— Вряд ли сейчас стоит думать об этом, — осторожно сказала Софья.
— Да? А о чем же сейчас стоит думать? О работе? Она-то, голубушка, от всего спасет — от тоски, от одиночества, от пьянства… И от несчастной любви тоже? Хотя какая уж тут несчастная любовь… Хоть какая была бы, и то ладно.
— А может, рано ты… крест ставишь?
— Может, и рано, — согласился Кент. — Поживем — увидим… Ну что, спать будем? Приютишь меня еще на ночку?
Софья вздохнула и пошла стелить.
Но Кент так и не уснул в ту ночь. Сквозь дрему Софья слышала, как он встал и ушел на кухню. Выждав немного, она накинула халат и пошла следом.
Кент сидел за столом и смотрел в черное окно. На ее шаги он медленно повернул голову, спокойно сказал:
— Спи, Сонюшка, тебе нужно. А я посижу еще. Ты не беспокойся за меня.
Она медлила уходить. Кент взял ее руку и прижал ладонь к губам.
— Спасибо тебе, милая. Правда, иди спи, я в полном порядке.
29
Другим стал Кент. Внешне он, казалось, почти не изменился — то же безулыбчивое, строго сосредоточенное лицо, спокойный голос, отдающий четкие распоряжения. Вот только одежда вдруг повисла на нем мешком, и на тревожный вопрос Софьи Кент признался, что похудел на девять килограммов.
— Понимаешь, совсем не могу есть.
— Сходи к врачу.
— Зачем? Я здоров. А килограммов в запасе у меня еще порядочно.
Работал он как никогда много, не замечая времени, и когда Софья совсем выбивалась из сил, он говорил:
— Иди ложись, а я еще на кухне посижу, поработаю.
Но случалось, что среди работы на него вдруг находили приступы глубокой задумчивости, он сидел, уставившись неподвижным взглядом в одну точку, и, если Софья окликала его, отзывался не сразу.
— О чем ты думаешь? — спросила она его однажды.
— Я? — Он помолчал. — Да вот пришла в голову бредовая мысль: что все это, — он кивнул на выкладки, — и то, что уже сделано, и все мое блестящее математическое будущее, я отдал бы за то, чтобы хоть на миг увидеть Ольгу живой. Да ведь в сделку с дьяволом не вступишь, душу черту не продашь… Знаешь, я даже не думал, что так любил ее. Об отце я уже не так часто вспоминаю, а о ней постоянно. И по ночам снится. Чаще всего маленькая девочка с косичками и бантиками. — Он, откинувшись на спинку стула, смотрел куда-то поверх ее головы. — И одна мысль покоя не дает — в чем-то я виноват перед ней. Может быть, даже в ее смерти…
— Господи, да как это может быть? — встревожилась Софья. — Не мучай ты себя!
— Да ты не бойся, я не спятил, — улыбнулся Кент. — Умом-то и сам понимаю, что никакой моей вины в ее гибели нет, а тут, — он ткнул себя пальцем в грудь, — что-то не хочет соглашаться с такой логикой. Ноет — и все.
— Это пройдет, Кент.
— Наверно… А мне что-то и не хочется, чтобы проходило. Пока болит, Ольга как будто и не совсем мертвая, что ли…
Однажды он пришел к ней особенно мрачный. Сели работать: Кент взялся за выкладки, явно пересиливая себя, и Софья вскоре предложила:
— Может, не будем сегодня?
— Почему?
— Да ты какой-то… Случилось что-нибудь?
— Нет, ничего особенного… Георгий приезжает, муж Ольги.
— Тебе не хочется его видеть?
— Не в том дело… — Он помолчал. — Я разыскал двух человек, бывших в последнем походе, когда Ольга умерла. Из того, что они рассказывают, получается, что именно Георгий главный виновник ее гибели.
— Как это может быть? — удивилась Софья.
— Ну, не впрямую, конечно, виноват… Может, он сам себя виноватым и не считает, но… факты уж больно не в его пользу. Он ведь был начальником партии и отвечал за все. А в тот последний переход они пошли налегке, без рации, а это как будто запрещается. Если бы они вовремя вызвали врача, Ольгу, наверно, удалось бы спасти. Вот ведь какая штука…
— Давно ты узнал об этом?
— Да почти сразу же.
— Ну, несколько дней как-нибудь вытерпишь его.
Кент покачал головой:
— Он пока будет жить у меня.
— Зачем тебе это нужно? — с недоумением спросила Софья.
— Ну, во-первых, ему просто некуда деваться. Домой ехать нельзя: мать начнет расспрашивать об Ольге — тогда уж точно быть беде. А во-вторых… — он чуть помедлил, — это ведь, Соня, не только муж Ольги… Мы выросли вместе, а это, знаешь ли, такой кусок жизни… Да и нельзя его сейчас одного оставлять…
Кент почему-то не захотел знакомить ее с Георгием. Софья несколько раз встречала его во дворе, внимательно вглядывалась в обыкновенное, незапоминающееся лицо с потухшими глазами. Спросила как-то Кента о нем — тот пожал плечами:
— Да вроде ничего. Помогает Наталье, возится с Сашкой, каждый день часа по три катает его, тот даже… папой его зовет, — как-то неловко усмехнулся Кент. — Оно и понятно — настоящего-то папашку сын почти не видит, разве что по воскресеньям, да и то папашка не знает, с какого боку к нему подступиться. Это ведь уже… личность, однако.
— Тебе надо побольше бывать с ним.
