Крайне трудно обойти вниманием и любимую Васину картину-триптих «Боярыня Морозова убивает блудную красавицу-дочь». Ничего не напоминает? Мне так вот даже очень. Сдается, Виктор Пелевин – не первый, кто придумал глумиться над произведениями классического искусства. А чуть позже у Головина на сцене появляется некий старичок в «белом жеваном пиджакете». И примечателен тут не столько сам престарелый щеголь, сколько предмет его гардероба. Кто знает, не есть ли его загадочный «пиджакет» – недалекий предок, скажем, пелевинского «сарифана»?
А сцена ритуальной – напоказ – расправы с початой бутылкой портвейна («Кавказ» подо мною!) – подношения благодарной Кирюхиной матери в самом финале повести – не с нее ли списано выливание в цветочный горшок недопитого дорогого вина (дар благодарного Градусова со товарищи) в самом конце романа «Географ глобус пропил» Алексея Иванова?
Вообще, читая «ДРП», не раз и не два ловил себя на мысли, что, пожалуй, вся мало-мальски приличная и адекватная современная отечественная проза, так или иначе претендующая на владение шуткой юмора, вышла из «шинели» (или, если хотите, «пиджакета») Геннадия Головина.
И ведь не сказать, чтобы пасквиль какой на советский строй – напротив, будто с нежностью выписано – только от трогательного, щемящего этого чувства почему-то мороз по коже бежит – до того ужасен, непригляден «совок» в исполнении Головина. И до того похоже на то, с чем мы сегодня дело имеем, – будто и не переменилось ничего за три десятка лет.
Впрочем, участь всякого большого, по-настоящему одаренного писателя – не утрачивать актуальность на стыке эпох. Говорил о смешном, теперь – о грустном. Самое страшное, самое жуткое и, наверное, самое настоящее в повести – «мелкие» лирические подробности личной и общественной жизни персонажей. Копошащийся в грязи Николай Николаевич, не слыхавший ни проблеска ласки от родимых родителей и потому душой прикипевший к чужому – поганому, но смешному дядьке. Временная Васина подруга Алина, у которой ничего в жизни не было и, похоже, уже не будет. И наконец, сам Вася, который родную – единственную! – мать воспринимает как некий неодушевленный предмет. И осознает свою оплошку лишь после того, как приключается с ним, как сказал бы один мой хороший друг-писатель, «настоящий катараксис». «Он стоял, нелепо разогнувшись, как у врача на обслушивании, дышал вбок и корягами своими задубелыми боязливо, боясь попортить, придерживал сухонький стручок материнского тела, слабо приткнувшийся к нему». Ей-богу, если б и подыскивал Геннадию Головину аналогию в отечественной прозе, то уж никак не в лице – при всем уважении – Венедикта Ерофеева. Андрей Платонов – это, пожалуй, да.
Геннадий Николаевич Головин – один из самых удивительных, и если не самый значительный, то уж точно наиболее незаурядный и выдающийся отечественный прозаик 80–90-х. Он родился в Нью-Йорке в 1940 году, но незадолго до конца войны семья переехала в Москву (обычно с русскими писателями происходит обратное). Окончил журфак МГУ, работал в прессе, на ТВ. Первые публикации и писательская известность пришли к нему довольно поздно – уже за сорок. Работал в жанре современной прозы, писал и исторические повести, детективы, и даже фантастику. Был членом СП и редколлегии журнала «Юность». Выпустил несколько книг. В 2003 году Геннадий Головин скоропостижно скончался – тем же годом датирован его последний сборник. Казалось бы, таких, как он, литераторов у нас были сотни. Если не тысячи. А он вот такой оказался один.
Несмотря на то что в последние двадцать лет наши издатели как бы насмерть позабыли о Головине, лично знаю людей, которые упорно и тайно продолжают скупать его книги, постоянно сканируя все – реальное и виртуальное – букинистическое пространство бывшего СССР. И читая не так давно «Библиотекаря» Михаила Елизарова, буквально мурашами покрывался: а кого он, собственно, имел в виду под именем Дмитрия Громова? До смертельных поединков на хоккейных клюшках, молотках-стамесках, саперных лопатках и вязальных спицах у фанатов Головина дело пока не дошло, как и не начали они еще, насколько мне известно, сбиваться в читальни и библиотеки, однако кто знает, что будет дальше?
На просторах Рунета повесть «День рождения покойника» представлена в исполнении Александра Боева. Запись любительская, но достаточно отчетливая, чтобы быть услышанной, а главное – предельно душевная, выполненная с большой любовью и уважением к творчеству автора. Кстати, в том же исполнении имеются еще три рассказа Головина: «Ленька Абраамов из Красной книги дураков», «Хельсинки – город контрастов» и «Чудо в Кемпендяе». Уверен, что малая проза писателя поможет вам составить наиболее полное представление о его творчестве.
Щегол – птичка певчая, или Маленькая птаха – до старости птенец
Пулитцероносный роман современной американской писательницы Донны Тартт «Щегол» – большая книга. Очень большая.
Не только по объему. Но и вообще. Все, за что берется автор, все, к чему она прикасается, становится значительным и масштабным, точно пузырь хорошо прожеванного бубльгума.
