— Да вы, оказывается, максималист.
Кент улыбнулся:
— Нечто подобное впервые сказал мне Сергей лет десять назад. А что, быть максималистом — это плохо?
— Не знаю, я к этой категории не принадлежу… Я живу как все — делаю то, что удается, и не очень огорчаюсь, если удается не слишком много.
Через два часа Кент провожал ее на электричку. Шанталь с напряжением ожидала, когда он заговорит о новой встрече, и не выдержала, сама спросила, хотя до прихода электрички оставалось еще минут десять:
— Надеюсь, мы еще увидимся?
— Вероятно, — спокойно сказал Кент. — Если вы захотите…
Он не договорил.
— То что?
— На той неделе я буду в Москве, и мы можем где-нибудь поужинать.
— Тогда запишите мой телефон.
— Говорите, я запомню.
Шанталь сказала ему номер своего телефона, распрощалась и уехала в Москву. Прошло четыре дня — Кент не звонил. В первый же из этих четырех дней ожидания Шанталь, до сих пор считавшая, что неспособна запомнить и трех цифр кряду, с удивлением обнаружила, что отлично помнит номер московского телефона Кента, на который мимоходом показала ей Валя. В четверг утром она довольно спокойно подумала: «Если сегодня не позвонит, позвоню сама».
Но Кент позвонил и сказал:
— Мне ужасно неловко, но я не смогу приехать на этой неделе.
— Даже в субботу?
— Разве что к вечеру, да и то не наверняка.
И Шанталь, подумав не больше секунды, спросила:
— А если я сама приеду к вам в субботу, очень помешаю?
Удивился ли Кент, услышав это? Замялся он всего на какое-то мгновение, неторопливо сказал, выговаривая слова:
— Если вы приедете в субботу, то очень поможете мне.
Они договорились о встрече, Шанталь положила трубку и подумала: «Сейчас я, может быть, и вряд ли сумею помочь тебе, а потом наверное…»
Бесцельно промаявшись два часа в пустой квартире, Шанталь не выдержала и позвонила Кенту.
— Вас слушают, — сказала Ася.
— Здравствуйте, Ася, это Коноплянникова. Иннокентия Дмитриевича можно?
Ася помолчала и мягко сказала:
— Он очень занят, Шанталь Федоровна. У вас что-то срочное?
— Да нет, — кисло сказала Шанталь. — А скоро он освободится?
— Часа через полтора, не раньше. Что-нибудь передать?
— Нет, ничего… До свиданья.
10
Кент распахнул окно и стал вполоборота к спорящим. Третий час в его кабинете шло совещание, все более походившее на обыкновенное препирательство, и накурено было до синевы.
Спорили Авдотьин и Гарибян, руководители групп. Они спорили уже почти год, с того самого первого дня, когда Гарибян, недавний подчиненный Авдотьина, сам стал руководить группой. Спорили в своих лабораториях, в экспериментальном сборочном цехе, на заседаниях парткома и даже на праздничных вечерах. А уж здесь, на совещаниях у начальника отдела, спорить сам бог велел. Внешне споры всегда велись предельно корректно: «Уважаемый Ашот Давидович…», «Дорогой Николай Александрович…», «Не будете ли так добры вспомнить, что вы говорили три недели назад…», «Не обессудьте, но я должен поставить в известность Иннокентия Дмитриевича…» Но сколько яда, а то и плохо скрываемой злости, порой чуть ли не презрения бывало в этих безукоризненно вежливых формулировках! Невозмутимый Авдотьин иногда явно провоцировал Гарибяна, и тому стоило огромных усилий сдержать себя. Однажды, оставшись наедине с Кентом, он взмолился:
— Все, Иннокентий Дмитриевич, не могу больше! Снимайте меня, переводите куда-нибудь, но с этим… бронтозавром я никогда не сработаюсь!
И тридцатилетний Гарибян упал в кресло и театрально схватился за сердце.
— Дать валидолу? — осведомился Кент.
Гарибян, мгновенно улавливавший любую насмешку, даже в дозах микроскопических, тут же убрал руку с сердца и с неподдельной горечью сказал:
— И вы против меня.
— Почему же, я не против.
— Но ведь и не за! — патетически воскликнул Гарибян.
— И не за, — спокойно подтвердил Кент. — Между прочим, сердце в твои годы болеть не может, так что впредь руки к нему не прикладывай.
— А вы что, врач? — буркнул Гарибян, заметно краснея.
— Я — нет. Но истину эту сообщил мне в письменном виде действительно врач, и, по свидетельству современников, очень хороший, — Антон Павлович Чехов.
Смуглое лицо Гарибяна стало даже не красным, а темно-багровым, он стремительно вскочил с кресла, забыв о «сердечном приступе», и выпалил:
— Чехов! Антон Павлович! Вы бы еще Гиппократа в свидетели призвали! Сейчас год тысяча девятьсот семьдесят четвертый, а не…
Гарибян запнулся, и Кент невозмутимо закончил:
— …а не семьдесят третий.
