Главные герои романа – бродяга-изгой Джо Кристмас и молодая беременная женщина Лина Гроув – являются яркими, контрастными антагонистами. По сути, это два полюса, вокруг которых вихрятся и закручиваются магнитные поля повествования. Или, если еще наглядней, два веретена, вращающиеся в противоположных направлениях и натягивающие между собой сюжетную нить, повествовательную ткань до состояния «страшного нерва». Писательская техника Фолкнера – тема для отдельного разговора. Кто только не пытался после него воспроизводить ее и использовать, однако никому, насколько мне известно, это так и не удалось в полной мере.
Четыре кита творчества автора – четыре демона, с которыми он боролся на протяжении всей своей жизни, – религиозные и расовые предрассудки, половые и классовые противоречия. В рассматриваемом романе Фолкнер с наибольшей яростью обрушивается на первые два из них.
Роман буквально пронизан библейскими аллюзиями – одна только тема искупительной жертвы чего стоит, однако именно христианство – в западно-протестантском его варианте – более всего напоминает здесь тяжелую, суковатую дубину, призванную гвоздить род людской до полной утраты им не только божественного, но и элементарно человеческого образа и подобия.
Вторая «триггерная точка» романа – расизм и рабство. Негры у Фолкнера описаны без снисходительного превосходства предшественников, но и без умильной слащавости последователей (скорей всего, именно то, что есть на самом деле). Обе темы, на мой взгляд, несколько преувеличены: автор любое зло готов объяснить если не религиозным фанатизмом, то ксенофобией. Впрочем, проблемы героев Фолкнера актуальны для всего человечества: ненависть, непонимание, отчужденность.
Жаль бедолагу Джо Кристмаса – вслед за Фолкнером нам остается только оплакивать эту невинную жертву человеческой жестокости и несправедливости. Ведь это подумать только! Линчевали практически белого парня, словно какого-то грязного ниггера, вместо того чтобы честь по чести повесить, как серийного убийцу-психопата, осквернителя храмов, бутлегера и просто чертова сукина сына!
Беда Джо Кристмаса не в толике негритянской крови, которой, быть может, и не было, и не в преследующей его идее распятия и смерти – как единственного смысла жизни, но в том, что он – плоть от плоти своего деда-шизофреника, убившего его отца и мать и изувечившего жизнь внуку.
Персонажей «Света в августе» вообще хочется отстреливать через одного, как бешеных собак, и даже самые положительные из них вызывают не столько симпатию, сколько сочувствие. Запутавшийся в собственной жизни, одержимый болезненной гордыней священник-расстрига Хайтауэр. Деревенская дурочка Лина, скверно выбирающая отцов для своих детей. Бабушка Джо, терпеливо сносящая безумства мужа и бездействием своим фактически содействующая гибели дочери и внука. И даже Байрон, добрый и кроткий, дающий себя избить мерзавцу Брауну и готовый жениться на соблазненной и брошенной им Лине и состоять при ней соломенным вдовцом, покорно снося ее неизбежную и бессмысленную неверность, нянча чужих детей, изводя себя бесполезной ревностью. Никто из них не вызывает подлинной приязни. Их трудно полюбить. Но нужно. Потому что единственное, в чем они по-настоящему нуждаются, – это любовь. И тут читателю предстоит главное испытание: автор предлагает ему пройти тест на человечность. И сам – на равных – тоже его проходит. Чтобы все было по-честному.
Америка тяжело больна безумием. Религиозный и расовый фанатизм, как мутагенные факторы, подорвали ее генофонд, и теперь у нее дурная наследственность. Возможно, именно эту мысль – задолго до официального признания генетики – пытался донести до читателя автор? «Свет в августе» – страшная и неисчерпаемая книга. Даже самый ранний Фолкнер – это уже ФОЛКНЕР – из сплошных заглавных букв. Фактурный, густой текст, разяще точные образы, колоритные персонажи и несмолкающая на протяжении всего повествования боль – от ужасной несправедливости, бесконечной жестокости этого мира. Недаром автор, по его собственному признанию, регулярно перечитывал Достоевского – чтобы не разучиться сочувствовать, сопереживать. С такими героями, какие достались Фолкнеру, только Федор Михайлович с его слезой ребенка и в силах помочь.
В аудиоформате роман «Свет в августе» представлен сразу в трех исполнениях: Майи Виолиной от студии «Логос», запись 1984 года, Евгения Терновского (та же студия, 1993) и Сергея Чонишвили (издательство «Союз», 2017). У каждой из записей имеются свои неоспоримые преимущества: первая снабжена подробным предисловием, что значительно облегчает знакомство со столь сложным произведением, во второй озвучиваются все примечания, что тоже крайне важно для понимания текста, и, наконец, третья отличается исключительно хорошим качеством звука, поскольку сразу осуществлялась в цифровом формате. Правда, версия «Союза» традиционно короче двух других – примерно на четверть. Хочется верить, что виной тому опущенные вступление и комментарии, что просто Сергей Чонишвили так быстро читает (ну, может, скороговорками человек в детстве увлекался) и что на этот раз обошлось без купюр. В любом случае выбор звукового варианта книги остается за читателем, и можно только порадоваться, что этот выбор у него есть.
