де были асфальтированы. Даже у легконогих ребятишек эта дорога занимала почти полчаса, а сколько же они шли тогда? Наверно, не меньше двух часов. А потом — обратно.
Иногда отец останавливался и с минуту отдыхал стоя, хотя почти у каждого дома были лавочки, но садиться и вставать ему было еще тяжелее, чем идти. Когда они, наконец, добрели до школы, у отца было мокрым не только лицо, но и волосы, и большие темные круги пота под мышками, и даже на спине, между лопаток, — а ведь день стоял прохладный, сумеречный. И пот был не тем приятным, с сладковатым терпким запахом потом, хорошо знакомым ему по вечерним часам, когда Кент перед сном умащивался отцу под мышку, — резко, угрожающе воняло болезнью. «Решительный мальчик Кеша» чуть не плакал, глядя на отца, и несколько раз просил его вернуться, но отец улыбался: «Ничего, сынок, дойдем, на фронте похуже бывало…»
О чем говорил отец с директором школы, Кент так и не узнал. Он вышел скоро, и по его лицу Кент догадался, что все хорошо, учиться он будет, но все-таки беззвучно — голос куда-то пропал — спросил: «Что?» — «Все хорошо, сынок, завтра пойдешь в школу». И на следующий день Кент вошел в класс, Алевтина Михайловна приветливо ответила на его робкое «здравствуйте» и посадила между Сережкой и Жоркой, и весь год им пришлось сидеть втроем, постоянно толкая друг друга локтями, потому что «все классы во всех школах в ту первую послевоенную осень были переполнены», — тут журналист написал чистую правду. И даже хорошо, что он не упомянул об отце, — наверняка ляпнул бы что-нибудь. Отцу дорого обошелся тот поход — рана открылась в третий раз, и он пролежал в постели до самой зимы…
2
Двадцать девять лет прошло с тех пор, сейчас сентябрь семьдесят четвертого, двенадцатое, пятница, шесть сорок пять утра, через четыре дня ему, Иннокентию Дмитриевичу Русакову, доктору технических наук, лауреату Государственной премии, начальнику крупнейшего отдела столичного института, исполнится тридцать пять — слишком мало по обычным меркам для таких внушительных званий и «титулов». В этот день — на следующей неделе, во вторник — Ася, его секретарша, придет пораньше и сама тщательно приберется в кабинете, поставит в вазу цветы и непременно подарит какую-нибудь изящную, милую безделушку, а вечером Шанталь сделает роскошный стол с коньяком, шампанским, красной икрой, присланной Сергеем с Сахалина и специально сберегаемой к «знаменательному» дню. Придут с поздравлениями человек десять — двенадцать — и наверняка пять-шесть из тех, кого ему не хотелось бы видеть, — надарят керамики, хрустальных пепельниц, будет много выпивки, дежурных тостов и здравиц, и непременно кто-нибудь, подпив, полезет с поцелуями, чего Кент совсем уж не мог терпеть. А главное — из близких людей не будет почти никого. Ни Сергея, ни Георгия, ни Софьи с Маринкой. Только Шанталь…
Шанталь повернулась и во сне обняла его. Сегодня съемок у нее нет, значит, придется завтракать одному. Впрочем, не впервые… Без десяти семь, можно еще полежать, подумать. Кент осторожно высвободил неловко подвернувшуюся руку, Шанталь недовольно чмокнула и не просыпаясь свернулась клубком и уткнулась головой ему под мышку.
…Шанталь Федоровна Коноплянникова, наполовину русская, на четверть грузинка, на четверть француженка, светловолосая, синеглазая, чернобровая киноактриса двадцати семи лет от роду, — диковатая смесь имен, происхождений и душевных качеств, на первый взгляд как будто несовместимых. Добрая, великодушная, капризная, лицемерная, ленивая, восторженная, меланхоличная, одержимая… Любое из этих определений — и еще с десяток других — могло подойти к ней, и порой она сама не знала, какой станет через час или даже через минуту… А какой она проснется сегодня? Вчера она приехала поздно, усталая, раздраженная, от нее попахивало коньяком, она кисло ответила на его поцелуй и, приняв душ, тут же улеглась, отказавшись ужинать… Интересно, женился бы он на ней, если бы знал, какая она на самом деле? Сейчас-то Кенту казалось, что все равно женился бы, — другое представить было трудно, — но он помнил, как в первый год их совместной жизни думалось, что и во второй раз не повезло ему с женитьбой. Но в тот первый месяц их знакомства Шанталь вела себя просто паинькой. Она была сама нежность, доброта, понимание, предупредительность. Потом уж он увидит ее и разъяренной фурией, выкрикивающей нелепые, вздорные слова, и пошловатой кокеткой, и мелочной эгоисткой…
(Года через два Кент, вспоминая первые дни их знакомства, в шутку спросил ее:
— Ты что, притворялась тогда такой хорошей?
Шанталь серьезно посмотрела на него и, подумав, ответила:
— Не знаю. Наверно, нет, а если и притворялась, то совсем немножко. Я ведь сразу влюбилась в тебя. И мне очень хотелось выйти за тебя замуж. А потом, я ведь не снималась тогда, — как будто невпопад добавила Шанталь, — можно было побыть и паинькой…)
Да, многое еще зависело от того, кого играла Шанталь.
В прошлом году получилось так, что они не виделись почти два месяца. Сначала Шанталь была на съемках в Прибалтике, а перед самым ее возвращением Кенту пришлось уехать в командировку. И там вдруг навалилась на него такая острая, неожиданная тоска по Шанталь, что он почти не мог работать и, промаявшись неделю, решил на два дня слетать в Москву. Домой он приехал во втором часу ночи, открыл дверь — и увидел, что Шанталь сидит в кресле, в слабом свете бра он не мог как следует разглядеть ее лицо и подумал, что она спит. Но Шанталь не спала и молча смотрела на него, словно не узнавая. Он наклонился к ней и негромко сказал:
— Шанти, это я.
