Она покорно выпрямилась, Кент вытер ее, набросил халат и на руках отнес в спальню, укрыл одеялом. Шанталь всхлипнула, попросила платок, закурила и, чуть успокоившись, стала рассказывать:
— Прости, напугала я тебя… Понимаешь, Кент… иду я в павильон, а сама никак не могу забыть тебя… и то, что ночью у нас было. Ну, опоздала немного, режиссер покосился, но промолчал, приказал приготовиться к репетиции. А меня прямо трясет всю. Я к тебе хочу, ты так и стоишь перед глазами, а мне надо играть вздорную, распутную бабенку и целовать этого смазливого прохвоста с усиками… А я не могу, понимаешь? Но ведь надо, черт возьми, работа есть работа… Начали репетировать — хожу, говорю, руки-ноги как деревянные, но все пока ничего, а вот как к поцелуям дело подходит — не могу, и все… Тебе не противно это слушать?
— Нет, говори.
— Режиссер кипятится: «Ты что, целоваться разучилась?» Я огрызаюсь. Повторили еще раз — и опять ничего не выходит. Наконец решили все-таки снимать, метры вынь да положь, сделали пять дублей — и все плохо. Режиссер уже просто орет на меня, я тоже не выдержала, обозвала его и ушла. Вот… — Шанталь глубоко вздохнула. — Еду к тебе, и до того мне противно все. Как вспомню эти усики, тошнить начинает. Такое ощущение, что с ног до головы в дерьме вывалялась. Сейчас я даже тебя целовать не могу.
— Ну вот еще. Я сам тебя целовать буду…
И скоро Шанталь совсем успокоилась, они пролежали в постели до вечера, и опять было то новое, другое, что пришло к ним ночью, и только перед сном Шанталь со вздохом сказала:
— Не представляю, как я завтра буду играть эту стерву…
А месяца через три Шанталь приехала домой в стельку пьяная. (Не приехала — привезли. Тот самый смазливый «прохвост с усиками», о котором с таким отвращением говорила она Кенту.) Стояла, покачиваясь, в прихожей, медленно стягивая перчатки, рядом «понимающе» помаргивал «прохвост», Кент тут же выпроводил его, раздел Шанталь и отвел в спальню. Она покорно дала уложить себя, тут же попыталась встать, но не смогла сделать и шагу. Кент, сжимая ладонями ее голову, говорил какие-то ласковые, осторожные слова. Он уже понял — случилось с Шанталь что-то серьезное, а не просто очередная накладка в ее «богемной» жизни.
Когда он уезжал на работу, Шанталь спала. Кент оставил записку с просьбой сразу, как только проснется, позвонить ему.
Она позвонила в одиннадцать и тусклым голосом сказала:
— Это я.
— Как ты себя чувствуешь?
— Плохо, Кент, совсем плохо.
И столько безнадежности было в ее голосе, что Кент, покосившись на двух инженеров, сидевших у него в кабинете, быстро сказал:
— Я сейчас же приеду, Шанти, слышишь?
— Да, Кент, слышу. Приезжай…
Когда он вошел, Шанталь сидела на полу около магнитофона, изрыгавшего какую-то необыкновенно веселую музыку. Кент выключил магнитофон, присел перед ней на корточки и сказал:
— У тебя что-то случилось.
— Да. — Две крупных слезы медленно выкатились из ее глаз.
— Что?
— У меня не будет детей, Кент.
Ко всему был готов он, но только не к этому… И, видимо, не удалось ему скрыть свое отчаяние, потому что Шанталь, не спускавшая с него глаз, жестко сказала:
— Теперь у тебя есть все основания для развода — помимо всего прочего.
Кент опомнился:
— Какого развода? О чем ты? Я не собираюсь разводиться с тобой.
— Это ты сейчас так говоришь.
Он тоже сел на пол, тронул ее за руку.
— Шанти, об этом не может быть и речи. Ни сейчас, ни потом.
— Может. Ты никогда не примиришься с этим. Я же знаю, какой это для тебя удар.
— Да, — согласился Кент, — удар действительно большой, не стану отрицать. Но из этого в конечном счете ничего не следует. — Шанталь молча смотрела на него, и он медленно продолжал: — Совсем ничего, понимаешь? Я люблю тебя такой, какая ты есть. И добавить мне нечего. Так что давай договоримся, что об этом мы больше даже не будем упоминать.
Она пристально смотрела на него и как будто не верила ему.
— Шанти, — сказал Кент, — постарайся понять одну вещь: что бы ни случилось у нас, нам друг без друга уже нельзя.
Шанталь молчала.
— Ты не веришь мне?
— Если тебе не верить, что же мне еще остается? — тихо сказала она. — Не в этом дело, Кент.
— А в чем же?
— Я не знаю, сумею ли сама… простить себе.
— Но разве ты… — необдуманно начал Кент — и осекся.
Шанталь мрачно закончила:
— Вот именно — я. Меня предупреждали, что это может плохо кончиться… Не послушала. А с другой стороны, что мне еще оставалось делать? Мне было всего восемнадцать, и ни ребенок, ни замужество в мои планы не входили. А впрочем, я уже не помню, о чем тогда думала. Может, и вообще ни о чем. Зато теперь причин для раздумий хоть отбавляй.
— Шанти, знаешь что? Поедем сейчас со мной.
— Куда?
— Пока ко мне в институт, а там я быстренько постараюсь освободиться, и махнем куда-нибудь.
