся на работу трамваем, — потому что вместе с этой легко выговариваемой по пьянке похвальбой мы неизбежно будем излучать, что мы лживы и криводушны, и не воспримет этого лишь самый примитивный детекторный приемник. Сделав некоторые усилия, мы, правда, можем слегка сдвинуть частоту, но и только. Из диапазона, то есть из себя, не выскочишь. — Инженер улыбнулся. — И наше излучение наверняка не воспримется теми, на кого мы претендуем без должных на то оснований. Оно будет восприниматься миллионами тех приемников, на чьи частоты мы вовсе не настроены. И вот мы — неудачники, обтёрханные холостяки и старые девы, ипохондрики и мизантропы. Потому что излучать годами, ничего не принимая, значит напрасно тратить энергию, запасы которой, как известно, отнюдь не безграничны. Но если мы вольно или невольно излучим нужную частоту и примем соответствующий ответ…
Инженер замолчал, оглядывая немногочисленную аудиторию.
— Это и называется любовью, — раздался саркастический голос.
— Именно так, — спокойно сказал инженер. — Что и требовалось доказать.
— Гениально! — хмыкнул кто-то. — А как эта блестящая теория сочетается — лично у вас — с практикой?
— А никак! — добродушно засмеялся инженер. — Излучаю, принимаю, а на каких частотах, понятия не имею.
Тогда Георгий и сам посмеялся со всеми, хотя и отметил про себя, что в трепотне инженера «что-то» есть. Ну а если аналогия веселого трепача инженера имеет какой-то смысл? Можно посмеяться над «ходячими радиостанциями» и «диапазонами частот», но — что заставило сегодня Шанталь быть другой, чем восемь дней назад? Разве не присутствие Кента за стеной? Может быть, любовь — это действительно просто? Когда, даже не думая о любимом человеке, не видя и не слыша его, все же постоянно ощущаешь его присутствие в жизни, чувствуешь его в себе, любишь его дело, его работу, даже ничего не понимая в ней, любишь его друзей и стараешься помочь им, — так? Слишком просто и, наверно, слишком много. Ну, а если аналогия и в самом деле имеет какой-то смысл, пусть и самый маленький, — что могло соединить Шанталь и Кента, таких разных, на первый взгляд совсем не похожих друг на друга? Хотя — что ты знаешь о Шанталь? Да и о Кенте? Опять-таки в первую очередь ты замечаешь их непохожесть. А с чего вдруг тебя самого так потянуло к Шанталь, что восемь дней места себе найти не мог, на минуту из дома уйти боялся? Красота ее, «ручки-ножки», «фигурка», «личико»? Нет ведь. Красива — да, но ведь и красивее бывают. Да если бы в этом было дело, ты бы еще три года назад на этот крючок попался, тогда ведь еще узнал ее. А ты только бурчал под нос, даже Кента пожалел, что ему такая «дама полусвета» в жены досталась, за Наталью тебе обидно было, — а кстати, о ней-то ты что знал? Так с чего тебя вдруг потянуло к Шанталь? Не в примитивной же благодарности за ее хлопоты о твоем дырявом желудке и загаженной квартире тут дело?
Он давно уже знал ответы на эти в общем-то ненужные вопросы. Дело было в его одиночестве. И в доброте Шанталь. Той доброте, на которую способны только женщины. Мужчина не может быть так добр. Доброта Емельяныча и Звягина, спасавших его от тюрьмы, — это нечто иное. А Кент? Ведь не случайно ты дал ему телеграмму из Красноярска. Это только кажется, что под влиянием минутной слабости. Не минутной, а беспрерывной. И все-то ты отлично понимаешь, Георгий, — а вот явился он, чтобы в очередной раз помочь тебе, пусть и в мелочах, по пустякам, а у тебя по-прежнему теплоты к нему ни на грош… Почему так? Потому, что сам мелок и слаб? А слабые и сильные живут в разных мирах, по разным законам, — так? Но ведь с этим ты как будто все решил. Да, ты слабый, а он сильный, ты малое, а он большое, но раз уж судьба свела вас, надо как-то жить. Как? Если не можешь относиться к нему по заслугам, может быть, не встречаться с ним больше, не ездить к нему, как-то объяснить, что не нужно этого… А как же Шанталь? Ее тоже не видеть? А кто же тогда останется, с кем быть рядом? Ведь, кажется, ты уже понял, что одному нельзя, невозможно… Ты десять лет был один, и к чему это привело, сам видишь… Да теперь ты уже и не сможешь один, твой запас одиночества наверняка исчерпан… Значит, если не Кент и Шанталь, то кто-то другой появится в твоей жизни… Кто? Вероятно, такие же малые и слабые, как ты сам. Потому что это проще и естественнее. Наверняка найдется кто-то слабее тебя, рядом с которым и ты сможешь почувствовать себя сильным. И не будет ни уколов твоему самолюбию, ни чувства собственной неполноценности, ни невольных сравнений, неизменно оказывающихся не в твою пользу. И никого уже не будешь так ждать, как Шанталь в эти восемь дней, и будешь знать, что, когда придет беда, помощи ждать неоткуда. Слабый слабому не помощник, слепой слепому не поводырь…
И все же он решил, что больше к Кенту не поедет. Пока, по крайней мере. А там видно будет…
29
Через две недели Георгий закончил отчет. Он ничего не стал затушевывать, и хотя по привычке некоторые формулировки в черновике выглядели слишком расплывчатыми, он безжалостно перечеркал их, сделав упор на отрицательные результаты. В заключении написал, что проведенные работы дают возможность с большой уверенностью предположить, что касситерита на Бугаре нет, и дальнейшие поиски в этом районе следует прекратить. Он понимал, что тем самым подписывает приговор своей профессиональной репутации, и без того, видимо, не слишком высокой, и не сразу решился на это. Можно было и позолотить пилюлю, заключить свою неудачу не в столь траурную рамку, — ведь и так ясно, что выводы его решающего значения не имеют, поисковые работы фактически уже прекращены, а ему уже никогда в поле не выйти. И все-таки Георгий написал это — и почувствовал какое-то странное облегчение. По крайней мере это честно сказано… А был бы он так же честен, если бы не болезнь и поле на следующий год? Этого он не знал.