— Отчасти возможно, — осторожно согласилась Софья.
— Ага, отчасти… А как велика эта часть?
— Ну, наверно, в каждом случае по-разному.
— Так… Значит, в определенных случаях возможен и стопроцентный… антиальтруизм, что ли? По твоей терминологии — бесчеловечность. Я не из таких ли?
— Нет, конечно, не наговаривай на себя. Если бы это было так, с тобой вообще невозможно было бы не только жить, но и работать.
— Ну, и на том спасибо. Выходит, работать со мной еще можно?
— Ты что, обиделся? — удивилась Софья.
— Да нет, Сонюшка, нет, — неожиданно ласково сказал Кент. — Просто вспомнил, как ты ставила этот вопрос. О возможности работать со мной.
— Ты считаешь, что я тогда была не права?
— Опять же нет. Наверно, я был тогда порядочным свинтусом. А ты женщина мудрая и вовремя все поняла. Да ведь не все так… Я, знаешь, до сих пор часто Наталью вспоминаю. Ни в чем никогда не винил ее, а сейчас тем более. И знаю, что по-другому у нас вряд ли могло получиться, а жалко все-таки. И себя, а еще больше ее. Ведь столько лет для нас обоих потеряно. И я был не прав, когда говорил, что ничего не боюсь. Но не того боюсь, что ты имеешь в виду, — жизни, людей, самого себя. Это все общие слова. Для меня люди — это прежде всего Шанталь, Сашка, ты с Маринкой, Сергей, остальные где-то в тени, на втором-третьем плане, не о них моя главная забота. Да ведь, наверно, у всех так, нельзя же скопом любить все человечество. Допустим, Сашку я потерял, хотя иногда и думаю, что не совсем, повзрослеет парень — может, и поймет меня. В вас с Маринкой я почему-то уверен — не может быть такого, чтобы мы оторвались друг от друга. А Шанталь… — Кент встал и прошелся по комнате. — Ох, Соня, вот где мой страх-то… Знаю, что ты не слишком высокого мнения о ней…
— Ну зачем так? — попыталась возразить Софья, но Кент прервал:
— Да нет, все так, я же не в упрек тебе говорю… Дело-то ведь в том, что ее, так сказать, объективные человеческие качества для меня, знаешь ли… как бы сказать поточнее… ну, не самое главное, что ли. Главное — что она для меня значит; А значит очень много. Дело не в красоте ее, в наши годы, сама знаешь, это не столь уж важно…
— Господи, да тебе ли о годах говорить!
— Да ведь и немалые уже, Софьюшка! К тому же однажды я уже обжегся на этом. Наталья-то ведь тоже, сама знаешь, очень недурна собой была. Вот тогда на меня это очень действовало! А когда на Шанталь женился, все по-другому было. Я ведь, правду говоря, не очень-то и любил ее тогда… если не сказать более.
— А она знала об этом?
— Ну, впрямую мы об этом не говорили, но догадывалась, это уж точно.
— Зачем же тогда женился?
— А зачем все женятся? — усмехнулся Кент. — Разве только от любви? От тоски, наверно, от одиночества, а потом… очень она мне нравилась. Да не тебе же объяснять, что нравиться и любить далеко не одно и то же. И не сразу до меня дошло, что выиграл я в этой лотерее… куда больше, чем сто или сколько там тысяч. Вот тогда и бояться стал, что потеряю ее. И до сих пор боюсь.
— А основания есть для этого?
— А разве для этого нужны основания? Боишься — и все. Лезет в голову всякая чертовщина. Вот думаю, например, что мы люди-то очень разные, — это не основание? Что вдруг обнаружит она во мне что-то такое, что ей очень не по душе придется, — не основание для страха? Знаю, что любит она меня, — а вдруг да разлюбит? Никто ведь еще не доказал, что любовь вечна… в пределах земных человеческих лет.
— А что сам разлюбишь, не боишься?