Гарибян округлил глаза и шепотом спросил:
— Издеваетесь, да? Издеваетесь, Иннокентий Дмитриевич? Неужели вы не понимаете, что Авдотьин безнадежный консерватор, он же боится даже ничтожной доли риска, он… он… он пунктуатор, а не исследователь! — выдал Гарибян вовсе уже несуразное. — Ему во всем нужна стопроцентная гарантия, он способен конструировать только из элементов старого, уже известного и апробированного, я же знаю, я же четыре года проработал с ним! А разве в нашей профессии можно так? Разве это не наша прямая обязанность — хоть немного, хоть на несколько лет, но заглядывать вперед, в будущее?
И Гарибян еще минут пять излагал свое кредо «настоящего», «истинного» исследователя. Кент спокойно слушал его. Он знал, что Гарибян инженер, несомненно, талантливый, но дай ему волю, вряд ли хоть один из его феерических замыслов можно будет воплотить в реальную, надежно работающую конструкцию. Ему обязательно нужен был постоянный тормоз, и с этой ролью пока отлично справлялся «безнадежный консерватор» Авдотьин — спокойный, толковый инженер, не хватающий звезд с неба, но достаточно умело и профессионально делающий свою работу. Потому-то и «спарил» их Кент год назад, поручив им разработку двух важнейших, тесно связанных друг с другом узлов уникальной АСУ. И потому в главном не мог, как правило, принять чью-либо сторону — ни Авдотьина, ни Гарибяна. Оба они чаще всего бывали и правы, и не правы. «Элементарная диалектика». Но принимать решения в каждом частном случае, когда схватывались Авдотьин и Гарибян, было далеко не всегда задачей элементарной. И не только Гарибян, но и Авдотьин уже просил его освободить из этой упряжки. Кенту приходилось прибегать к различным дипломатическим ухищрениям, чтобы сохранить это воинственное содружество, ибо плоды его были очевидными — тут уж оба «врага» вынуждены были признать, что работа в конечном счете от их бесконечных столкновений и вынужденных уступок друг другу только выигрывает…
И сегодняшняя традиционная схватка закончилась, по существу, еще минут пятнадцать назад, разговор шел о мелочах, которые вполне могли быть улажены Авдотьиным и Гарибяном в своих «департаментах». Но Кент не закрывал совещание, давая обоим возможность выговориться, иногда регулируя температуру спора нарочито будничным замечанием или репликой. А ведущие инженеры групп по мере сил помогали поддерживать «динамическое равновесие».
Наконец Кент решил, что можно и кончить, повернулся спиной к окну и с таким демонстративным вниманием стал прислушиваться к спору, что Авдотьин, деликатно кашлянув, выждал крохотную паузу в очередной тираде Гарибяна — тот по обыкновению говорил «залпами» — и мирно сказал:
— Я полагаю, на сегодня можно закончить.
Гарибян запнулся, с недоумением посмотрел на него, перевел взгляд на Кента, и тот вежливо осведомился:
— Вы тоже так считаете, Гарибян?
Гарибян всегда тонко чувствовал то, что касалось его лично. Назови его Кент, как обычно, по имени — и он мог бы, вероятно, еще с полчаса выяснять отношения. А тут ему ничего не оставалось, как согласиться. Он обиженно буркнул, завязывая папку тонкими нервными пальцами:
— Полагаю, считаю — все, что вам угодно, Иннокентий Дмитриевич.
— В таком случае все свободны.
Инженеры разошлись. Вошла Ася, открыла второе окно, вытряхнула пепельницы и как бы мимоходом сказала:
— Звонила Шанталь Федоровна.
— Давно?
— Минут сорок назад. Я сказала, что вы заняты.
Кент всегда считал, что ему очень повезло с секретаршей. Они понимали друг друга с полуслова. И сейчас по тому, что Ася не сразу сказала о звонке Шанталь, и по ее спокойному, безразличному тону Кент догадался, что звонила Шанталь «просто так», по мнению Аси, конечно, и тут она вряд ли могла ошибиться, и беспокоиться ему не о чем.
— Там вас дожидается один очень упорный товарищ из Подмосковья, — сказала Ася. — По поводу девятнадцатой АСУ.
Даже в такую простенькую информацию Ася вкладывала свой смысл. То, что она не назвала ни фамилии, ни города, означало, что Кент лично с посетителем не знаком и что тот пришел по делу, которым он непосредственно не занимался. А вежливая формулировка «очень упорный товарищ» означала на языке Аси, что товарищ попросту очень упрямый и разговор с ним удовольствия Кенту не доставит, — и на этот счет она редко ошибалась.
— К Малахову посылали? — спросил Кент.
Малахов был ведущим инженером девятнадцатой АСУ.
— Да. Но он утверждает, что уже разговаривал с товарищем Малаховым у себя на заводе и что объяснения товарища Малахова руководство завода ни в коей мере не удовлетворяют.
Ася без тени улыбки произнесла эту убийственную канцелярскую фразу, и Кент понял, что посетитель ждет его действительно не из приятных.
— Значит, надо принять?
Кент вовсе не считал зазорным обращаться к Асе с такими вопросами. Формально он мог со спокойной совестью переправить этого, судя по тону Аси, очень надоедливого посетителя снова к Малахову, но Ася сказала «по-моему, да», что означало, что, если Кент не примет, оскорбленный «товарищ из Подмосковья» разовьет бешеную энергию и попытается всеми правдами и неправдами добиться своего. Так что не принять себе дороже.
— Ну что ж, принять так принять, — неохотно согласился Кент, и Ася тут же «расшифровала» «товарища из Подмосковья»: