Кочкарев стоял около Петухова, глядя, как тот, сняв патрон, устанавливает планшайбу на токарном станке.
— Мы за работой, — весело проговорил Иван.
Никанор Никанорович и глазом не повел.
— Мы к вам, — повторил Иван.
— Вижу… — отозвался Никанор Никанорович. Немного помолчав, сказал, чтоб шли на рабочие места, — он зайдет к ним сам.
И действительно вскоре явился, держа выточенный бронзовый диск, из которого надо было нарезать шестеренку. Ни слова не говоря, отдал его Ремизову и, повернувшись к Буданову, с металлом в голосе сказал, чтоб тот привез из электроотдела прибор. Иван вспыхнул, распоряжение было неожиданным: прибор увезли транспортные рабочие, которые должны были и привезти его обратно, тем более что справиться с ним одному очень трудно. Но он был настроен миролюбиво. «Пусть отведет душу», — подумал он и сказал:
— Хорошо.
Иван ни разу не был в электроотделе. В машинном зале, куда он спустился, царил полумрак, пахло сыростью. Пройдя несколько шагов, Буданов заблудился в узких проходах и, не зная, как выйти из лабиринта, остановился. Где-то в глубине вспыхивало сияние электросварки и раздавались голоса, он пошел на шум. У стены трудились двое. Высокого роста механик в промасленном комбинезоне поддерживал трубу, которую сваривал сварщик, детина богатырского телосложения. Он работал без рубашки. На груди была наколота змея, свернутая кольцами вокруг кинжала, на плечах и руках тоже красовались рисунки. На загорелом, почти черном теле узлами переплелись развитые мышцы.
Встречая этого механика на территории, Иван всегда любовался его фигурой. На вопрос Буданова, как пройти в электроотдел, сварщик взглянул на него, ничего не ответил и, прикрыв лицо щитком, стукнул электродом по трубе, Ивана ослепило оранжево-синее пламя.
— Не дури, — проговорил высокий механик и указал, в какую сторону идти.
Иван прошел под сводом труб мимо огромного работающего вентилятора, сотрясающего пол и стены. Рядом он увидел небольшую дверь и вошел в помещение, освещенное лампами дневного света. В углу валялись старые спутанные провода, кабели, разобранные моторы. Посредине стоял стол, за которым сидели знакомый ему монтер Васильев и его напарник Ломов, ловко орудовавшие пассатижами, круглогубцами и отвертками.
— Я за прибором, — сказал Иван, подходя к Васильеву и подавая ему руку.
Тот поднял очки на лоб.
— Ну как там у вас? — спросил он, весело поглядывая на Ивана.
— Да все так же…
— Вот он говорит, — вмешался Ломов, указывая на Васильева, — что у вас было бурное собрание.
— Было, — подтвердил Иван.
— Я такого собрания никогда не видел! — Васильев даже закрыл глаза от удовольствия. — Я ведь тоже был там. Так и надо, пусть знают наших, а то займут пост — и нос в облака, учить таких надо. Особенно дельно ты сказал про соцсоревнование. Это важно. — Он поднял палец: — А что Ленин говорил? Э-э, брат, Ленин на сто лет вперед видел. Масса, а не одиночки… Надо, чтоб все были личности, работали и руководили. А то как же? Только так. Иначе коммунизма не построишь.
Буданов слушал его с улыбкой, ему нравилось, как Васильев толковал Ленина, он сам хотел кое-что добавить, но времени было в обрез, и Иван спросил:
— Прибор готов?
— Готов-то готов, — ответил Васильев, недовольный, что Буданов не поддержал разговора. Он подошел к прибору, по-хозяйски подбоченился и расставил ноги. — Да толку-то от этого. Представь себе, если хоть одна из шести этих огромных ламп перегорит, я вынужден буду ломать обитую листовым железом насадку, ставить новую лампу, потом снова заделывать наглухо, чтоб не протекала вода, и замазывать водоупорной замазкой. Сколько на это уйдет времени? — Он испытующе глядел на Ивана.
— Ну полдня, — сказал тот, соображая, к чему он клонит.
— Ага, полдня! — Васильев приподнял брови. — А как же опыт? А опыт, друг мой, без света никак не получится! — наставительно сказал он. — Считай, опыт сорван. А что это значит? Растолкую: растения для нового научного опыта нужно будет выращивать другие, а на это, брат, надо время. Биология — это тебе не математика, там выращивать ничего не надо, и если ученый сделает ошибку, так сам виноват. А от нас, грешных, зависит много, чуть что не досмотрел — и опыту капут. Думаешь, мало таких случаев бывает? Да сколько угодно! И из-за каждого такого случая ученый теряет целый год.
— Может, это и есть главный пункт нашего соцсоревнования и мы Кочкарева мало на собрании били? — подхватил его мысль Буданов.
— Ты это здорово повернул! — воскликнул Васильев. — Вот, чертушка, дело ведь говоришь! Начинайте вы — мы поддержим.
Васильев и Буданов ударили по рукам. Васильев обошел вокруг прибора, критически оценивая каждую деталь.
— На соплях все держится, работать-то вряд ли будет, — с сомнением сказал он. — Я бы на вашем месте все это переделал.
— Я бы тоже переделал, — вздохнул Иван. — Самому глядеть противно, но что делать? Кочкарева не разубедишь.
