ду, Григорий Иванович? Люблю после папирос махоркой побаловаться. У тебя какая?
— Тютюн сердитый, Василь Василич. Черниговский!
Каширин гостеприимно раздернул кисет. Курильщики свернули цигарки, уселись рядком и принялись толковать о делах полка. Но разве переговоришь обо всем, наворчишься вволю за несколько минут, подаренных цигаркой?
Вот почему Каширин медлил с каждой затяжкой и с сожалением поглядывал на огонек, который неумолимо подбирался к коричневым ногтям.
1947
ТОВАРИЩИ С ЗАПАДНОГО ФРОНТА
ВСТРЕЧА У КОСТРА
На войне даже мимолетное знакомство оставляет иногда в памяти глубокий след. При второй встрече люди ведут себя как старые знакомые, а если им доведется столкнуться на фронтовой дороге в третий раз, они как закадычные друзья, у которых есть что вспомнить, о чем поговорить.
Случай снова свел меня с Алексеем Захаровичем Кузовлевым у костра в октябрьский вечер.
В ненастье, когда тучи висят так низко, что, кажется, задевают за верхушку остроконечной кирхи, можно не бояться самолетов и жечь костер в свое удовольствие.
— Осторожничать тоже нужно с умом, — говорит Алексей Захарович. На лице его играют отсветы костра, и видно, как он ухмыляется и лукаво подмигивает. — Мы теперь ученые. Раз погода нелетная — нам в немецкой сырости сидеть ни к чему. Тем более дрова — бесплатные. Нет, не думал я, не надеялся сушить портянки в Восточной Пруссии. А вот — дошел. Подумать только, где встретились!
Рядом с Кузовлевым, протянув ноги к огню, тесно сидят и лежат солдаты. Иные дремлют, настигнутые усталостью. Кто-то встает, уходит в темноту и вскоре возвращается с охапкой чурок. То головешки от сожженного немецкого дома; им не суждено было сгореть дотла во время пожара, и они догорают теперь в солдатском костре.
Впервые я увидел Кузовлева, когда он явился в блиндаж к майору Шевцову. Дело было под Малоярославцем, Шевцов командовал полком, а ездовой Кузовлев пришел к нему проситься в разведчики.
— Почему именно в разведчики? — удивился Шевцов. — Человек в летах. Вон какие усы носите. А разведка — дело хлопотливое.
— Сын у меня, Петр Алексеевич, в разведке состоял. Скончался в бою под Москвой, — Кузовлев потупился. — Хочу на его место определиться. Хотя бы до родного дома довоевать. Там можно и обратно в обоз. А то вторую пару сапог на войне надел, а в германца стрельнуть не пришлось…
Хотелось поговорить тогда с Алексеем Захаровичем поподробнее, однако боевая тревога оборвала нашу беседу на полуслове. Но я знаю, Шевцов уважил просьбу Кузовлева, перевел его в разведчики, и он отличился в боях под Медынью.
Потом Кузовлев был ранен, и след его затерялся, казалось, навсегда.
Я встретил Кузовлева вторично на переправе через Березину.
Паром еще не успел причалить к берегу, когда я окликнул Алексея Захаровича.
Та же, наперекор возрасту, молодцеватая выправка, те же прямые плечи, те же усы, те же сросшиеся густые брови. Такие брови придают лицу хмурое выражение, даже когда человек в самом отличном расположении духа.
Оба мы не раз помянули добрым словом незабвенного Никона Федоровича Шевцова. Кузовлев рассказал мне о своих фронтовых скитаниях.
Без малого полвека он безвыездно прожил в деревне Устиново, близ Ельни. В прошлую мировую войну не воевал, а от гражданской войны отстал потому, что полтора года подряд болел всеми тифами, какие известны медицине. И только теперь вот впервые он прошел из края в край Россию. Страна оказалась на виду у красноармейца Кузовлева.
По-разному рубят в деревнях избы, и песни поют всяк на свой вкус, и печи кладут в тех местах не так, как у них на Смоленщине, и говорят на свой лад, а то и вовсе говорят на других языках, и сеют культуры, которых в Устинове никто из крестьян в глаза не видел, — а все одна страна, Советская, и нет такого места, где народ не воевал бы.
— Ну, а ваша-то деревня как, Алексей Захарович? Вы ведь хотели в разведке до своего дома довоевать, а потом опять в ездовые. Наверно, трудно поспевать за молодыми?
Последний мой вопрос Кузовлев пропустил мимо ушей.
— Что значит — до своей деревни? Я ведь не за одну деревню воюю, а за семью свою.
— А что с вашей семьей?
Я готов был услышать самые плохие новости и даже успел подумать, что такого вопроса задавать не следовало.
— Слава богу, убереглись. И жена, и сын, и дочери. Все пережили германцев. Даже дом в сохранности. А есть семьи, где полное разорение. Кое-кого из соседской молодежи германцы угнали.
Кузовлев тяжело вздохнул и только теперь нашел нужным ответить на другой вопрос.
— Конечно, достается в разведке. Все-таки годы подошли. На войне с первого начала, шестую пару сапог донашиваю. Другой раз и отстаю от молодежи, но все-таки с переднего края уходить еще рано. Вот прогоним германца с родной земли, совсем за границу, — тогда другое дело.