— И этого иногда боюсь. Хоть и уверен, что этого не будет, а все-таки боюсь… — Он улыбнулся. — Даже того боюсь, что когда-нибудь этот мой страх исчезнет, — вот до чего доходит, Соня…
Разговор этот, немало удививший Софью, был в последний приезд Кента, полтора месяца назад. А что до того, после тех страшных смертных месяцев? Пять лет еще Кент прожил с Натальей, и Софья только однажды, не удержавшись, спросила:
— Как у тебя с Наташей?
Ждала, что Кент с досадой отмахнется — не любил он таких разговоров, — но, подумав, он спокойно объяснил:
— Да как тебе сказать… Иногда кажется — совсем невмоготу, а подумаешь — вроде бы и ничего, жить можно, оказывается. Да тебе ли этого не знать?
— А я уже забывать стала.
— А что думаешь… об этом забытом? — заинтересованно взглянул на нее Кент.
— Не нужно это было. Ни мне, ни ему, ни Марине.
— Да? Ну, может, и мне так когда-нибудь покажется. А пока живем, как можем. Стерпится — слюбится, и так ведь народная мудрость гласит, — усмехнулся он. — А Наташа терпеть умеет. Опять же ни мне, ни ей уходить вроде бы не к кому, а стало быть и незачем, одинокому-то всюду пустыня. А тут сын, однако. Ну а если кто появится у нее, держать не буду.
— А у тебя?
— Я об этом не думаю, Соня, — просто сказал Кент. — Появится — посмотрим, чего заранее гадать. А если нет никого и ничего, зачем выдумывать? А как мы с Натальей живем, это, я думаю, очень неоригинально. Ты-то сама сколько лет так тянула?
Софья промолчала, отвернулась. Кент виновато тронул ее за руку:
— Извини, зря говорю.
— Ладно, — отмахнулась Софья.
— Я, знаешь, если о будущем и думаю, так только о том, как работать будем. Ведь к концу идем, а?
31
Да, их работа ощутимо двигалась к концу. Давно уже была известна их АСУ, звавшаяся «уникальной», «единственной», «образцовой», все чаще оказывалось, что их институт всесоюзно признан скорее как приложение к «отделу Русакова», чем как самостоятельное научное подразделение, тогда уже ездили к ним за советом и помощью со всех концов страны. Едва ли не четверть всех важнейших институтских публикаций составляли статьи под двумя подписями: «С. Александровская — И. Русаков». Кент упрямо продолжал ставить обе фамилии, даже если Софья едва была знакома с содержанием статьи. Она возражала, но Кент отмахивался:
— Слушай, нам ли еще лавры с тобой делить?
— Вот именно — делить твои пироги не желаю.
— Да будет тебе…
Но в конце концов Софья взбеленилась. Вернувшись из командировки, она обнаружила на своем столе оттиск статьи, о которой даже не слышала. И опять два автора. Она яростно надавила на кнопку звонка, вызывая секретаршу.
— Русакова ко мне, пожалуйста, и немедленно!
Кент пришел минут через пять, заулыбался с порога:
— А, с приездом, Сонюшка…
— Дверь закрой! — приказала Софья.
Кент, с недоумением глядя на нее, прикрыл дверь, и Софья, скомкав листы оттиска, выскочила из-за стола.
— Слушай, ты, благодетель…
— Ты что? — удивился Кент.
— Это что такое? — Она сунула ему под нос листы так, что Кент отшатнулся. — Ты что, совсем . . .? — Кент растерянно отступил к двери. — Дурочку из меня хочешь сделать? Я же половины не понимаю из того, что ты выдаешь под моей подписью! За каким чертом мне твои кружева? Сам плетешь, сам выставляешь — ну и суй свою фамилию, а я тут при чем?
— Тю, взбесилась баба, — растерянно бормотнул Кент, оглядываясь на дверь. — Тише, иначе твое секретарское бабьё тут же разнесет все по коридорам.
