Кент говорил больше часа. И закончил при полном молчании:
— Итак, резюме: вместо первого «можно полагать» имеем достоверность почти стопроцентную, точнее — девяносто восемь и шесть десятых. Недостающие полтора процента обусловлены неточностью исходных данных. Второе «можно полагать» настолько сомнительно, что формулировку нужно заменить на более осторожную. На какую — это ваше дело, Владимир Николаевич. Третья — «вероятно» — таковой и должна остаться, здесь машина проработала вхолостую. Четвертую — «возможно» — нужно заменить простым утверждением «есть», «следует» или как вам больше понравится. Пятую формулировку — «можно надеяться» — вообще нужно убрать, потому что надеяться на ожидаемый эффект нельзя, вероятность его практически равна нулю. Впрочем, это тоже ваше дело, Владимир Николаевич, — обратился Кент к Маликову. — А теперь опровергайте меня, но по существу, с цифрами и фактами.
Маликов во время доклада Кента молчал, только кое-что записывал. Был он по-обычному спокоен, и Софья видела, что многих это спокойствие обманывало: они, толком не разобравшись ни в работе Маликова, ни в докладе Кента, все еще были уверены, что Маликов без труда разобьет «вундеркинда». И когда Кент замолчал, все ждали, что скажет Маликов. А тот, поднявшись, неторопливо завинтил колпачок авторучки, внимательно оглядел притихший зал, слегка улыбнулся, поняв, чего ждут от него, и сказал:
— Кое-что я мог бы возразить, но все это мелочи, сути дела не меняющие. А суть дела такова: опровергать мне нечего. — Он поднял руку, останавливая нарастающий шум. — Признаться, я никак не ожидал, что к нашей работе можно сделать столь значительные поправки. Ну что ж, это будет действительно хорошим уроком — и для меня, и, надеюсь, для других. Надо быть глупцом, чтобы отмахиваться от очевидных истин. А в данном случае истина совершенно очевидна: мы действительно не умеем пользоваться вычислительной техникой, и нам многому нужно учиться. Не берусь говорить за других, но что касается меня… Отныне, Иннокентий Дмитриевич, — он повернулся к Кенту, — я ваш сторонник и, если хотите, ученик. Вашу руку, — и Маликов несколько театральным жестом протянул Кенту руку.
(Он всегда был немножко актером, но слово свое сдержал. И какие бы баталии ни возникали потом, Маликов неизменно был на стороне Кента и Софьи.)
Это была победа уже настоящая. Зал обескураженно молчал. Куликов, улыбаясь, спросил:
— Есть вопросы к Иннокентию Дмитриевичу?
И тогда встал Абросимов (после столкновения в кабинете Куликова он с Кентом не разговаривал и даже не здоровался).
— Есть вопросу. Все это… м-м… эффектно, то, что продемонстрировали нам товарищи из вычислительной лаборатории. Но мне интересно: во что обошлась эта демонстрация? Это первое. Второе — могут ли подобные расчеты проводиться по каждой теме?
— Пока нет — это второе, товарищ Абросимов, — ответил Кент. — Расчеты по теме Маликова заняли триста двадцать шесть часов машинного времени — это первое, товарищ Абросимов. К сожалению то, что мы сделали, это, так сказать, выставочный экземпляр. И сделано это было прежде всего для того, чтобы убедить всех, и вас тоже, товарищ Абросимов, что машина вещь весьма серьезная, способная на многое, но лишь при условии серьезного отношения к ней. В частности, не такого отношения, как у вас, товарищ Абросимов. Не далее как три месяца назад вы громогласно возмущались тем, что я, мальчишка, позволил себе кое-что изменить в ваших непродуманных данных, которые вы небрежно бросили на машину: пусть работает, авось и сосчитает что-нибудь дельное… Но мы не намерены работать «на авось», о чем я многим из вас говорил и прежде, когда вы заявляли мне, что вам лучше знать, что считать…
Это прозвучало слишком уж резко, и Куликов поспешно вмешался:
— Кто старое помянет, тому глаз вон, Иннокентий Дмитриевич. В общем, товарищи, я думаю, пока все более или менее ясно. Вы сами могли убедиться, что прислушиваться к советам Иннокентия Дмитриевича… и следовать им — в этом что-то есть, не так ли? А потому я надеюсь, что впредь жалобы на него если и не прекратятся совсем, — чего я весьма желал бы, — но хотя бы сведутся к минимуму…
21
За окном раздался разбойничий свист. Софья Михайловна неохотно встала, выглянула, уже зная, что свистеть могла только Марина. Лет десять назад Кент в шутку показал ей, как это делается, и Марина тут же усвоила «урок». И точно — стояла внизу ее ненаглядная доченька росту сто семьдесят четыре плюс девять каблук, итого ровнехонько шесть футов, в короткой замшевой юбке с резным волнистым подолом и расстегнутой кофте.
— Ма, — быстро сказала Марина, не дожидаясь недовольных слов матери, — к тебе можно?
— Нет, — сказала Софья Михайловна.
— Ну ма-а… — протянула Марина, сделав виноватое лицо.
— Что случилось?
— Да ничего…
— Ладно, иди, — сдалась Софья Михайловна и прошла к двери, отперла ее, снова села в кресло.
Марина после школы не захотела ехать в Москву и поступила в единственный институт, имеющийся в Долинске, — точнее, на его вечернее отделение, где преподавал Кент. При первом объяснении Марина легкомысленно объявила матери:
— А мне не хочется уезжать от тебя.
