В экранизации «Возлюбленной» этот эпизод решили опустить – видимо, посчитав его проявлением расизма – если черный вдруг оказывается не белым и не пушистым – это уже сплошная неполиткорректность. И, конечно же, напрочь угробили фильм. Потому что Тони Моррисон писала не о хороших неграх и плохих васпах, но о людях – свободных и порабощенных, бедных и богатых, здоровых и больных, любящих и ненавидящих, молодых и старых, взрослых и детях. Это для нее важнее, хотя для ее героев зло и персонифицируется в белом человеке.
Если бы Фолкнер был негром и был женщиной, он, вполне вероятно, писал бы как Тони Моррисон. Не хочу сказать, что писательница сознательно «косит» под классика, но то, что он оказал мощнейшее влияние на ее творчество, лично у меня сомнений не вызывает. Прочтите, к примеру, подряд «Авессалом, авессалом!» Фолкнера и «Любовь» Моррисон и убедитесь сами.
И точно так же, читая «Возлюбленную», особенно когда дошел до описания хождения по мукам Поля Ди, невольно вспомнил фолкнеровского «Старика» (небольшую повесть, включенную автором в виде вставных глав в роман «Дикие пальмы»). Даром что в одном случае речь идет о белом, а в другом – о негре. Америка одинаково немилосердна к своим детям, если они бедны и, значит, бесправны, и цвет кожи тут ни при чем. Социальные проблемы, проблемы взаимоотношений между людьми – вот что волнует обоих авторов, вот что их сближает и роднит.
Книга Тони Моррисон – это чарующая магия, тревожный, пугающий сон и одновременно – шокирующее пробуждение, отрезвляющая, пронзительная и беспощадная явь.
Аудиоверсию романа Тони Моррисон «Возлюбленная» прочитала Наталья Литвинова (студия «Логос») – заслуженная артистка России и, между прочим, мама еще одного исполнителя аудиокниг – Ивана Литвинова, достойного продолжателя актерской династии, ибо родители Натальи Николаевны тоже были артистами театра и радио. Запись прекрасная, роман великолепный. Не прочитать его – просто обокрасть себя, любимого.
Уже в процессе подготовки текста узнал, что у романа появилось альтернативное исполнение. Книгу озвучила Галина Чигинская (издательство «Эксмо»). Преимуществом нового прочтения является наличие авторского предисловия, благодаря которому мы не только узнаем предысторию самого произведения, но и совершим экскурс в историю всей афроамериканской литературы XX века. Кстати, именно из предисловия узнал, что у главной героини «Возлюбленной» Сэти был реальный прототип – беглая чернокожая рабыня, убившая собственную дочь, чтобы она не попала в руки плантатора, и сумевшая потом отстоять свое право на свободу (читай: право всего своего народа) в суде.
«Если кукла выйдет плохо – назову ее “Дуреха”. Если клоун выйдет плохо назову его “Дурак”»
Дорогие друзья! После небольшого сугубо технического перерыва рубрика «Книжный день» возобновляет свою работу. Сегодня предлагаю поговорить о творчестве современного британского прозаика индийского происхождения Салмана Рушди.
Личность это достаточно яркая и весьма неоднозначная – причем не только с точки зрения последователей аятоллы Хомейни, приговорившего в свое время писателя к смертной казни, но и, к примеру, сторонников и противников глобализации, так и не понявших до сих пор, по чью он сторону баррикад. Рушди подобен большой реке – постоянно куда-то течет, постоянно меняется, избыточный и самодостаточный.
За предмет разговора предлагаю взять его роман «Клоун Шалимар» (2005) – одну из наиболее сюжетных и даже (не побоюсь этого слова) остросюжетных его вещей.
Итак…
Глазами клоуна Шалимара смотрит на нас со страниц романа Салмана Рушди мир, некогда именовавшийся «третьим», но сейчас, в эпоху однополярности, пожалуй, уже второй (нимало, впрочем, от этого «повышения в классе» не выигравший – скорей уж наоборот). Устами клоуна – с гневом и яростью – глаголят все те, кто был обманут, унижен, оскорблен и ограблен. Те, кто, по последним данным разведки, представляет собой главную угрозу для всего того, что благополучно, сыто, умыто, однако почти неспособно испытывать сильные эмоции, именуемые также страстями.
И хотя сам автор, казалось бы, не склонен сочувствовать своему герою – более того, в стремлении к объективности не жалеет красок, описывая азиатскую жестокость, религиозный фанатизм и мачистский эгоцентризм Шалимара, невозможно определить, на чьей стороне его, Рушди, личные симпатии, кто, по его мнению, ближе к истине: неистовый, одержимый жаждой мести, не способный прощать клоун, его любимая и – парадокс! – любящая красавица-жена Бунни, продавшая свои чувства к мужу, а заодно молодость, здоровье и красоту за побрякушки, тряпки, хавку и ханку, ее лощеная, но выхолощенная, практически стерильная дочь Индия-Кашмира или ее, дочери, элегантный и безупречный мерзавец – отец Макс, являющийся к тому же, ни много ни мало, отцом глобализма, ВТО, НАТО, американского империализма, политики «большой дубинки», неоколониализма и т. д. На его фоне даже генерал де Голль выглядит чуть ли не Геварой по прозвищу «Че», когда, ознакомившись с планами Макса по переустройству послевоенного мира, категорически их отвергает: «Ваши предложения – это дикий бред, осуществить их значило бы добровольно сдаться на милость американцев и сменить прежнюю зависимость на новое рабство. Я этого не допущу» (увы, допустил, мон женераль).