Шанталь боязливо дотронулась до его лица, тут же убрала руку и охнула.
— Что с тобой? — испугался Кент.
— Это действительно ты? — тихо спросила она. — Ты не снишься мне?
— Да нет же, — Кент засмеялся.
Лицо Шанталь вдруг некрасиво искривилось, она застонала и, больно вцепившись в плечи Кента, сильно встряхнула его.
— О господи, неужели ты?
— Ну конечно я, — совсем растерялся Кент, не понимая, что с ней.
А с Шанталь случилась настоящая истерика. Она рыдала, ощупывала его лицо, целовала ему руки и обнимала с такой силой, что у него от боли темнело в глазах. Потом, успокоившись, она стала рассказывать:
— Понимаешь, Кент, до того мне последние дни скверно было. Так рвалась к тебе, а приехала — тебя нет. Я чуть не взвыла, хотела тут же лететь к тебе, но режиссер не пускает. А ты снишься мне каждую ночь… Просыпаюсь — и реву, как дура. Смотрю на дверь и думаю: вот если бы ты сейчас вошел… А когда ты на самом деле вошел, я и не поверила, решила, что это опять во сне…
В ту ночь они совсем не спали, и это были часы, каких немного выпадает за всю человеческую жизнь, какой бы богатой она ни была… Шанталь будто обезумела, и это безумие передалось Кенту. Прижимаясь к нему так, словно хотела до конца слиться с ним, раствориться в его теле, она говорила необычно низким, хриплым голосом:
— Боже мой, Кент, я только сегодня, сейчас начинаю понимать, как люблю тебя… Но почему раньше так не было? Ведь мы уже три года вместе… Я как будто совсем другая стала, сама не знаю, что со мной… Кент, Кент, Кент, Кент… — бесконечно повторяла Шанталь его имя. — Правда, я не знаю, не понимаю… Я ведь с самого начала любила тебя, но как-то обычно, так, как представляла когда-то, что буду кого-то любить. А сейчас все не так, совсем другое… Господи, но почему нельзя объяснить это? — Она даже заплакала от бессилия. — Но ведь и ты так чувствуешь, да? Не говори, я сама знаю…
И утром она никак не могла успокоиться, возбужденно ходила по квартире, то и дело дотрагивалась до Кента, гладила его руки и беспомощно говорила:
— Ну как я уйду от тебя? Я же не могу… Я ведь и машину не смогу вести.
— Я отвезу тебя, — сказал Кент, сам не отрывавший от нее глаз.
— Нет, что ты! — испугалась почему-то Шанталь. — Я не хочу. Я боюсь, вдруг случится что-нибудь. Не за себя, за тебя боюсь, понимаешь? А я сейчас так счастлива, что и умереть не жалко. — Она засмеялась. — Вот дура, чего несу? Нет, не хочу я умирать, совсем не хочу, хоть это и красиво звучит — умереть от счастья. Но как я поеду, я же все равно не смогу играть…
Но Кент знал, что не ехать Шанталь нельзя — фильм давно «горел синим пламенем», съемки шли в две смены. И он посадил ее в такси — Шанталь так и не разрешила ему сесть за руль, — доехал вместе с ней до киностудии, проводил до проходной и пошел к Ленинским горам, пытаясь понять, что случилось с ним, с Шанталь, почему действительно ничего подобного не было в эти три года. Двухмесячная разлука? Но и раньше они подолгу бывали врозь и расставались порой даже с облегчением… А теперь представлялось непонятным, как прожить шесть часов до встречи с Шанталь, а завтра — неужели это возможно? — он должен улететь еще на три недели. Наваждение какое-то… (А надолго ли?) Влюбиться в собственную жену через три года после свадьбы… И вообще как-то странно складывается его жизнь. Были обычные юношеские влюбленности, так и не приведшие ни к чему серьезному, какие-то скоротечные, спокойно начинавшиеся и спокойно кончавшиеся связи, — скорее потребность тела, а не души и ума, — смутное ожидание, — тоже, впрочем, довольно спокойное, — что придет час и он встретит свою женщину. И, наконец, Наташа. И ведь тени сомнения тогда не возникло, что это и есть та самая долгожданная женщина! А всего через месяц Кент с тоскливым удивлением обнаружил, что рядом человек не то чтобы чужой, но далекий, совсем не нужный ему… Он долго скрывал свое равнодушие к жене, надеясь, что со временем все как-нибудь уладится и Наташа ничего не заметит. Но ничто не улаживалось, даже рождение сына не растопило ледяной брони отчуждения. И Наташа все понимала, в конце концов не выдержала и сама ушла от него. Он даже не пытался удержать ее, да и зачем? И тут же, словно подарок судьбы, встреча с Шанталь… Но это сейчас он может сказать — подарок судьбы, а тогда? О нет! Многое тогда привлекало его в Шанталь — и красота, и очевидная незаурядность, и даже то, что она и не думала скрывать своего влечения к нему, хотя Кент поначалу никак не отзывался на него. (Потом сама же Шанталь со смешком говорила ему: «У меня, грешным делом, однажды даже подозрение возникло — уж не импотент ли ты?») Но чувство его к ней даже с большой натяжкой нельзя было тогда назвать любовью. Всего два месяца прошло после ухода Наташи, но и этого с лихвой хватило, чтобы понять — один он жить не сможет. Открытие было не из приятных… Но и о женитьбе на Шанталь он всерьез тогда не думал.