— Так-то оно так, — как будто нехотя согласился Георгий, на деле же чрезвычайно довольный поддержкой Коли, и посмотрел на Ольгу.
А она только улыбнулась в ответ, явно разгадав их увертку.
— Ну и дипломаты… Скажите уж прямо, что не хотите брать Митю.
— А что, и не хотим, — весело признался Коля. — Лично я вообще к нему симпатий не питаю, нудный он человек, спать в ним в одной палатке — зубы заболят. Вам-то, молодоженам, хорошо, — позволил он себе вольность, — у вас даже спальники в обнимку живут…
— Ладно, ладно, — остановила его Ольга, — не хотите его брать — не надо, я не против.
На том и решили и на следующее утро впятером ушли в маршрут.
Странно устроена человеческая память… Георгий мог бы поклясться, что помнит тот маршрут едва ли не лучше, чем события недельной давности, — и никогда не вспоминал о нем. Никогда. И если порой память ненароком натыкалась на один из тех дней, мгновенно срабатывал какой-то механизм, запрещавший идти дальше. И он начинал думать о другом, чаще всего о какой-нибудь ерунде. Вот и сейчас некстати вспомнилось, что из забинтованных ступней Брагина до отвращения некрасиво и нелепо торчат большие пальцы с длинными желтыми ногтями, и почему-то подумалось, что Ларисе, вероятно, было не слишком-то приятно «обрабатывать» такие ноги. Впрочем, с чем врачам не приходится сталкиваться, эта профессия не для брезгливых. Лариса, наверно, спокойно спит сейчас… Интересно, что было бы, останься он у нее? Вероятнее всего, ничего. Просто уснули бы каждый в своей постели. А все-таки остаться побоялся. Странно… Ведь особенно робким с женщинами он никогда не был…
Георгий снова закурил — ярчайший огненный всплеск зажженной спички неожиданно больно ударил в глаза. Машинально отметил про себя: уже третья сигарета, а натощак и вообще курить не следовало бы. Желудок болел по-прежнему, но так монотонно, что временами боль совсем не чувствовалась. А остаться у Ларисы надо было. Черт, он уже чуть ли не в пятый раз думает об этом. Какая-то гнилая интеллигентская рефлексия…
После смерти Ольги он какое-то время думал, что другой женщины у него никогда уже не будет. Во всяком случае, не скоро. А она появилась уже через полтора месяца — и сейчас он даже лица ее не мог вспомнить. Что звали ее Ниной и была она официанткой в бугарском ресторане, это помнил. И что был у нее две или три ночи, в крохотной комнатешке в общежитии, и однажды, встав в темноте, не понял, где он и кто спит рядом, и, толком не проснувшись, пошел туда, где, как он думал, должна быть дверь, и с ходу врезался лбом в единственную книжную полку, да так, что высадил стекло, и до сих пор два бледных шрама над правой бровью напоминают об этом. Еще помнил большую фотографию Олега Стриженова — обложка «Советского экрана» — над узкой кроватью, и что в три эти ночи было очень холодно, и Нина храпела, и небритые ее подмышки пахли резким, неженским по́том…
А впрочем, что о ней говорить, — даже лица Веры, второй своей жены, он уже почти не помнил. А ведь всего шесть лет прошло, прожил он с ней чуть ли не год, и расставались мучительно. А, к черту всех баб, разозлился вдруг на себя Георгий, не везло ему никогда с ними и, видно, не повезет, мертвая Ольга как будто и с того света держит его… Надо думать, что делать дальше, сегодня утром. До рассвета еще часа два — все, что ему отпущено, чтобы принять какое-то решение. И ошибаться нельзя, исправлять ошибки будет некогда…
5
В ту ночь Нина, которую он теперь никак не мог вспомнить, насмерть перепуганная видом его залитого кровью лица, вызвала «скорую», и через час Георгию наложили швы, забинтовали голову и оставили в приемном покое.
Утром пришла старая, очень высокая докторша, прочла записи, сделанные ночной сестрой, равнодушно осведомилась у Георгия:
— Как же это тебя так угораздило?
— Да так…
— Давно пьешь?
Георгий зло прищурился, чуть было не сказал: «Вам-то какое дело?» — но сдержался, нехотя ответил:
— Вообще-то этим зельем не балуюсь…
— Я не про вообще, я про сейчас. Давно?
— С месяц, наверно, — ответил Георгий, вспомнив не сразу, какое сегодня число.
— Часто?
— Почти каждый день, — пришлось признаться Георгию.
Докторша вздохнула, неожиданно ласково предложила:
— Полечиться не хочешь?
— От чего? — не понял Георгий.
— А вот от этого самого зелья, — докторша серьезно щелкнула пальцем по морщинистому кадыку.
— Да вы что? — уставился на нее Георгий. — Что я вам, алкоголик?
— Да нет еще, — задумчиво сказала докторша, внимательно разглядывая его. — А если сейчас не бросишь, вполне можешь им стать.
— Не бойтесь, — с вызовом сказал Георгий, — алкашом не был и никогда не буду.
— Это тебе надо бояться, парень. Смотри, я ведь серьезно говорю… Может, и вправду ты не из хлипких, да ведь эта зараза всяких с ног валит.
— Меня не свалит. Это так, временно, беда у меня большая.
— Да надо думать, что беда, с радости-то еще никто не спивался…
— Жена у меня умерла, — тихо сказал Георгий.