— Приличия тебя заботят? — чуть умерила голос Софья. — А в какое положение ты меня ставишь, подумал об этом?
— Да какое такое положение? — стал оправдываться Кент. — Сколько лет с тобой вместе работали, вместе подписывали…
— Вот именно — работали, подписывали… А теперь из каждых трех статей две только твои, я к ним никакого отношения не имею. Вот и изволь подписывать в одиночку! Мне таких подношений не нужно! Можешь подарить мне цветы в день рождения, хрустальный сервиз на двенадцать персон к семидесятилетию, но от этого, — она помахала оттиском, — уволь, голубчик. И запомни: это не просьба, а приказ, если хочешь. Все, Иннокентий Дмитриевич, можете быть свободны!
Кент буркнул что-то вроде «вот псих баба» и удалился, но с тех пор стал давать ей на просмотр все статьи, и если Софья говорила «нет», ставил только свою подпись.
Выдвижение их работы на Государственную премию оказалось неожиданным только для Софьи, но отнюдь не для Кента. Ей «по секрету» сообщили об этом из Москвы чуть ли не среди ночи, и она, едва дождавшись утра, тут же пошла к Кенту. Тот довольно равнодушно повел плечом: ну, выдвинули и выдвинули, эка невидаль…
— Ты знал об этом, что ли? — подозрительно взглянула на него Софья.
— Ну, знал, — неохотно признался Кент.
— А чего молчал?
— А чего раньше времени трубить? Я даже больше знаю, — улыбнулся он, — что нам ее дадут.
— Откуда такая самоуверенность?
— Это не самоуверенность, а просто уверенность, — поправил он.
Софья не стала расспрашивать. Ясно, опять рука всесильного Николая Аристарховича Веденеева, бессменно сидевшего в своем замовском кресле почти четверть века… Веденеев все чаще вызывал Кента к себе в Москву, посылал в какие-то таинственные командировки, начиная от Лондона и кончая Владивостоком, — бумаги с такими просьбами иногда приходили в институт, хотя обычно Кент ездил как член коллегии Минприбора. Кент о своих отношениях с Патриархом помалкивал, но ходили упорные слухи, что Веденеев готовит Кента себе в помощники и чуть ли не в замы. Софья как-то спросила его об этом. Кент отшутился:
— Зачем же менять титул зава на замзама? Замзам — и звучит-то комично.
— Я же серьезно, — слегка обиделась Софья. — Мне-то можно сказать.
— Да чего тут серьезного… Действительно, зовет к себе в министерство, только зачем мне это нужно? В чиновники мне рановато. Мне и тут хорошо.
«Пока», — мысленно добавила Софья. Нет, она ничуть не сомневалась в искренности Кента, но в то время уже появилась Шанталь. И как она сразу не разгадала ее! Вот еще братец Сереженька удружил, познакомив Кента с этой артисточкой… В первый вечер вела себя паинькой — я не я, и ж. . . не моя, мой парень Серж, Сереженька, Сергунчик…
Сергунчик вдруг как в воду канул, а субретка зачастила в Долинск. Правда, и Кент был уже «готов». Наталья еще с зимы стала фокусы откалывать, открыто появляясь со своим Александром в самых неподобающих местах. И нашла же кого выбрать, раздражалась тогда Софья, цыпленок, чернила на дипломе еще не высохли, чуть ли не на пять лет моложе ее (потом-то выяснилось, что всего на два с хвостиком). Софья хотела было поговорить с ней, но вовремя одумалась. Столько лет молчала, когда Кент сутками просиживал у нее, а теперь что уж… А может, это и к лучшему — развяжут друг другу руки… Разумеется, немедленно поползли по институту слухи — жена Русакова погуливает с одним из сотни его инженеришек. Дошло, конечно, что-то и до Кента. Однажды он спросил у нее: