шли сквозь него, как тени под душем». А вот описание морского заката: «Малиновое море лежало в берегах, как в вафлях». И еще: «За окном падал лохматый февральский снег, но всем присутствующим в комнате было так тепло, как будто зажгли камин – внутри каждого и одновременно – один на всех». Последняя фраза очень напомнила знаменитую цитату из «Чука и Гека» Гайдара: «Что такое счастье – это каждый понимал по-своему…» Впрочем, Екатерина Вадимовна, когда это писала, наверняка имела в виду Аркадия Петровича. И фраза из ее книги – парафраз. Пусть не по форме и содержанию, но по духу – точно.
Надеюсь, что совмещенный экзамен по математике, детской психологии и литературе мне сдать удалось. Скромно жду своей оценки. Теперь – очередь за вами.
В аудиоверсии роман Екатерины Мурашовой «Гвардия тревоги» представлен в исполнении Леонтины Броцкой. Запись произведена на студии «Логос ВОС» в январе 2010 года. Качество записи отличное – слушайте на здоровье!
И дым отечества, и поднятая новь
Иван Сергеевич Тургенев – это тоже наше все. Может быть, не такое яркое, как Достоевский, Гоголь, Пушкин или Толстой, но не менее важное. Достаточно вспомнить, что именно его «Записки охотника» – этот непритязательный на первый взгляд сборник очерков и зарисовок фактически спровоцировал отмену крепостного права в России. Ибо, прочтя эту книгу, наследник престола – будущий Александр II впервые проникся идеей о недопустимости рабства во вверенной его попечению империи.
Тургенева у нас всегда читали по «Рудина» включительно. И когда этот седой одутловатый барин-карбонарий, помахивая ржавой сабелькой, отдавал Богу душу на одной из баррикад одержимой бродячим призраком Европы, мы переводили дух и с чувством глубокой благодарности прощались с гением. В скобках, вскользь, этцетера упоминалось, что были еще романы «Дым» и «Новь», однако тем дело и ограничивалось. Как если бы речь шла о неких неловких, но извинительных шалостях дряхлеющего светила русской литературы.
Примечательно, что читались тургеневские романы не по порядку их написания, но как бы по мере угасания интересности, значимости, что ли. Сначала, разумеется, «Отцы и дети»; затем «Дворянское гнездо» или «Накануне», а на десерт – бедняга «Рудин». Порядок, впрочем, мог оказаться и другим, однако последние два романа писателя при любом раскладе оставались за бортом. Эти два белых пятна в тургеневской библиографии не давали мне покоя со школьной скамьи. И вот совсем недавно эта книга совершенно случайно попалась мне на глаза и, что важнее, в руки.
Решив не упускать случая – ибо другого, судя по нерегулярности переизданий, могло и не представиться, – взялся за чтение.
Первое впечатление от романа «Дым» – какой-то странный, причудливый, если не вычурный, резкий и карикатурный стиль. Куда подевались степенная основательность, глубокая неспешность, тонкий психологизм, лиризм? Даже фамилии героев (не самых, правда, главных) звучат как насмешка, пародия: Пищалкин, Биндасов, Бомбаев. Интересно также, кого Иван Сергеевич имел в виду, выводя в романе светлый образ «давным-давно выдохшегося французского экс-литератора в жидовских башмачонках на мизерных ножках и с презренною бородкой на паскудной мордочке – шута и болтуна»? Кто из европейских коллег писателя мог бы угодить под это описание в 1867 году?
С политической точки зрения книга напоминает анекдот: соберется десять англичан – о деле заговорят – вроде способов выделки крысиных шкурок, французы соберутся – непременно на «клубничку» перейдут (занятно, что во втором своем значении сия ягода уже тогда употреблялась), русские же – непременно о будущем величии своей отчизны и о загнивающем Западе примутся распространяться. Причем и люди-то хорошие соберутся, и вещи правильные станут говорить, да только все – общими фразами и все впустую. Не зря глаголет автор устами одного из героев: «Припасы первый сорт, а блюдо – хоть в рот не бери».
Последовательный западник Тургенев устами того же героя – некоего Потугина (еще одна говорящая фамилия?) – клеймит и современную ему российскую действительность, и самый русский характер, отрицающий и разум, и добродетель, но склоняющийся перед волей в низком раболепии, свойственном нам со времен призыва на княжение варягов. Со многими аргументами Потугина трудно не согласиться – тем более что за последующие полтораста лет в России практически ничего не переменилось, вот только превозношение героем Запада – его вдохновенная и восторженная ода всему, что он зовет «цивилизацией», лично мне представляются именно что проявлением столь метко и столь едко высмеянного им холуйства. А посему очень хочется верить, что автор не вполне отождествлял себя со своим персонажем.