Мы расстались с Алексеем Захаровичем как друзья и, хотя сказали друг другу до свидания, вряд ли в будущее свидание верили…
Тем радостнее была эта встреча у костра, разложенного во дворе помещичьей усадьбы, западнее Ширвиндта.
Кузовлев подвинулся, освободив для меня место у огня. Я поздравил его с новым орденом и с медалью «За оборону Москвы» и расспросил, как он воевал, какими путями пришел от Березины на немецкую границу.
— Вышли мы к Германии как раз у пограничного знака номер пятьдесят четыре. Сперва хотели из автоматов салют устроить, потом решили повернуть салют в сторону противника, дали залп по Германии. Хоть и ночное время, а пусть летят наши пули и жужжат германцам в уши, может, кого-нибудь и достанут.
Турмайгенов наш на колени опустился, землю родную поцеловал, по обычаю своих дедов. Стеценко даже прослезился, когда мимо столба шагал. И у меня тоже что-то глаза зачесались, хотя дыму вокруг не было. Сынка своего, Петра Алексеевича, вспомнил: не достиг он чужой земли, пришлось за него родителю шагать. Так шел я — ничего, а на край земли пришел — сердце защемило от чувства. И когда я больше эту землю любил? То ли когда под самой Москвой воевали, когда сына схоронил, когда кругом меня были слезы и печаль народная, то ли сейчас, когда на границу пришел и вся земля родная за спиной осталась?
Мы ведь, разведчики, по этой земле самые первые прошли, видели первую радость наших людей после неволи. Нас угощали сразу за всю Красную Армию, обнимали и целовали, как первых родственников, и плакали счастливой слезой.
И на германской земле разведчик больше другого солдата видит. Вчера мы здесь в усадьбе рушники с украинской вышивкой нашли, а во дворе краденый трактор СТЗ. Где они его украли, трудно сказать, но, конечно, не в Сталинграде. Мы и надписи на стенах видели, вроде писем от наших — ратуйте, увозят дальше, а дом этот сожгите, хозяин-немец хуже собаки, бил нас, кормил помоями. Вот как раз головешки из этого дома и таскаем, пусть добром догорают. А машины сельскохозяйственные мы даже со двора в амбар завезли. И посевы озимые тоже нетронутые. Мы еще и картошку выкопаем, картошку, которую русские батраки тому хозяину-германцу посадили…
— А помните, Алексей Захарович, вы говорили — только бы до границы дойти, а там можно и обратно в обоз вернуться.
— В обоз? — переспросил Кузовлев и опять хитро прищурился. — Пока с германцем на вовсе не управимся, не придется из разведки уходить. Уйти — так прямо домой, в Устиново. Конечно, после войны заторопишься домой. А хотелось бы мне все-таки еще раз свою страну посмотреть.
Кузовлев мечтательно закрыл глаза, улыбнулся своим мыслям, помолчал, подложил в костер обгорелую доску.
— Пройти бы мне той самой дорогой, которой сюда шел, и посмотреть, где что делается. Работы всюду — пропасть! Сколько мин оставили мы своих и германских на полях, на огородах, на дорогах. Сколько окопов вырыли на пашне — всю эту землю надо обратно засыпать. Приходилось и дома жечь огнем, и крыши дырявить, и стены ломать для пушек, приходилось с пулеметом прямо по ржи разъезжать для секретности — а рожь та выше роста, колос тяжелый. Сердце болело, а свое, родное рушили, ломали.
Кузовлев помолчал, пристально вглядываясь в пламя, а потом сказал в раздумье, словно о ком-то постороннем:
— А далеко зашел Алексей Захарович от деревни Устиново. Пожалуй, из Германии домой пешком идти — сапог не хватит. А где его найдешь, интенданта или старшину после войны?
Кузовлев опять доверительно мне подмигнул и добавил:
— Я ведь одиннадцатую пару сапог за войну донашиваю. Правда, государство только на семь пар разорил, остальные — трофейные, самостоятельные. И в Берлин думаю в ихней обуви заявиться.
Кузовлев поднялся, подтянул свои трофейные сапоги с широкими голенищами, расправил онемевшие плечи, потянулся и начал собираться — пора в боевое охранение.
На прощание мы снова помянули добрым словом нашего общего друга, Никона Федоровича.
Едва Кузовлев отошел от костра, как внезапно исчез в ненастной темноте, подступившей вплотную к огню.
Восточная Пруссия, Ширвиндт
Октябрь, 1944
ОКОПНАЯ НОЧЬ
До пулеметчика Вохминцева мы добрались, когда стемнело. Связной, которого здесь называли «начальником штаба», пополз обратно, а я неловко спрыгнул в окоп и представился хозяину.
Можно было с трудом рассмотреть лица Вохминцева и его соседей. Поспешный вечер уже затушевал румянец на щеках, обожженных морозным ветром. Не видно губ, не различить цвета глаз, все кажутся черноволосыми.
Иван Михайлович Вохминцев — человек приветливый. Он держит себя в окопе как домовитый хозяин, к которому пришел гость. Впрочем, в этом нет ничего удивительного — окоп для Вохминцева на самом деле обжитой дом.
Он и двигается в окопе как-то по-хозяйски неторопливо, не суетится, знает, где что лежит, и на ощупь может найти в нишах, на дне окопа все, что нужно.
«Максим» расчехлен, и его сильное тело хорошо вычерчивается на фоне снега. Вечер успел окрасить снег в тот же серый цвет.