— Вот и плохо! — возмутился Васильев. — Конечно, плетью обуха не перешибешь, но и с таким Кочкаревым кое-что сделать можно, только по-умному, не горячась.
— Это точно, — сказал Иван.
— Я тут как-то в журнале читал, — живо отозвался Васильев, — кто у нас современный герой? Ну называют тех, кто на отдаленных стройках работает, план перевыполняет, целину поднимает, общественной работой занимается. Я не очень с этим согласился. И на стройках, и на целине люди разные бывают. Другой, к примеру, на двести процентов план выполняет, но коммунизма с ним не построишь.
— Почему? — подзадорил Иван. Ему всегда нравились споры на общественные темы, в них он доискивался до главного.
— А при капитализме, думаешь, дурака валяют? Попробуй-ка — завтра же выгонят. Нет, сегодня тот герой, кто с недостатками борется.
— Верно, выгонят. У нас другие законы, человеку жить надо, а идеальными все сразу не бывают… Ну ладно, хватит! — спохватился он. — Помогите на тележку прибор поставить.
— Ты чего сам-то прикатил? Транспортные рабочие баклуши бьют, а это как раз их дело, — сказал Васильев. — Я бы на твоем месте и не поехал, уважать себя надо.
— Прибор я собирал сам. Почему же я не могу привезти его? — возразил Иван. — Никакого унижения не вижу.
— Так-то оно так, — согласился Васильев. — Я тоже, когда нужно, на себе волоку. Только вот квалифицированному человеку на побегушках быть не пристало. Унизительно это.
— Ты прав. Станок, верстак — вот наше место, — сказал Иван. — Но бывают исключения.
— Тут исключения могут быть все время. Если Кочкареву не понравился, он тебя так загоняет, что и квалификацию забудешь.
— Государство у нас одно, и порядки должны быть одинаковые.
Васильев повернулся к Ломову:
— Ну, что с ним поделаешь? Ни с чем не хочет соглашаться!
— Да что вы шумите? — сказал Ломов. — Давай-ка лучше ему поможем.
Вместе они не без труда поставили прибор на тележку и вывезли его на улицу.
— Черт бы побрал эту махину! Радикулит у меня, согнешься, а разгибаться — хоть на крик кричи. — Перекособочившись, Васильев схватился за поясницу.
— Ну спасибо, ребята. Я поеду, — сказал Иван и потянул тележку за собой.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Комнату заливало осеннее солнце. На полу отражались квадраты окон. Куницын и Геннадий Сухопаров, недавно поступивший на работу слесарь, склепывали каркас. Сухопаров осматривал каждую заклепку, тщательно сдувал с каркаса мусор. Куницын, не выносивший медлительности, глядя на него, злился.
— Ты, как дятел, стукнешь клювом и смотришь, не случилось ли чего? Тот хоть корм выискивает, а ты-то что? — ворчал он.
Руки его были все в шрамах и ссадинах, большой палец левой руки, разрубленный когда-то зубилом, теперь раздваивался на две равных половинки, напоминая овечье копытце. По рыжей голове словно промчался вихрь, развалив волосы в разные стороны. В одной руке он держал металлическую линейку, в другой — «чертилку». Когда она мешала ему, он брал ее, как портной булавки, в рот, отмерял линейкой нужную длину, потом проводил черту, сверлил дрелью дырку и кричал Сухопарову: «Шей!», что означало: «Давай заклепывай». Тот не торопился. Куницын толкал его кулаком в бок:
— Поворачивайся!
Сухопаров морщился, огрызался, но все-таки убыстрял темп. Разные по характеру, они постоянно спорили, но никогда не обижались друг на друга.
Был здесь и Кочкарев. Он дотошно проверял электромонтаж, склоняя голову то направо, то налево. Редкие его волосы падали на блестевшую лысину, сползали на глаза. Подошел Иван, рассказал подробно о разговоре с Васильевым. Он уже знал, как надо исправить изъян, и протянул Кочкареву набросок, который держал в руке.
Лохматые брови Никанора Никаноровича сошлись на переносице.
— Это я решу сам. А вы вот что — отвезите-ка в электроотдел для ремонта муфельную печь.
Буданов вскипел:
— Я готов выполнить любую черновую работу, но издеваться над собой не позволю!
— Значит, отказываетесь? — Кочкарев неожиданно улыбнулся и, не прибавив ни слова, постукивая каблуками, зашагал к выходу.
В мастерскую вбежал Ремизов.
— Петухов был прав! — возбужденно закричал он. — Все наше собрание пошло насмарку.
Он размахивал листом бумаги с текстом, напечатанным на машинке. Иван пробежал глазами страницу. Это был проект решения прошедшего собрания. «Поднять дисциплину», «повысить производительность», «улучшить качество», «снизить брак» — мелькали слова.
— Ну и что такого? Все правильно, — сказал он.
— Как правильно? — снова закричал Ремизов. — Это называется — с больной головы да на здоровую… И дисциплина, и качество нам, а Кочкареву что? О нем в решении ничего не записано. А где же правда, разве мы ее не говорили? Нет, Петухов был прав: собраниями ничего не добьешься.
Обескураженный Иван не знал, что и сказать.
— Это ж только проект, — пробормотал он. — Что упущено, можно добавить. Вот будет собрание…