— Прошу к столу, — неслышно подошла к нему Раиса. Она успела переодеться в шерстяное платье салатового цвета, которое очень шло ей. — Пойдемте, — она взяла его за руку и повела в столовую.
За праздничным столом Раиса села рядом с Иваном. Надежда Петровна, налив в рюмки вина, поднялась.
— Ну, доченька, — произнесла она ласково, — желаю тебе здоровья и успехов в твоей научной работе.
— За ваше здоровье, за ваши успехи! — подхватил Иван, поднимая рюмку, окаймленную золотистым ободком.
Раиса и Надежда Петровна наперебой ухаживали за Иваном, предлагая ему отведать то одно, то другое блюдо. Все было так просто и хорошо, хозяйки дома так радушны, что от его первоначальной стесненности вскоре не осталось и следа.
Второй тост предложил Иван:
— Я хочу выпить за ваше здоровье, Надежда Петровна, за то, что вы вырастили и воспитали такую дочь…
— Спасибо, спасибо, — растроганно проговорила мать Раисы и отпила несколько глотков прозрачного вина.
— А мне хочется выпить за нашу с вами камеру! — воскликнула Раиса. — Мама, он мне сконструировал такую камеру — прелесть!
— Тогда уж не за камеру, а за наше с вами сотрудничество! — весело засмеялся Иван.
— И за то, — так же весело добавила Раиса, — что вы победили и Кочкарева, и профессора Прутикова! Иначе ведь не было бы никакой камеры.
Надежда Петровна застыла с вилкой в руке. Ее живые черные глаза остановились на Иване.
— Вы победили профессора Прутикова? — ахнула она. — Такого осторожного и матерого политикана?
— Да нет, что вы! — замахал руками Иван. — Раиса Ивановна немного преувеличила.
— Все же история с Кочкаревым затянулась по вине Прутикова, — заметила Раиса.
Иван улыбнулся:
— А вы хотели, чтоб она длилась не больше недели?.. Прутиков и Голубев верили Кочкареву. А не верить они не могли, — для этого Кочкарев много поработал: тут и механизация столярной мастерской, и инициатива строительства домика и оранжереи, и зовущий вперед проект решения собрания, и многое другое. Объективный же ход событий показал истинное его лицо. Не так-то все было просто…
— Хорошо, что вы не отступили, — успокоилась Надежда Петровна, слушавшая с неослабевающим напряжением рассказ Ивана.
— Отступить — означало бы зачеркнуть свою позицию, себя.
— Это верно, — подтвердила Раиса. — И мы никогда не узнали бы, что вы такой специалист.
— Вот это и будет следующий тост, — Надежда Петровна встала со стула. — А меня извините, я пойду на кухню, приготовлю чай.
Она ушла, а Раиса стала потчевать гостя солеными рыжиками.
— Это что же, собственного сбора и собственного засола? — Он ел грибы и похваливал их: — Очень вкусные, очень.
— Были в деревне вместе с мамой, вот насобирали и насолили. До чего же там хорошо! — воодушевилась Раиса. — Особенно утром, когда светает. Тишина, птицы щебечут — чудо! Находишься по лесу, наберешься лесных запахов, — никакого курорта не надо.
— А на юге бывали?
— Всего один раз. В санатории. Море, конечно, удивительно! А так… Мне не понравилось.
— Мне тоже на юге не понравилось. Я люблю подмосковную природу. Грибы, рыбалку, охоту… Помню, после войны получил первый отпуск. Ну, сами понимаете, четыре года без отпусков, без выходных, без праздников — станки и те вдрызг измотались, а человек тем паче. Ну вот, приехал в деревню. Дорвался до воды, до леса… И всю усталость за две недели как рукой сняло. Я даже стихи тогда написал.
— Вы писали стихи?!
— Когда-то писал.
— Прочтите что-нибудь.
— Стихи написаны давно, они о войне, о заводской работе, будет ли интересно?
— Конечно. Я тоже когда-то писала стихи. Прошу вас, прочтите, — попросила Раиса.
— Ну что ж, если интересно, прочту. — Иван помолчал и начал:
Стальные суставы война измотала
У прессов стотонных, у мощных станков…
И если бы сделан я был из металла,
То мне бы не выдержать этих годов.
— Хорошие стихи, — задумчиво сказала Раиса. — Не выдерживали станки, металл — выдерживал человек… А другие стихи у вас есть?
— Есть, но они опять о войне.
— Ну и что же? — Раиса повернулась к нему. — Я жду.
— «Россия», — назвал он стихотворение.
На небе — свастика, кресты…
Моторов вой… Разрыв металла…
На речках вздыбились мосты,
В саду с цветка пчела упала.
И сбило петли у ворот,
И уронил ребенок соску.
Столетний дуб шагнул вперед
И заслонил собой березку.
В блокаде бился Ленинград,
Себя в боях чинил и штопал…
На землю сбросив свой бушлат,
В тельняшке дрался Севастополь…
…Берлин… Потсдам… И в том краю
Навек замолкла злая сила.
Лицом к лицу с врагом в бою
Стоял не кто-нибудь — Россия!
Иван читал, вкладывая в стихи всю душу. С каждой строчкой, с каждым четверостишьем они все больше захватывали Раису. То, что не было досказано в стихах, дорисовывало ее воображение. Когда он кончил читать, она воскликнула:
— Да вы же в самом деле поэт!