Обитаемый остров
Рассуждая о современной русской прозе, трудно обойти стороной фигуру Захара Прилепина, а упомянув это имя, нельзя не сказать о наиболее популярном его произведении, его magnum opus – романе «Обитель».
Сразу оговорюсь: мои личные читательские отношения с данным автором складывались далеко не самым безоблачным образом. Даром что примерно в одно и то же время на одном факультете учились и в одних и тех же СМИ трудились. Видимо, сработало правило: лицом к лицу лица не увидать.
Признаться, после не без труда дочитанного романа «Санькя» и частично порадовавшего сборника «Грех» думал, что больше Захара Прилепина читать не буду. Не видел смысла – все и так казалось предельно ясным: упорный, в меру талантливый парень, умеющий и любящий себя подать, в нужное время оказался в нужном месте. Феномен, заслуживающий внимания, но не слишком пристального и продолжительного.
Услышав о выходе нового романа (дело было лет шесть назад) со столь елейным названием, да еще и на столь политкорректно заезженную тему, как сталинские репрессии, грешным делом подумал: ну, все, спекся писатель – покатился под уклон по пути наименьшего сопротивления.
Вообразил себе даже этакую чуть тронутую морозцем развесистую историческую клюкву с непременной отсылкой к текущей ситуации и реверансами в сторону либеральной оппозиции и РПЦ (заголовок обязывал). И только неожиданно благосклонные отзывы коллег по читательскому цеху заставили меня усомниться в справедливости моего заочного – на косвенных признаках основанного – вердикта.
Писать об одном из самых страшных и тяжелых этапов нашей истории, безусловно, можно и нужно. Как и война, репрессии не обошли стороной практически ни одну семью. У всякого если не дед расстрелян, то как минимум прадед сидел. По сути, мы и сегодня пребываем за колючей проволокой, только она не снаружи, а внутри нас: впитана с молоком матери, проросла на генетическом уровне: вы только послушайте, как засорена уголовным жаргоном современная русская речь!
Итак, писать об этом нужно. Чтобы помнили. Чтобы не допускали рецидива. Вот только как? Самозабвенно кошмарить в духе перестроечной чернухи, которую, к слову, почти подчистую вымело уже из истории нашей литературы – за ненадобностью и несостоятельностью? Или же тщательно отмывать черного кобеля в надежде сделать из него альбиноса? Лагерная проза после Варлама Шаламова никогда больше не достигала его пронзительных высот, однако Шаламов писал рассказы, а тема явно требует эпоса – наглядного и осязаемого, как соловецкий камень. Требует пока тщетно, ибо не считать же таковым сочинения Солженицына? Нынешним авторам тема и вовсе не по зубам: во-первых, не сидели, во-вторых – ну куда им даже до Александра Исаевича, не говоря уже о Варламе Тихоновиче! И все же Прилепин дерзнул. И не сказать, чтоб совсем уж зря.
Сюжет «Обители» безыскусен и занимателен одновременно. Оказавшийся на грани отчаянья – на самом дне бытия в шаге от гибели – главный герой вдруг начинает резво карабкаться по ступенькам социальной лестницы при до неприличия благоприятных обстоятельствах – что называется, из грязи в князи. На ту же тему, только куда ярче и емче, написан, к примеру, рассказ Сергея Довлатова «В гору». К чести Захара Прилепина, он не ограничивается одной-единственной вершиной (все-таки роман) и устраивает своему герою что-то вроде американских или, точнее, русских горок. В неровном ритме чередуя взлеты и падения, автор ведет своего протагониста от истока к устью книги, и тянущаяся за ним нить повествования ни разу не дает слабину и нигде не провисает, что явно свидетельствует о возросшем (по сравнению с предыдущими книгами) литературном мастерстве писателя.
Напрашивающиеся сравнения Прилепина с Шаламовым и Солженицыным, на мой взгляд, вообще не имеют смысла: ни художественной мощи первого (к сожалению), ни претензий на некую конечную мудрость второго (к счастью) у нашего с вами современника нет.
Действие романа разворачивается на территории бывшего Соловецкого монастыря в конце 20-х годов прошлого века. Автор описывает зарождение и становление системы ГУЛАГа. Вот только в отличие от все того же Солженицына (ну, никуда от этих параллелей не уйти) Прилепин, по сути, ни много ни мало – разрушает миф о великих репрессиях. Бессмысленная и беспощадная бойня – физическое уничтожение десятков миллионов ни в чем не повинных людей (как ныне официально характеризуются те события) в его изображении превратились в жестокий, трудный, чудовищными средствами осуществленный, но по-своему крайне необходимый социальный процесс.
«Это – не лагерь. Это – лаборатория», – говорит начлага с говорящей фамилией Эйхманис. И в словах этого харизматичного палача-философа скрыта безусловная и страшная истина: слишком уж размеренно и четко функционирует бывшая обитель. Слишком продуманно и безотказно тикает ее механизм. Еще ближе к истине выражается главный герой повествования Артем: Соловки, по его мнению, это фабрика по производству нового человека. Пресловутого хомо советикуса, по всей вероятности. В этакую экспериментальную мастерскую, выжимающую в отходы большую часть исходного материала и дающую на выходе одинаковые и – чего уж там – по-с