— Карьере? — поднял на нее глаза Кент. — Ты считаешь, что я делаю все это ради карьеры?
— Да нет, Кент, не считаю… Но какое-то объяснение этому должно быть?
— Просто не знаю, что сказать, — беспомощно пожал плечами Кент. — Как-то так все получилось. Но поверь — я и в самом деле собирался все рассказать тебе.
— Чтобы поставить меня перед фактом? Потеснитесь, Софья Михайловна, дайте дорогу молодому дарованию, не примазывайтесь к чужим лаврам…
Она понимала, что говорит слишком уж обидчиво, чересчур по-женски, ей даже плакать захотелось.
— Зачем ты так, Соня?
— А как же еще, Кент? — с горечью спросила она. — Как? Что же я для тебя, подножие для твоего пьедестала почета? Пока нам было по пути, все хорошо, а дальше — как знаете, Софья Михайловна? Почему ты сразу не рассказал мне? Или я своим куцым бабьим умом не смогла бы понять тебя? Так, что ли? Зачем все это, Кент? Вообще подумай — так ли ты все делаешь? Решил пробиваться в одиночку? А не надорвешься?
— Куда пробиваться? И при чем тут какой-то пьедестал почета, карьера? Ты всерьез думаешь, что мне это нужно?
Вот тогда и спросила его:
— А чего ты, собственно, хочешь?
— Как то есть чего? — слегка опешил Кент.
— Вообще — чего ты хочешь от жизни? Думал же ты об этом?
— Конечно, — медленно согласился Кент. — Как и ты, и все прочие.
— Ну?
— Хочу стать м а с т е р о м.
— Мастером?
— Да, — кивнул Кент, — мастером. Если хочешь — своего рода совершенством.
— Вот как…
— Если тебе не нравится термин, — натянуто улыбнулся Кент, — можно подыскать другое слово. Профессионалом. Первоклассным специалистом. На лавры гения-универсала я не претендую — не те времена, — он усмехнулся, — но быть лидером, в своей области, разумеется, — почему бы нет? Мне кажется, я смогу им стать. Знать и уметь больше, чем другие специалисты, — что в этом зазорного? И я стану лидером, Соня, — спокойно сказал он. — Я чувствую, что у меня есть для этого все данные — силы, воля, упорство и, если хочешь, талант. Этого у меня ведь тоже как будто не отнимешь?
— Да, талантом тебя бог не обидел, — задумчиво сказала Софья. — Воли и силы тоже, очевидно, хватит. А если всего этого мало, Кент?
— А что еще нужно, по-твоему?
Софья помолчала и сказала, вставая:
— Это я тебе потом скажу.
— Когда?
— Когда-нибудь. Сейчас еще не время.
— Почему?
— Ты не поймешь.
Кент пожал плечами и сказал с нарочитым безразличием:
— Ну, как знаешь… А то поучила бы уму-разуму.
Он ушел, как будто обидевшись на нее, а она продолжала думать. Да, ты, бесспорно, талантлив, у тебя незаурядный, на редкость ясный и логический ум, и воля у тебя железная, и работоспособность феноменальная, и сил на троих, — но что ты будешь делать со всем этим богатством, когда твоя душа будет корчиться от боли и ты будешь звать кого-то, кто хоть немного мог бы помочь тебе? А такое время придет, Кент, обязательно придет. Оно приходит ко всем, так уж устроен человек, так устроен мир, и ты не настолько примитивен, чтобы эта призрачная броня — твой талант, твой ум, твоя воля — могла наглухо замуровать твою душу в непроницаемый панцирь. Но сейчас тебе бесполезно говорить об этом, ты и в самом деле ничего не поймешь, ты примешь мои слова за сентиментальные бредни одинокой стареющей женщины. Но, может быть, эта женщина и сумеет тогда помочь тебе, если ты еще не успеешь оттолкнуть ее от себя… А мне очень не хотелось бы этого, Кент…
28
Такое время пришло даже раньше, чем думала Софья. А пока все шло просто великолепно. Кент, словно пытаясь загладить свою вину перед ней, усиленно занимался ее работой, больше не упоминая о «контрабанде», предназначавшейся для геологов. Софья как-то сама заговорила о ней, но Кент отмахнулся:
— Время еще есть.
О переговорах с Веденеевым он не распространялся, объяснив:
— От меня уже мало что зависит, надо ждать, когда сработает министерская машина, а колесиков и винтиков у нее ой как много…
И наконец он пришел к ней с победой. Она поняла это по его ликующей улыбке и хмельному блеску в глазах.
— С чем тебя поздравить?
— С двумя миллионами, Софьюшка, — сказал он, будто сам еще не верил этой фантастической цифре. — По миллиону в год, начиная с первого января. А там видно будет. Я думаю, дадут еще, если понадобится.
— Как будто ты не знаешь, что понадобится.
— Но ведь и два миллиона — это ого, да?
— И ничего взамен?
— Ну как же… Они свое получат, но все это и нам нужно будет.
— Все? — усомнилась Софья.
— Ну, почти все, — покладисто уточнил Кент. — Правда, еще курятник…
— Что еще за курятник?
— ЦИПК. Центральный институт повышения квалификации. Но на это деньги отпущены особо, от меня требуется только разработать программы и читать лекции.
— Только… — покачала головой Софья. — Когда же ты будешь заниматься этим «только»?