Она, поднявшись, молча постояла над ним, крупно возвышаясь большой старой головой, горестно развела руками.
— Ну что тебе сказать… Держись, парень, жизнь-то длинная… А не остановишься сам, приходи, полечим.
— Остановлюсь, — твердо сказал Георгий.
— Дай-то бог…
Сомнение, прозвучавшее в ее голосе, вызвало в нем прилив раздражения. Не слишком вежливо попрощавшись, он вышел на крыльцо больницы, закурил, постоял под навесом, глядя, как сечет грязные бугарские улицы ледяная крупа. «Врешь, милая, не стану я алкашом! В любой момент могу бросить, хоть сегодня… Я еще всем докажу — не слабак Гошка Свиридов, рано еще меня в тираж списывать!»
Он стал думать, куда идти. К Нине? Не хотелось. А больше-то куда?
И он пошел в общежитие. Очень хотелось выпить, но он перемучился, пососал валидолу, которым заботливо снабдила его старая докторша, — и не притронулся к стакану, не без тайной гордости за себя подумал: в самом деле ведь может сам остановиться, выходит, и вправду не слабак…
Пришла беда — отворяй ворота. Как обухом по голове ударило письмо Сергея. У Дмитрия Иннокентьевича при известии о смерти Ольги случился инсульт, от которого он через две недели умер.
Написал и Кент. Он настоятельно просил пока не ездить домой: Антонина Васильевна тоже плоха, начнет расспрашивать об Ольге, и наверняка быть еще беде. Просьба Кента была лишней, домой Георгий все равно не поехал бы. Увидеть комнату, в которой они жили с Ольгой, ее платья, кровать, на которой спали вместе, — это уже слишком… Да и как рассказать обо всем Антонине Васильевне?
И он поехал к Кенту, жившему тогда в Долинске, под Москвой. Даже в институт, где он все еще числился на работе, Георгий не явился, отослал Климашину заявление об увольнении. Он уже знал, что все отчеты по экспедиции сделал для него Коля, что они одобрены и претензий со стороны институтского начальства быть не должно. Климашин написал, что пока ему предоставлен отпуск, и просил при первой возможности приехать к нему. Георгий даже не ответил на это письмо и через два месяца получил заказным письмом трудовую книжку. Предпоследняя строчка в ней выглядела внушительно: «Принят на работу начальником геологопоисковой партии». Тот самый капитал, который они собирались вдвоем с Ольгой использовать в золоторазведке… Последняя строчка была самой обыкновенной: «Уволен по статье 46 КЗОТ». Что означало — по собственному желанию. И никаких отметок ни о малейшем ЧП, не говоря уж о смертном исходе…
Нужно было начинать новую жизнь. Кент уговаривал его: не спеши, осмотрись как следует, отдохни, время терпит. И Георгий не спешил. Два месяца он прожил в Долинске, часами гулял с годовалым Сашкой, помогал Наташе по дому. Кента он почти не видел — тот кроме основной работы в НИИ преподавал еще в вечернем институте. Даже по воскресеньям он не всегда бывал дома.
Еще в школе сам же Георгий назвал Кента Вундеркентом — и как в воду глядел. Тогда, зимой шестьдесят пятого, ему и двадцати шести не было, а он уже стал кандидатом наук и руководителем отдела и, как говорила Наташа, работавшая под его же началом, одним из лучших специалистов по вычислительной технике чуть ли не во всем Союзе. Этому нетрудно было поверить — хотя бы по тому, сколько зарабатывал Кент. Но выглядел он тогда отнюдь не молодо и не счастливо. Наташа сказала, что он и прежде работал много, а после смерти сестры и отца одержимость его стала просто пугающей. Георгий и сам видел это и как-то сказал ему:
— Ты бы не гнал так — запалишься.
Сидели они вдвоем на кухне уже в двенадцатом часу ночи. Кент только явился, Наташа собрала ему ужинать и тут же ушла. Она, казалось Георгию, вообще побаивалась мужа.
Кент усмехнулся:
— Жить-то надо, Гоша. Не водку же пить, в конце концов.
— Ты меня имеешь в виду? — сразу вскинулся Георгий.
— И тебя тоже, — жестко сказал Кент. — Откровенно говоря, не ожидал я, что ты так… утешаться будешь.
— Интересно, что ты на моем месте делал бы, — не подумав сказал Георгий, жалея о том, что в порыве откровенности рассказал ему о своих бугарских загулах.
— Да? — угрюмо взглянул на него Кент. — Тебе Ольга жена была, а мне посторонняя? А отец мне тоже человек чужой?
— Извини, я не то хотел сказать.
— Знаю я, что ты хотел сказать. Что ты там пережил, очень даже могу вообразить. А все равно скажу: с горя водку глушить — это, брат, очень неоригинально. Можешь так в этой грязи вываляться, что и не подымешься уже.
— Я уже три месяца капли в рот не брал, — с обидой сказал Георгий.
— Извини, я так, на всякий случай… Устал я.
— И я про то говорю. У тебя ведь, кроме работы, еще и жена, сын. А ты почти не видишь их. Сашка уже меня стал папой звать.
Этого уж вовсе не следовало говорить. Кент отшвырнул вилку, встал и, не глядя на него, вышел.
В феврале приехал Сергей, ездивший домой на каникулы (он тогда учился в Литинституте). Пробыл всего один вечер, долго они сидели с Ке