орую очередь, — а научные, инженерные, исследовательские… Да что я тебе объясняю, будто ты сам не знаешь. А руководить людьми… что ж, охотно верю, что у тебя нет к этому ни большого желания, ни стремления. И все-таки придется, — твердо сказал Патриарх. — Дело даже не в том, что я не вижу для этой цели более подходящей кандидатуры…
— А в чем?
— В тебе самом, Иннокентий.
— Вы хотите сказать, что лучше меня самого знаете, что мне нужно?
— Возможно. Все-таки я, — улыбнулся Патриарх, — и прожил на свете несколько дольше, чем ты, да и с людьми поболее тебя сталкивался. Мои знания, чутье, если хочешь, стоят чего-то?
— И это все ваши доводы?
— Не убеждают? Слушай, а может, ты просто работы боишься? Или из Москвы уезжать не хочется?
— Нет, — повел головой Русаков. — Да вы и сами этого не думаете.
— Ну, как знать… По-человечески это очень можно понять. Только как следует устроился, жизнь наладилась — и на́ тебе, срывайся к черту на кулички. Да и с женой неладно получается, где она там сниматься будет…
— И это тоже меня заботит, но поверьте, не тут собака зарыта.
Патриарх помолчал и с сожалением сказал:
— Видно, чего-то я все-таки не понимаю в тебе. Даже подумал было: не ошибся ли? Как будто не должно так быть, сколько уже лет знаю тебя, ни разу ты не сфальшивил.
— А сейчас в чем мою фальшь видите? — с холодком в голосе спросил Русаков.
— Да в том-то и дело, что и сейчас не вижу, просто пытаюсь влезть в твою шкуру.
— Не получается?
— Не очень. Стар, видно, стал.
— В шкуру, говорите, мою влезть пытаетесь? И не получится, Николай Аристархович, — неожиданно сказал Русаков.
— Почему?
— А может, я не позволю? — как-то угрюмо сказал Русаков. — Шкура-то все-таки моя, к тому же единственная.
— Вон ты о чем! — удивился Патриарх. — Ну, не ожидал. Ты же отлично понимаешь, что я хотел этим сказать.
— А что именно?
— Какая муха тебя укусила? Только то и хотел, что пытаюсь тебя понять, представить себя на твоем месте. Непозволительное желание?
— Извините, — Русаков отвернулся, — я понимаю, разговор этот важный и для меня, и для того дела, на которое вы меня посылаете. Потому и боюсь ошибиться в себе, в своих силах и возможностях… Могу я себе такое позволить?
— Да, можешь, конечно…
Патриарх с новым, неожиданным интересом разглядывал Русакова, его нахмуренное, небрежно выбритое лицо с царапиной на подбородке, — спешил, видно, утром, проспал, что ли?
— Давай выкладывай все, Иннокентий… Чувствую же, что-то не договариваешь.
— Все, говорите, выкладывать? А вдруг не поймете?
— Это почему же?
— Да почему нет? — резко спросил Русаков. — Почему это такая уж аксиома, что люди всегда должны, обязаны понимать друг друга? Как будто на каждом шагу мы не сталкиваемся с обратным, — нет, оказывается, очень это непросто — понять человека, поставить себя на его место, влезть, как говорите, в его шкуру… Вот вы сказали, что прожили на свете несколько дольше, чем я… Да, вы почти вдвое старше меня, а если брать, так сказать, сознательные годы жизни, и втрое… Но о чем это говорит? Ваш жизненный опыт — это прежде всего ваша жизнь, ваши проблемы, ваша работа, ваши победы и поражения. Надеюсь, мне не надо говорить, с каким уважением я отношусь к вам, как благодарен за вашу помощь, как ценю ваше хорошее, может быть, даже исключительное отношение ко мне?
— Да уж наверное…
— Мы знакомы одиннадцать лет. Как будто и немало, но что, в сущности, вы знаете обо мне, а я о вас? А сколько из этих одиннадцати лет ушло у нас на притирку друг к другу, сколько лет мне мешало — да и сейчас, откровенно говоря, мешает — ваше высокое руководящее положение? Вы думаете, сегодня, когда я ехал к вам на прием к семнадцати ноль-ноль, я забыл, что я всего-навсего начальник отдела одного из десятков ваших подразделений? Забыл, что еду на прием к заместителю министра? Думаете, я не знал, о чем пойдет разговор, и заранее не готовился к нему? Или не предполагал, что, говоря со мной, вы будете исходить прежде всего из интересов дела, а не моих собственных? Я знаю, что иначе вы не можете да и не должны. Это ваша работа, ваше дело, которому вы отдали жизнь… Вспомните, Николай Аристархович, каким я был, когда мы познакомились. Мальчишка, исступленно исповедовавший свое кредо: прежде всего работа, дело… Ради этого дела я обивал пороги вашей приемной — и не только вашей, — прежде чем заставил хотя бы выслушать меня… Ради этого дела я забывал о семье, о жене и сыне, о друзьях, ничуть не сомневаясь, что именно так и нужно, да и не умея по-другому… Что ж, работать я всегда умел. И сейчас не разучился… Но вот вы спросили, не боюсь ли я работы, не жалко ли расстаться с Москвой. И я правду сказал, что не боюсь, да и действительно не давал повода так думать… Но давайте вспомним. Рассказал я вам эту историю с Калинченко и Стариковым — и вы решили: детсад, диспут о любви и дружбе для восьмиклассников. И не подумали, между прочим, что для меня эта история м о я о ш и б к а, не детсад и не диспут. Рассказал, как меня из комсомола исключали — вы даже позабавились. Действительно анекдот — Русакова, этакого лидера отечественной кибернетики, доктора, лауреата, собирались когда-то исключить из института, из комсомола… Анекдот еще больший, если знать, что та комсомольская богиня, которая так яростно поливала меня на собрании и заседании бюро, сейчас работает в одном институте со мной, заурядная инженерша, обремененная семьей, и при встрече со мной, похоже, до сих пор чувствует себя очень неловко.