Шанталь покачала головой:
— Нет.
— Почему?
— Не хочу мешать тебе.
— А я не хочу, чтобы ты думала одна.
Шанталь наконец-то улыбнулась.
— Ну вот, в кои-то веки я решила заняться настоящим делом, а ты не даешь… — Она прижалась щекой к его ладони. — Милый мой, ты напрасно беспокоишься. Я никогда не уйду от тебя, если ты сам не захочешь. Потому что я без тебя уже ничто… Ведь вчера я потому и напилась, что просто не знала, как сказать тебе. Сначала даже решила промолчать, но чувствую — не могу, да и нельзя. Раньше, наверно, смогла бы, а теперь нет. Хотя надралась я не только поэтому. Я вдруг поняла, что стала другой.
— Не выдумывай, — быстро сказал Кент, — ты все такая же. Только лучше.
— Нет, — спокойно возразила Шанталь. — Бесплодная женщина — это уже новое качественное состояние, и мне, может быть, еще долго придется осваиваться с ним. Не знаю уж, как это получится у меня. Пока, судя по вчерашнему, получается неважно и…
Она не договорила, всхлипнула, быстро поцеловала его ладонь и вскочила, подошла к окну.
— Поезжай на работу. А вечером что-нибудь придумаем.
(Через полгода Шанталь сыграет роль, необычную для нее, — молодой матери, оставившей когда-то своего ребенка в роддоме и затем приходящей во двор, где он живет у некрасивой бездетной женщины, усыновившей его. Шанталь появится на экране всего на несколько минут, скажет не больше десятка фраз, но критики единодушно отметят, что ее роль лучшая в фильме, и заговорят о «новых гранях дарования молодой, но уже опытной актрисы». Кент, читая эти отзывы, вспомнит, какой была Шанталь во время съемок того фильма. Печальная, молчаливая, вся ушедшая в себя, как никогда далекая от него. Да и только ли ролью, «работой» было ее состояние? Он и сейчас не мог с уверенностью сказать это, да и сама Шанталь, вероятно, тоже…)
За стеной зазвучали позывные «Маяка», пропикало семь, и Кент, осторожно выбравшись из постели, стал нащупывать тапочки. И только хотел встать, как Шанталь, просунув ему ногу под мышку, повалила его на постель.
— Ну? — сказал Кент.
— Говорят, на Востоке есть прекрасный обычай, — сказала Шанталь. — На рассвете по улицам ходит глашатай и призывает мужчин исполнять свой супружеский долг… А ты исполнил свой супружеский долг?
— Увы…
— Ну, так исполняй, — Шанталь засмеялась. — Или отпустить тебя?
— Можешь и не отпускать.
Но Шанталь, взглянув на часы, вздохнула:
— Ладно, отправляйся на службу, начальник.
И потянулась за сигаретой. Кент перехватил ее руку, сердито сказал:
— Не раньше, чем позавтракаешь.
— Вставать не хочется, — жалобно сказала Шанталь.
— Подать кофе в постель?
— А успеешь?
— Да уж придется.
Но Шанталь сама вышла на кухню в незастегнутом халате, наброшенном на голое тело.
Кент, покосившись на нее, хмыкнул:
— Явится Сергей — кончится твоя лафа.
Шанталь притворно вздохнула:
— Придется обзавестись комплектом фиговых листочков… А кстати, когда он приедет?
— Недели через три. Да ты же сама письмо читала.
— Интересно, какой он стал. Давненько мы не виделись. И что-то нового у него ничего не появляется…
4
Сергея третью неделю мучила бессонница. От таблеток, прописанных Шурой, пришлось сразу же отказаться — ему казалось, что из-за них он вообще писать не сможет. Но и без таблеток не писалось. С вечера он засыпал довольно легко, но среди ночи просыпался и, зная, что уснуть все равно не удастся, вставал и принимался за работу. И сейчас он перечитывал наброски повести, начатой еще весной и за полгода почти не продвинувшейся.
«Необыкновенна была жизнь Игоря Алексеевича Платонова.
Если соединить некоторые точки его жизненного пути, линия получилась бы прямая и яркая.
В четырнадцать лет он окончил школу, в девятнадцать — университет, спустя два года стал кандидатом наук, в двадцать семь — доктором. В тридцать, когда его сверстники едва еще начинали по-настоящему свою научную карьеру, он уже был лауреатом Государственной премии и признанным главой нового, многообещающего направления в математической физике, основы которого он сам и заложил. У него уже появились свои ученики, имя его было известно каждому, кто хоть немного сталкивался с научным миром…»
Сергей отложил листки, встал и прошелся по комнате.
Он даже не задумывался о том, как это было написано, — хорошо или плохо. Главное — было что-то «не то». Почему? Это он и пытался понять.
«Нетипичность», исключительность личности Платонова? Несерьезно… Книг о «нетипичных» гениях написано множество, напишут еще больше. К тому же эта исключительность отнюдь не выдумана им, в ее основе судьбы вполне реальных людей — Зайцева, Дубровина, Кайданова, и, главное, его собственного брата, Кента, ставшего доктором наук в двадцать девять лет, крупнейшего специалиста по автоматизированным системам управления. И вообще все это внешнее, антураж, дело явно в чем-то другом… В чем?
За стеной давно уже слышались негромкие голоса Шуры и Юльки, и Сергей, не выдержав, вышел на кухню.