А может, и прав Потугин в своем категорическом неприятии всего русского народного (читай – природного, стихийного)? И не так уж далеко от истины заходит он в своем заочном споре со славянофилами? Ведь даже и самый наш хваленый фольклор под его беспощадным и пристальным, едким и метким взором кажется каким-то нелепым. Это надо же было додуматься – назвать прекрасную девушку «заицей»! Только представьте себе портрет этой крали-кроли: нос – пуговкой, верхние резцы нависают над подбородком, глаза раскосые и как бы стянуты к ушам, а сами уши – о боже! – уши!!! То ли дело цивилизованные голландцы – изобретатели Генеральных штатов (читай – либерализма и демократии). Те своих красавиц со свиньями сравнивали. И то верно: полезная в хозяйстве животина, символ достатка и плодовитости. Куда до нее мелкому и верткому лесному грызуну!
На фоне несимпатичного, но цепляющего своими провокационными фразами и как бы гладящего читателя против шерстки Потугина как-то теряются бледные, как пара гардеробных бабочек, главные персонажи – благонамеренный и прогрессивный барин Литвинов и его бывшая невеста, ныне – молодая генеральша Ирина Ратмирова. Случайная их встреча через несколько лет после драматичного разрыва сулит обоим кардинальную перемену в их на годы вперед расписанных судьбах. Однако: он – порядочный и добрый, но, как это водится за большинством тургеневских персонажей мужеского полу, абсолютно бесхребетный человек. Она же, напротив, сильная и яркая, вот только энергия ее никуда не направлена, и оттого героиня напоминает не то ракету без стабилизаторов, не то шарик, который надули, забыли завязать и отпустили. И оттого ну никак она не тянет на классическую тургеневскую женщину. Не говоря уже о как раз в ту пору готовившейся к своему литературному воплощению Настасье Филипповне.
Зато по сравнению с блеклым дуэтом протагонистов рельефней и ярче выглядят второстепенные персонажи. О Потугине уже говорил, очередь – за супругом Ирины. А кто у нас муж? А муж у нас – колоритный моложавый генерал – «Гладкий, румяный, гибкий и липкий» – «не без примеси общего легкого, как пух, либерализма». «Этот либерализм не помешал ему, однако, перепороть пятьдесят человек крестьян во взбунтовавшемся белорусском селении, куда его послали для усмирения». Примечательна и фамилия генерала – Ратмиров – этакая эпопея графа Толстого в одном слове. Причем первая часть сложносочиненной фамилии заставляет вспомнить не столько о ратной доблести, сколько об английском (знанием этого языка генерал не раз блещет в книге, предпочитая его при общении с себе равными и подобными) существительном rat – крыса. Этакая холеная, лоснящаяся – тыловая.
Итог романа зыбок и неуловим, как дым. Жизнь героев возвращается на круги своя, заведомо несбыточные надежды развеиваются по ветру. И даже ожидаемый – живо напомнивший мне финал «Хроники объявленной смерти» Гарсиа Маркеса – хеппиэнд, не успокаивает и не удовлетворяет. Любовь? А была ли она? Планы по переустройству России? Полноте, да возможно ль переустраивать то, что так и не было выстроено. Тургенев исполнен скепсиса, если не пессимизма.
«Дым» – не самое выдающееся достижение русской литературы XIX века. Пожалуй, критики правы, когда, говоря о творчестве Ивана Сергеевича, заключают эту книгу в скобки. Но есть в романе и нечто такое, что не дает пройти мимо, деликатно потупив взор. Некая щемящая искренняя нота, позволяющая вернее и глубже заглянуть в суть так и не разгаданного до конца феномена, именуемого русским характером.
Лично меня более всего потрясла последняя фраза, сухо и почти равнодушно известившая читателя о смерти юной воспитанницы Потугина. Этот маленький персонаж постоянно маячил на периферии повествования, вызывая недоумение своей явной никчемностью, однако под конец вот так вот взял да выстрелил. Гибель ребенка – самое крайнее, самое страшное выразительное средство писателя, ведь дети – символ будущего. Так неужели ж автор дошел до такой степени отчаянья и безысходности, что решился его применить? Или же собственное ужасное детство ожесточило сердце того, кто, прочим между, написал в свое время изумительный «Бежин луг», и так и не сгодившаяся ни на что маленькая героиня была брошена за ненадобностью под ноги читателю, точно перчатка?
Теперь о втором из вышеназванных романов.
Когда-то давно моя одноклассница рассказала мне историю происхождения своей фамилии. Мол, пахал ее предок-крестьянин непаханые земли, и кто-то спросил его: чего, мол, делаешь? Тот ответил: деру новь – в смысле, целину подымаю. Так и привязалось к нему и его потомкам прозвище, а затем фамилия Деруновы. Фамилия у моей одноклассницы давно уже другая, а вот семейное предание наверняка бережно сохраняется и будет передаваться последующим поколениям. На том стоим.
Не сомневаюсь, что главная (на мой взгляд) шарада последнего тургеневского романа не ускользнула от пристального внимания ценителей слова и была разгадана ими еще при жизни писателя. Однако никакого упоминания об этом у критиков и литературоведов не встречал, а посему – ничтоже сумняшеся – запишу пока это открытие на свой лицевой счет.
В романе «Новь» (1877) Тургенев предпринимает смелую попытку показать «новых людей» – всех этих славных революционеров-разночинцев, противопоставляя их выдохшемуся, бесплодному, бесперспективному дворянству, только и способному, что поносить столь любезную сердцу автора цивилизацию да вставлять палки в колеса прогресса.