По первому впечатлению, собственные предпочтения автора явно пребывают на стороне «глобализатора»: Макс – страсбургский еврей из интеллигентной семьи книгопечатников, его родители пали жертвами Холокоста, сам он – герой французского Сопротивления (Рушди, похоже, всерьез считает, что хребет Гитлеру сломали именно подпольщики-маки при моральной поддержке англичан и янки), затем – американский дипломат, с уважением и симпатией относящийся к обычаям и культуре всевозможных туземцев, пекущийся лишь о том, чтобы не было войны. США в книге вообще выглядит этаким мудрым и добрым дядюшкой, которому и заняться-то больше нечем, кроме как учить уму-разуму неразумных индусов, пакистанцев, кашмирцев, заботясь лишь о том, чтобы те жили долго, счастливо и богато. Вообще со времен «Сатанинских стихов» Рушди, как мне показалось, заметно поправел. Не хотелось бы даже думать об этом, но по ходу чтения не раз возникало такое чувство, что писатель начал отрабатывать скотленд-ярдовскую «крышу», предоставленную ему после фетвы Хомейни для спасения от религиозных фанатиков.
При всем при этом Рушди был и остается великим мастером, большим художником, его книги можно читать просто для того, чтобы получить эстетическое удовольствие. Некоторые фразы и целые абзацы «Клоуна» хотелось выписать или даже заучить наизусть.
«Некое осязаемое во мраке присутствие отсутствия».
«В этом году самый богатый урожай дал страх. Это страх вместо яблок и груш пригибал к земле ветви деревьев, это страх вместо меда закладывали в соты пчелы; страх, словно ил, копился на залитых водой посадках риса и, как сорняк, глушил нежную поросль шафрана на полях. Водяным гиацинтом страх разрастался на глади вод, а овцы и козы на высокогорных пастбищах сотнями гибли по непонятным причинам».
«Все в белых порезах от истребителей, кричало небо».
«Даже во сне в словах старух она уловила последнего поэта растоптанной мудрости – Гераклита, этого Будду греческого мира, наполовину философа, наполовину пророка – вроде печенюшки с предсказанием будущего».
А от сцены, где опустевший из-за войны сад заполняется слухами, меня аж дрожь пробрала: «Закутанные с ног до головы, с надвинутыми на лица для защиты от непогоды капюшонами, они занимали пустые места у раскинутых дастарханов. Среди них были слухи нищие, выползшие из канав, но были и другие – пышно разодетые, размалеванные, прикинувшиеся знатью. Представлявшие все социальные слои, эти слухи, вольготно развалившись на подушках, создавали завесу таинственности, словно густо падающий снег. Слухи были смутные, туманные, нередко зловещие. Они казались какой-то новой разновидностью живых существ; в соответствии с теорией Дарвина они стремительно прошли все стадии эволюции и стали бесстыдно совокупляться. Как положено при естественном отборе, выжили наиболее приспособленные, и тогда в общем невнятном бормотании стали различимы их голоса».
Попался в тексте прелюбопытнейший эпизод: в предвоенном Страсбурге отец Макса цитирует в разговоре с ним «Мастера и Маргариту» Михаила Булгакова. Возможно, Рушди никогда не сталкивался с тем, чтобы книга впервые печаталась спустя десятилетия после написания, а может, и сознательно допустил анахронизм: ведь и разговор-то был мысленный, возникший в воображении героя уже после того, как родители сгинули в нацистских застенках. К тому же на протяжении романа Макс еще не раз продемонстрирует склонность к мистификациям – в том числе и литературным.
К примеру, готовя к печати мемуары о своих ратных подвигах и добравшись до сцены угона спортивного аэроплана из оккупированной Франции, он преспокойно вставляет в текст фрагменты из «Военного летчика» Экзюпери, выдавая их за собственные мысли и переживания. И не беда, что к моменту перелета Макса «Летчик» еще не был написан, – зато ко времени написания и дню выхода из печати его воспоминаний француз был давно и надежно мертв, похороненный асами Геринга на дне Средиземного моря. Так что претензий с его стороны можно было не опасаться.
Вообще он великолепен, этот Макс: интеллектуал и джентльмен, сибарит и ловелас. Авиатор. Литератор. Мистификатор. Этакий гибрид Ромэна Гари и Владимира Кунина – те тоже были теми еще летчиками и любили поводить за нос почтеннейшую публику.
Словом, в определенный момент мне стало решительно непонятно, почему эта книга называется «Клоун Шалимар», а не, допустим, «Посол Макс». Ибо не сумрачный кашмирский циркач и наемный убийца, крадущийся во тьме по периферии сюжета, но именно он – боец невидимого фронта, рыцарь плаща и кинжала, серый кардинал – подпольщик, реформатор, дипломат, гордо шествующий по авансцене повествования, может и должен считаться главным героем этого романа.