— Найду время, это же несложно. Сдеру у американцев, у них все это есть, да чуть подкорректирую под уровень наших машин и инженеров. И еще новость, Софьюшка, — довольно подмигнул Кент. — Еду в Штаты. Надо своими руками пощупать все, что у них есть.
— Надолго? — с невольной завистью спросила она.
— Месяца на четыре. Документы велено подавать немедленно.
Документы Кент подал, но в Соединенные Штаты поехал только через три года…
Он пришел к ней, как обычно, вечером, поглядел пустыми глазами и громким хриплым шепотом сказал:
— Беда-то у меня какая, Соня… Ольга умерла.
— Какая Ольга? — не сразу поняла Софья и ахнула: — Сестра?!
— Да.
— Как же это? — Она чуть не села мимо стула.
— Вот, читай.
Софья прочла письмо. Кент смотрел на нее умоляющим взглядом, требовал: скажи, что это неправда, этого не может быть, тут какая-то ошибка…
Но никакой ошибки, конечно, не могло быть — письмо было от Сергея.
— Ей же всего двадцать два года… было, — судорожно дернул кадыком Кент. — Разве в такие годы умирают? Это же… чудовищно…
Она встала, молча обняла его голову, прижалась губами к пульсирующей жилке на виске. Кент затих, через минуту высвободился, спросил:
— Водки у тебя нет?
Налил полный стакан, сделал два маленьких глотка и отставил.
— Нет, не надо… Что делать, Соня?
— Тебе надо поехать туда… домой, — не сразу сказала она.
— Туда? Но там же Сергей… Это же он мне написал.
— Там беда, Кент. А в беде надо всем держаться вместе. Всем, понимаешь? Ты сейчас нужен там.
Он пристально смотрел на нее, словно не понимал, о чем она говорит.
— Съезди, Кент. Хотя бы на несколько дней.
Он взглянул на часы и покорно согласился:
— Да, наверно, надо поехать.
А взгляд был неуверенный, будто Кент сомневался: а надо ли? «Надо», — молча подтвердила Софья.
— Можно я лягу у тебя? — попросил вдруг Кент. — А ты посиди со мной.
— Ну конечно.
Она уложила его и села рядом. Кент, прикрыв глаза, держал ее за руку, лицо у него было беспомощное, как у ребенка.
— Наташа знает? — спросила Софья.
— Да… — Он помолчал. — Мне не хочется с ней… об этом. Позвони и скажи, что я заснул.
— Хорошо.
В ответ на ее слова Наташа молча положила трубку. А Кент и в самом деле скоро заснул, держа ее руку. Софья укрыла его пледом и среди ночи услышала, как он встал и заглянул к ней в комнату. Она приподнялась на постели.
— Ты спи, — шепотом сказал Кент. — Я сейчас поеду, скоро первая электричка.
Но она встала, проводила его до двери, молча поцеловала на прощанье.
Вернулся он только через три недели и в первом часу ночи зашел к ней, даже не заглянув домой, поставил у порога чемодан.
— Я к тебе, можно?
Она молча — спрашивать боялась — провела его на кухню, поставила чайник на плиту, достала колбасу, сыр, коньяк.
— Как мои? — спросил Кент.
— Нормально. Сашка три дня температурил, но сейчас хорошо. А что у тебя?
— У меня-то? У меня, Соня, полный развал. Отец умер, позавчера похоронили… Инсульт. Даже поговорить не удалось. Смотрит он на меня одним глазом — другой парализован, мычит, а я ничего понять не могу… Только кажется, что спросить хочет: «А где же ты был, что сестру не уберег?» А где я был, Соня?
Он, грузно раскачиваясь вместе со стулом, смотрел на нее.
— Ты поешь.
— Здесь я был, — не слыша ее, продолжал Кент. — А Ольга где-то там, в тайге. Интересно, что я делал в тот день, когда она умерла? Хотя что тут интересного… Работал, как всегда. И ни одна жилка во мне не дрогнула… Мы, однако, все ученые, в телепатию не верим, так что все понятно. Одно только непонятно — почему это должно было случиться именно с ней?.. Ведь двадцать два года всего-то, а? Знаешь, когда я уезжал оттуда, она совсем девчонкой была. И только в прошлом году, когда дома наездом был, как-то глянул на нее — и будто впервые обнаружил, что Оленька-то, сестричка моя, совсем взрослая женщина! Высокая, статная, не красавица, конечно, — красавцев в нашем роду никогда не бывало, это мне как-то отец говорил, — но чертовски интересная, щурится на меня с какой-то усмешечкой, чуть-чуть стесняется, и дошло до меня, что ничегошеньки-то я об этой женщине не знаю! Решил непременно сойтись с ней поближе, поговорить по душам, да все что-то мешало. То гости, то мои приятели, то ее подруги, то Гошка, — так времени и не нашлось. Думал, через год приеду поосновательней, тогда уж, жизнь-то длинная… А она вон какой длины оказалась… короче морковного хвостика. И ведь не только о ней я уже ничего не узнаю, но и об отце! За эти десять лет я там все наскоком бывал, все ведь некогда, недельку поживешь, и уже ехать надо. И не сядешь уже за стол, не скажешь ему: «Давай поговорим, батя…»
Кент замолчал, выпил коньяку и, сильно щурясь, смотрел перед собой в стол.
— А как мама?
— Мама? — переспросил Кент. — Она тоже… не жилец. Ходит, ест, пьет, а говорить почти не может, только плачет. С сердцем у нее неважно, но дело даже не в этом. Жить ей не хочется.