— Ладно врать-то, — с досадой сказала Софья Михайловна.
— А чего? — попыталась возмутиться Марина, но, взглянув на мать, опустила голову.
Софья Михайловна молчала, не зная, что сказать дочери. Все-таки решилась:
— Дело твое, конечно. Но если это из-за Кента…
— То что? — вскинула голову Марина.
— Да ничего… — Софья Михайловна поняла, что разубеждать дочь бесполезно. — Делай как хочешь.
Она и сама не знала, нужно ли отговаривать Марину. Тогда еще ничего не было ясно. Разве что интуиция подсказывала — добром это не кончится. А что «это», Софья Михайловна и сама не могла определить. Ведь Кент тогда был еще с ними, Шанталь он не знал, а Наталья… Ну, тут все было более или менее ясно. Даже Марине.
Недолго подумав, Софья Михайловна почти успокоилась. В решении Марины была своя логика. Действительно, если уж она тоже решила заниматься АСУ, о чем Марина объявила решительно, зачем ехать в Москву, когда учителя под боком? Вот только осталось подозрение, что логика у Марины была совсем другая…
Права оказалась Софья Михайловна. Марина стала работать в отделе Кента, по вечерам училась, много занималась самостоятельно — такой прыти от дочери она и не ожидала, — и уже через год Кент перевел ее в инженеры, отмахнувшись от робкого сомнения Софьи Михайловны, а не будет ли это понято превратно, кому же в институте неизвестно, в каких они отношениях…
— А плевать мне, как это будет понято, — грубо сказал Кент, он в то время часто бывал в раздражении. — Я-то знаю, как она может работать…
А потом… Узнав о женитьбе Кента и предстоящем его переезде в Москву, Марина впала в истерику. Кент, не удосужившись предупредить Софью Михайловну, сказал об этом в субботу за обедом — он уже с месяц жил у них.
— Вы что, уже расписались? — подавленно спросила Софья Михайловна.
— Нет еще.
— А когда?
Кент пожал плечами:
— Да какое это имеет значение?
Марина, в бешенстве глядя на Кента, отшвырнула вилку и, опрокинув стул, выбежала в спальню. Софья Михайловна отправилась за ней. Марина уткнулась лицом в подушку, давилась слезами, вцепившись руками в ребра кровати. Софья Михайловна тронула ее за плечо, но Марина резко дернулась:
— Господи, да уйди ты, мама!
Пришлось уйти.
— Что это с ней? — тихо спросил Кент.
— Трудно догадаться? — с раздражением отозвалась Софья Михайловна. — Ты бы хоть мне сначала сказал.
— Ревнует, что ли? — ненужно спросил Кент.
— А если и так? Ей же девятнадцать лет, Кент. Из них девять, чуть ли не вся сознательная жизнь, бок о бок с тобой прожиты. А ты ее как обухом по голове — и женился, и уезжать собрался. Чему тут удивляться?
— К Наташе она ведь не ревновала, — в какой-то глупой растерянности сказал Кент.
— Да о чем ты? Что она, сама замуж за тебя собралась, что ли? Ей ты нужен, пойми, наконец!
Кент прошелся по комнате.
— Черт, что же делать?.. Может, мне поговорить с ней?
— Нет. Во всяком случае, не сейчас.
Кент через полчаса уехал, так и не увидевшись с Мариной — она заперлась в спальне и до вечера не открывала. А часов в восемь вдруг с грохотом выметнулась оттуда, принялась запихивать в чемодан вещички — кофточки, юбки, трусики и зачем-то теплейший норвежский свитер, — стоял на дворе тридцатиградусный июль.
— Куда это ты собралась? — как можно спокойнее спросила Софья Михайловна.
— Куда-нибудь, — мрачно, исчерпывающе ответила Марина.
— Будет дурить-то…
— Я дура?! — взвилась Марина. — Вы больно умные! Доктора, лауреаты! Ну и сиди тут, умная, а я, дурочка, поеду!
Впервые Марина была так груба с ней. Софья Михайловна помолчала и со вздохом согласилась:
— Ладно, поезжай. Когда вернешься?
— Когда-нибудь.
— Надо же отпуск оформить.
— Через неделю, — наконец выдавила из себя Марина.
— Подождала бы до утра, — посоветовала Софья Михайловна.
— Да что я вам, девочка несмышленая? — окончательно вышла из себя Марина. — Пропаду на ночь глядя?
Вернулась она в следующее воскресенье к ночи, похудевшая килограмма на четыре — юбка на ходу сваливалась. Где была, так и не рассказала. Стала безбожно курить, появилась у нее неприятная привычка не отвечать на вопросы и без причины пристально смотреть в глаза. Через два месяца она спокойно заявила, что ей надо уехать «на пару дней». Потом уж Софья Михайловна догадалась, что Марина сделала аборт.
И еще с полгода прошло, пока она стала разговаривать с Кентом нормально.
Перед дверью кабинета Марина приглушила цокот каблуков — знала, что мать шума не любит, — вошла осторожно, взглянула внимательно и чуть виновато, заторопилась:
— Извини, ма, но уже девятый час.
— Ну и что?
— Все равно ты скоро закончишь. — Марина присела на ручку кресла, обняла мать сильной горячей рукой, навалившись на плечо большой грудью. — Только не сердись, ма… Я проваландалась и ничего не успела купить, а дома жрать совершенно не́ хрена…