Он сидел безмолвный. Она глядела на него: Иван сегодня открылся перед ней с неожиданной стороны. Она почувствовала, что ей стал близок и дорог этот человек.
Прервав молчание, Иван поднялся и сказал, что ему пора.
Прощаясь, он задержал руку Раисы в своей.
— Завтра выходной день, я еду за город. Может быть, удастся походить на лыжах — за городом еще снег. Если у вас есть время, поедемте со мной? — робко предложил он.
Раиса рада была бы поехать, но завтра у нее должно было состояться неурочное совещание, на котором ей надо было обязательно присутствовать.
Она вздохнула:
— В следующий выходной — с удовольствием. А завтра, к сожалению, не могу…
На другой день рано утром Иван отправился на вокзал. На всякий случай прихватил и лыжи. Он проезжал пригородные станции, уютные поселки, веселые рощицы, а думал только о прошедшем вечере, о Раисе. Он чувствовал, что нравился ей. Вспомнил день, когда Кочкарев, Голубев, Прутиков собрались его обсудить. Он оказался в труднейшем положении, но рядом была Раиса, и это помогало ему. Он видел, как она переживала за него. Ее лицо то мрачнело, то становилось гневным, когда она слышала несправедливые нападки на него. Когда же он находил верные доводы, опровергающие ложь, оно светилось радостью, и у него не оставалось сомнения в том, что эта женщина — его друг. Этого друга он любил. Теперь он понял это окончательно. Любил тайно, стесняясь высказать свою любовь. Он чувствовал, что Раиса догадывалась об этом. И, как ему казалось, он тоже был ей небезразличен, поэтому она сама делала шаги, чтобы он преодолел стесненность и робость. И он корил себя за то, что у него не хватает решимости сказать ей о своей любви…
Иван сошел с поезда. Это был город его юности, тот самый город, в котором он много лет назад жил «в людях». Он шел по улице, оглядываясь по сторонам, пытаясь вспомнить знакомые места. Дома, в котором он был в услужении, уже не было — на этом месте высился шестиэтажный красавец. Напротив него, на месте старого трактира стоял небольшой ресторанчик. Иван решил на обратном пути пообедать в нем.
Он вышел за черту города, надел лыжи и двинулся заснеженным полем вперед. Скольжение было отличное, он не замечал, как летело время. От быстрого бега захотелось пить. Иван достал из кармана апельсин. Сдирая с него оранжевую кожуру, бросал на рыхлый снег. Дойдя до какой-то деревеньки, он передохнул, повернул обратно и через час уже входил в небольшой, уютный ресторанчик, который приметил, сойдя с электрички.
В ресторанчике было шумно и накурено. Люди ели, разговаривали, громко смеялись под звон вилок, ножей и рюмок. Свободных мест не было, и Иван, поразмыслив, встал в очередь в буфет, решив, что обедать он будет дома, когда вернется в Москву, а сейчас обойдется чашкой кофе с бутербродом. Он безнадежно еще раз окинул взглядом ряды столиков и вдруг увидел за одним из них, у окна, Кочкарева. Тот сидел в кругу таких же немолодых, как и он, людей, слушал собеседников, что-то возражал им, жестикулировал и при этом все время откидывал тюлевую занавеску, цеплявшуюся за его рукав с назойливостью мухи.
«Зачем он тут и почему? — удивился Буданов. — Избавился от него в институте, так судьба послала мне его здесь». Две недели назад Кочкарев ушел из института по собственному желанию. Видно, не хотел и не мог оставаться там, где все напоминало о его крахе. Кочкарев заметно изменился — как-то потускнел, сгорбился. У Ивана даже проснулось что-то вроде сочувствия к нему, и он, пока рассчитывался с буфетчицей, все думал: подойти к Никанору Никаноровичу или не подходить.
Между тем двое мужчин, которые сидели с Кочкаревым, встали и ушли, и это определило поведение Буданова. Он подошел к столику, поставил кофе и тарелку с бутербродами и сказал:
— Здравствуйте, Никанор Никанорыч!
Кочкарев сидел, склонившись над столом, тяжело опустив на руки голову. Иван снова поздоровался. Никанор Никанорович, преодолевая дремоту, поднял голову, тупо посмотрел на стоявшего перед ним человека, но, узнав в нем Буданова, разом преобразился.
— Привет, друг мой, привет!
— Какой же я вам друг? — с откровенным прямодушием заметил Иван. — Я заядлый ваш враг, хотя думал когда-то быть вашим помощником… Не получилось…
— Что верно, то верно, — словно отвечая не Буданову, а самому себе, произнес Кочкарев, глядя на Ивана осоловелыми глазами.
— Что верно? — переспросил он.
Кочкарев опять обхватил голову руками.
— Все верно, — глухо ответил он.
— Верно то, что вы изрядно выпили. Вот не ожидал! Вы сильный, деловой человек… Как же это? — Иван взял с тарелки бутерброд.
Никанор Никанорович расправил плечи и вперил взгляд в Ивана.
— Я сильный? Нет… Я слабый… Это ты сильный.
— Прямо не верится, что вы признаете себя слабым. Вы всегда показывали силу, — заметил Иван.