Это даже не стрекоза, увеличенная до размеров собаки, не мышь ростом с гору и не муха, раздутая до габаритов элефанта. Это, воспользуюсь образным сравнением одного из коллег по читательскому цеху, бактерия, вообразившая себя астероидом.
И дело тут не в любви Донны Тартт ко всему американскому, не в ее уверенности, что только оное чего-нибудь да стоит (над этим свойством соплеменников автора, помнится, так мило позубоскалил Салман Рушди в своей «Ярости»), – в конце концов, всяк кулик свое болото хвалит, но в том, ради чего все это затевалось, в том, что у нас в сухом остатке.
А в остатке у нас до обидного мало, как это всегда бывает с продуктами, в изготовлении которых используется воздух – будь то попкорн, сладкая вата или пористый шоколад.
Похоже, автор так до конца и не решила, что она, собственно, пишет. Психологический, философский или детективный роман в духе Федора Михайловича Достоевского, отсылок к которому в тексте немало? Плутовской роман, роман воспитания или же рождественскую мистерию в духе Чарльза Диккенса, к которому автор также явно неравнодушна? Или же по сложившейся постмодернистской традиции она пыталась усесться сразу на все шесть или сколько их там было стульев? Определенно не получилось. Объем Донна Тартт соблюла, однако плотность подвела. Содержимое, сиречь талант оказались даже не жидковаты, но исчезающе разрежены, и вместо американских «Братьев Карамазовых» или «Оливера Твиста» получился грандиозный пшик.
Вроде и сюжет у книги есть, и герои, а вспомнить в итоге, кроме многочисленных ляпов, нестыковок, политкорректных благоглупостей и просто неудачных, корявых выражений, и нечего.
К примеру, когда прочитал, как Борис на вечеринке «доедал оставшееся блюдо с икрой», то аж вздрогнул от явственно прозвучавшего в моих ушах хруста фарфора на зубах. Или блюдо было металлическим? Наслышан, что в Америке нашего брата-славянина представляют этаким зверем. Эхо холодной войны. Но чтобы мы еще и посудой закусывали…
Прочим примерам литературных неудобоваримостей несть числа. Избавлю себя и вас от их цитирования, как говорил Марк Твен: «Опустим занавес жалости над этой сценой».
Последним и самым тяжким испытанием стал для меня финал, в котором перед моим изумленным взором предстала череда бессмысленных, поистине идиотских (не ту главу озаглавила автор в честь великого романа ФМ!) поступков героя книги, коими тот старательно и упорно загонял себя в тупик.
«Избалованный, пошлый нытик» – так аттестует себя герой в финале, и это первая его здравая мысль за все повествование.
Правда, под самый занавес на героя нисходит-таки озарение, и он понимает, что жизнь не так уж плоха, как ему всю дорогу казалось. На самом деле она гораздо, гораздо хуже. И тогда он вываливает на голову читателя корыто – нет, цистерну своих метафизических мизантропических испражнений.
Любовь всей его жизни? Увы и ах, оная оказалась «морфиновым леденцом, за которым я гонялся столько лет». А что же сама жизнь? «Жизнь – это катастрофа», – утверждает Тео. Потому что: «Уж лучше не рождаться вовсе, чем появиться на свет в этой сточной канаве, в этой выгребной яме больничных кроватей, гробов и разбитых сердец». Потому что: «Путь вперед только один – к старости и утратам. И только один выход – смерть». Ай, молодца! Как фишку просек, а?
И спрашивать как-то неловко, но, собственно, оно мне было надо? С какой стати меня, с таким трудом продравшегося через сотни страниц жизнеописания двухмерного лубочного дуралея, в чью реальность поверить было трудней, чем в плоть, кровь и бессмертную душу Микки-Мауса, напоследок еще и в его картонные экскременты носом ткнули?
Не подумайте, что просто не люблю литературу США. Еще как люблю. Однако, когда в следующий раз соберусь почитать американца, пишущего редко, но метко, да еще и Пулитцера за это иногда получающего, предпочту Томаса Пинчона или Джеффри Евгенидиса. Или же, если уж гендерный принцип должно соблюсть, перечитаю Харпер Ли. Ибо даже ее странноватый, нескладный «Сторож» на голову выше «Щегла», оказавшегося на поверку переодетым попугаем.
Если вам нравится изысканная мемуарно-исповедальная проза, действие в которой вращается вокруг некоего культурного артефакта, прочитайте роман каталонца Жауме Кабре «Я исповедуюсь». Книга не из простых и не из легких, но след в душе наверняка оставит. Этот же непропеченный и подгоревший пирожок оставьте любителям литературного фастфуда.
Впрочем, повторю не раз сказанное ранее: мое мнение – это всего лишь мое мнение. Кому-то «Щегол» вполне может показаться райской жар-птицей счастья. Прислушивайтесь к чужому мнению, но полагайтесь на собственный опыт. В аудиоформате роман Донны Тартт «Щегол» представлен в исполнении Игоря Князева (издательство «АСТ-Аудиокнига»). Запись традиционно хорошая, исполнение – опять же по традиции – выше всяких похвал. Ну а специально для полиглотов имеется еще и звуковая версия книги на языке оригинала.