— Это уж точно, Сонюшка, мне много чего надо, да вот не делаю почему-то… Я, Сонюшка, как наши машины стал… в ждущем режиме работы. Тут, — он коснулся пальцем лба, — все время что-то крутится, перемалывает, выдает информацию, а здесь, — он прижал к груди левую ладонь, — по-прежнему болит. И Ольга не отпускает, и от матери беды жду, к каждому шороху на лестнице прислушиваюсь — вот-вот позвонят, вручат телеграмму с синей каемочкой: приезжайте, Иннокентий Дмитриевич, с мамой попрощаться или того хлеще, на похороны…
— А что Сергей пишет?
— Ничего определенного, но я сам чувствую — недолго ждать этой телеграммы с синей каемочкой…
Кент не ошибся в своем предчувствии. На следующей неделе он вошел к ней в кабинет, и когда потянулся за сигаретой, Софья заметила, что его пальцы мелко подрагивают. А лицо было спокойное.
— Что, Кеша?
— Сейчас Наталья звонила. Мать умерла.
— Господи! — охнула Софья.
— Да, — сказал Кент.
Он сидел на стуле, далеко вытянув ноги, тянул дым из сигареты и, выставив ее перед собой, сосредоточенно смотрел на нараставший столбик пепла. Когда пепел наконец упал, он вдавил сигарету в пепельницу, коротко взглянул на Софью и поднялся:
— Ну, пойду. Ты там распорядись, что нужно.
Софья, выйдя из-за стола, молча обняла его. Кент погладил ее по плечу и вышел.
Приехал он скоро, дней через пять, брякнул у порога чемоданом.
— Вот, опять я к тебе. Здравствуй.
Она молча кивнула и помогла ему раздеться, повела на кухню, стала было собирать на стол, но Кент сказал:
— Не нужно.
— Может, коньяку выпьешь?
— Нет.
Он зябко передернул плечами и крепко, со скрипом, потерев ладонями, зажал их между колен.
— Ты не простудился?
— Нет.
С минуту просидели в тягостном молчании. Наконец Кент сказал:
— Вот, Сонюшка… Теперь все корни напрочь обрублены.
— А Сергей?
Он покачал головой.
— Сергей отрезанный ломоть. Собирается в какие-то дальние странствия искать свою долю. Двадцать семь лет мужику, а никак найти себя не может… Мне бы вот тоже… закатиться куда подальше, да ведь нельзя, кажется… А может быть, надо? — вопросительно взглянул он на нее.
— Не знаю, — подавленно отозвалась она. — Может, и надо.
Он подумал немного и тряхнул головой.
— Нет, Сонюшка, нельзя. От себя не убежишь, потерянную душу на краю света не сыщешь. А поддашься слабости — мигом растеряешь все. Удивительно быстро умеют люди падать… А подниматься — тяжело и долго.
— Ты о ком?
— Да так, вообще…
Еще с неделю Кент исступленно, запойно работал, но Софья видела, что надолго его не хватит. Он по-прежнему не мог есть, почти перестал спать, но на все ее уговоры пойти к врачу с раздражением отмахивался:
— Оставь. Если я и болен, то лекарств от этой болезни еще не придумано.
Софья попыталась поговорить с Натальей, но та, выслушав, сказала, не поднимая головы:
— Если уж вас он не слушает, я-то что могу?
И однажды прибежала к Софье испуганная операторша и сказала, что Иннокентию Дмитриевичу плохо. Софья кинулась за ней. Кент сидел на полу, привалившись спиной к машинной стойке, мутные его глаза безучастно скользнули по ее лицу, словно не узнавая. Но он сказал ровным хриплым голосом:
— Панику отставить. Сейчас я встану.
И стал подниматься. Софья подхватила его, он выпрямился, уперся ладонью в стойку и, пошатываясь, добрел до дивана. Прибежавшая медсестра сделала укол. Кент с полчаса полежал, но когда снова поднялся, его хватило только на то, чтобы сказать с кривой, насильственной улыбкой:
— Антракт, Софья Михайловна.
Кента положили в больницу, и в первые дни, приходя к нему, Софья неизменно заставала его лежащим в постели. Он все еще не мог есть и похудел так, что огромные руки, выпиравшие из рукавов больничного халата, до жути напоминали руки покойника. Он почти не разговаривал, даже с ней, и, казалось, просто ждал, когда его оставят в покое. Но врач был настроен довольно оптимистично:
— Это пройдет. У него удивительно здоровый организм. А срыв вполне естественный при таких обстоятельствах.
Через неделю на ее вопрос, что принести, Кент, подумав, сказал:
— Коньяку, что ли? Может, жрать начну.
— Хорошо, принесу.
— И еще карты. Тут какой-то тип преферансную компанию сколачивает. Утверждает, что каждый уважающий себя интеллигент обязан уметь играть в эту мудрую хреновину. Ты не знаешь, она действительно такая мудрая?
— Не знаю.
— Твой Леонид, говорят, чуть ли не академиком по этой части слыл. Мой коллега по предполагаемому интеллекту до сих пор его помнит.
Кент за пять дней выпил две бутылки коньяку, съел две курицы, проиграл десятку в преферанс и потребовал выписки. Врач категорически отказал. Тогда Кент велел Софье принести работу, и как можно больше. Софья пообещала, но решила посоветоваться с врачом. Тот согласился:
— Несите, а то он, чего доброго, сбежит отсюда в одной пижаме.
Получив возможность работать, Кент успокоился и безропотно отлежал оставшуюся неделю. А выписавшись, на следующий же день улетел на Урал. Вернулся через несколько дней, хмуро сообщил, что Сергей «в порядке», а с Георгием неважно, но, может, еще обойдется.