— Действительно так? — улыбнулся Патриарх.
— Так, — кивнул Русаков. — Да и ничего удивительного, почти половина нашей группы после института пошла работать к Николаю Федоровичу, и меня туда звали.
— А чего не пошел?
— Решил, что делать мне там нечего. Слишком солидная публика, все равно самому работать не дали бы. Грешным делом, не люблю солидных людей, есть у них привычка все делать не спеша, основательно, будто впереди у них вечность, а не какие-то жалкие десятки лет. А я всегда торопился… до недавних пор по крайней мере.
— А сейчас уже не торопишься?
— Тороплюсь, Николай Аристархович. Может быть, по инерции. Вот только стал задумываться: а может, есть смысл ненадолго притормозить, а то и вовсе остановиться, подумать, помыслить, прикинуть: а что потерял в этой спешке? А потерял я уже немало. Сына, например…
— Как это? — насторожился Патриарх.
— Да нет, вы не так поняли. Он жив-здоров, живет с матерью — я о первой жене говорю. Вот только чужие мы с ним. Не стали даже, а всегда были, вот что самое скверное… Чтобы стать людьми своими, по-настоящему близкими, одного желания и кровной, родственной связи мало, время нужно, терпение, а где оно у меня было, время-то? И так не только с сыном произошло — с первой женой, с родителями, братом, сестрой, теперь вот, боюсь, и друзья мои старинные по Долинску от меня отходят, опять-таки времени у меня для них мало. Только и осталось прочного, что жена, — а что будет, если я опять впрягусь в эту круглосуточную лямку? Опять же — уедем туда, сниматься ей там действительно негде, как быть? О ее судьбе тоже нужно подумать. Не для того же она за меня замуж выходила, чтобы жить только моими делами и заботами. В них-то она, кстати, не очень и разбирается, а главное — у нее свое дело есть…
Русакову давно уже не сиделось в массивном кресле с потертой, пропыленной обивкой, — солнце, прорываясь сквозь неплотно сдвинутые шторы, вырезая узкую высокую полосу из кабинетного пространства, рельефно высвечивало изъяны этого посетительского кресла, и Патриарх подумал — уже в третий или четвертый раз, — что его надо заменить. Его кресло выглядело, пожалуй, еще старее, но он привык к нему и не разрешал выбрасывать, закрывая глаза на десятилетнюю его старость, ежедневно изнемогающую под бременем его шестипудового тела. Но посетителям — а их тут бывало сотни в год — надо бы сиденье попрезентабельнее…
Русаков, маясь в этом кресле, уже трижды склоняясь набок, дергался от бившего в глаза пыльного солнца, перебирал под столом ногами, встать то ли не догадывался, то ли не считал удобным.
Патриарх, вздохнув, посоветовал:
— Ты бы прошелся, что ли, а то нудишься… как конь стреноженный. Заодно и шторы задерни.
Русаков, двинув кадыком, молча встал, прошел до широчайшего, почти во всю стену, окна, резко потянул за шнур, сдвигая шторы. В красноватом полумраке успокаивалась от его мощных шагов по незащищенному паркету гулкая тишина.
Русаков, держась обеими руками за спинку кресла, смотрел на Патриарха.
— Можешь походить, размяться. Это я уж привык неподъемно на своем троне сидеть, а тебе тяжело, наверно… Завидую я тебе, Иннокентий. Молодости твоей, таланту, даже твоей мужицкой стати… Ты, если не ошибаюсь, сибирских кровей?
— В общем-то да, — Русаков озадаченно взглянул на него. — Родился там, а вырос на Урале.
— Знаю, — кивнул Патриарх. — Уж не взыщи, твое личное дело изучил в подробностях. Отца с матерью, брата, сестру, жен, детей — всех анкетно знаю.
— Детей у меня — в единственном количестве.
— И это знаю. А что второго не заводишь?
— Об этом не стоит, Николай Аристархович.
— Ну, извини, не в свое дело влез… Ты вот все рассудил — и как я с тобой исключительно в интересах дела, а не в твоих собственных, буду разговаривать, и как не пойму тебя, потому что разные у нас жизни и руководящие посты… Вроде бы и верно — по видимости, по формальным признакам. А по сути? Так уж и не могу понять тебя? Твоих сомнений, твоего права решать, что тебе делать, соглашаться на мое предложение или нет? И твоих историй с этой влюбленной парочкой я тоже, по-твоему, понять не могу… Да поверь уж мне, были у меня и такие истории. Не только у меня и тебя, у многих были! Но что же делать, если приходит время, когда подобные истории необходимо должны выпадать из твоего поля зрения?
— Должны? Необходимо?
— Да, Иннокентий, должны… Ты сам сказал — у тебя сейчас четыреста тридцать два человека. И у каждого из них своя жизнь. Люди в основном зрелые, почти у каждого семья, жена, дети, даже — страшно подумать — любовницы, и такое, как сам убедился, бывает. Ну и что, в каждую судьбу ты должен вмешиваться? Кем ты тогда станешь — духовником, исповедником или блаженным, пытающимся взять на себя все грехи человеческие? Я ведь не случайно сказал тебе: какого черта ты полез в это дело, явно тебя не касающееся? И если бы ты еще что-то мог сделать для них, так ведь не можешь, твое вмешательство только во вред оказалось, так?