В рассказе или скорей небольшой повести «Танино счастье» автор сумел уместить целую человеческую жизнь. Нынешним литераторам подобная плотность письма, такое умение передать великое в малом даже не снились.
Тема горькой участи девушек, вынужденных зарабатывать на жизнь первой древнейшей профессией, для русских писателей не нова. Обращался к ней не раз Федор Михайлович Достоевский – кто не помнит прекрасную и злосчастную Сонечку Мармеладову? Уместно в этой связи вспомнить и героинь «Ямы» Александра Ивановича Куприна. Не затеряется на их фоне и юная Таня из рассказа Евгения Николаевича Чирикова. Как и подруг по несчастью, ступить на скользкую тропку – пойти по желтому билету вынудили ее царившие тогда невыносимые общественные условия. Представьте себе: бедная деревенская девушка (скорей даже девочка – совсем еще ребенок), тяжкая нужда – практически нищета, больная мать. А тут вдруг – легкие, немыслимые в ее ситуации деньги, относительно комфортное бытие, да и родительнице есть возможность помогать. А то, что за все приходится платить, чем именно приходится расплачиваться, так на все – воля Божья. На нее-то, на Божью волю, Таня и уповает. За нее, единую, и держится.
Не случайно другой главный персонаж этой истории – молодой банщик Никифор, посланный господами за девушкой для утех, застает Таню за тихой и страстной молитвой. О том, что случится с героями дальше, догадаться нетрудно. Автор не станет уподобляться цирковому трюкачу и удивлять читателя неожиданными сюжетными поворотами и коллизиями. «Танино счастье» – тот случай, когда важно не столько что именно написано, но то, как это написано. А написано у Чирикова так, что за душу берет и до слез трогает. Ни слова фальши и, как сказал поэт, на разрыв аорты. Мало ли находилось охотников замолвить слово за девушек с низкой, по меткому выражению нашего президента, социальной ответственностью? Вот и Чириков тоже замолвил. Да так, как до него мало кому удавалось.
Рассказ «На поруках» показался мне очень гоголевским, очень чеховским. С одной стороны, сама ситуация (без меня меня женили) заставила вспомнить комедию «Ревизор», с другой, поведение Степана Никифоровича, отца главного героя, что, как пресловутая унтер-офицерская вдова, все норовил сам себя высечь, очень уж напомнило мытарства бедного экзекутора Ивана Дмитриевича Червякова из рассказа «Смерть чиновника».
В процессе чтения возникло у меня смутное подозрение, что русских революционеров создавали вовсе не злопыхатели-англичане, мастера подковерных интриг, любители разделять и властвовать, не подуськанные ими жиды, как утверждал почтенный Ардальон Михайлыч Самоквасов, казначей местного казначейства, приятель Степана Никифоровича. Их создавали такие вот смиренные отцы, которым мало собственного унижения – им бы и чадо любимое носом в землю-матушку ткнуть, чтоб стояло на четвереньках рядом и знало свое место.
Милейший Степан Никифорович где-то некстати вспоминает о своем дворянстве. Это если привилегированные классы у нас собственного достоинства не имели и перед каждой медной пуговицей в коленно-локтевую позу становились, то каково же простому-то люду жилось? Право же, тем роялистам, что ностальгируют сегодня по царским временам, нужно на досуге Чирикова почитать. Глядишь, энтузиазму поубавится.
Что же касается самого главного героя – молодого человека по имени Николай, высланного на родину за участие в студенческих беспорядках (автобиографический момент, не так ли?), то он – юноша бледный со взором отнюдь не горящим, но скорей мечтательным. Николай вовсе не смутьян, не якобинец, каковым считают его все окружающие, включая собственных родителей. Меланхолический романтик, погруженный в свои мысли и чувства, влюбленный в прекрасную незнакомку, – он и в беспорядки-то наверняка угодил по недоразумению или из благородного чувства солидарности с товарищами. Однако чего стоит мнение человека о самом себе, чего стоит его истинная сущность перед мнением общества, перед приговором его беспощадного суда?
При всей меткости, всей искрометности прозы Евгения Чирикова его отнюдь не назовешь писателем афористичным, сыплющим, подобно Александру Сергеевичу Грибоедову, сплошными крылатыми фразами и потенциальными цитатами. Но некоторые места рука так и просилась выписать. Например, вот это: «Счастье счастью рознь, – тихо, с хрипотой в голосе произнес Николай. – Всякий понимает счастье по-своему, и в этом все несчастье…» Не эту ли самую мысль, только уже в новой – оптимистической советской – интерпретации выскажет четверть века спустя другой замечательный писатель, чье имя также связано с Нижегородским краем, – Аркадий Петрович Гайдар?
Завершается рассказ «На поруках» открытым финалом, однако в печатном издании текст имеет подзаголовок: неоконченная повесть. После некоторых изысканий мне удалось найти авторский вариант концовки, и сразу должен сказать: любителям счастливых развязок читать его категорически не следует. Возможно, поэтому автор и оборвал в итоге повествование на сцене, позволяющей надеяться на благополучный исход.
У меня же возникло подозрение, что знаю, кто именно послужил прототипом для главного героя. Во времена учебы Евгения Чирикова в университете в Казани действовал марксистский кружок, который возглавлял Николай Федосеев, близкий друг и гимназический однокашник Михаила Григорьева, будущего шурина писателя. Дальнейшая участь Федосеева печальна и достойна всяческого сожаления: арестованный и отправленный в ссылку, он свел счеты с жизнью в минуту душевной смуты в возрасте 27 лет. Историю гибели друга Григорьев вполне мог поведать своему тогда уже родственнику – рассказ «На поруках» увидел свет через пять лет после смерти Федосеева. Возможно, что и совпадение имен героя и его вероятного прототипа тоже не случайно.
Небольшой рассказ «На стоянке» – настоящая энциклопедия и летопись волжских берегов. Хотите узнать больше о быте и культуре предков? Читайте обязательно!
Взять, к примеру, слово «крючник» – так на Волге называли грузчиков, которые с корабля на берег и с берега на корабль перетаскивали тюки, мешки, ящики и прочие тяжести. Мой прадед по материнской линии Иван Мудров по основному занятию был кузнецом, однако в дни и месяцы работы Нижегородской ярмарки запирал свою кузницу на замок, брал в руки гнутый железный прут – тот самый крюк, по которому получила название профессия, – и шел работать на пристань. Этим крюком он цеплял товар, взваливал себе на спину и по шатким сходням перетаскивал с места на место.
А вот слово «мартышка» оказалось для меня загадкой. Так, согласно Чирикову, называли людей, которые на утлых лодчонках-душегубках (зловещее название, не правда ли?) выплывали на реку и собирали все, что плохо лежит – вернее, хорошо плавает: бревна, доски, те же тюки, мешки и ящики – словом, все, что было смыто или обронено с палуб кораблей, берега или же попало в воду каким-либо иным путем. Тяжкий и опасный промысел мартышек начинался весной, едва трогался лед. В ледоход, кстати, был самый богатый улов. И тут необходима была вся сноровка, на какую только способен человек (не зря получила свое жуткое название мартышкина лодка – попробуй-ка поманеврируй среди ледяных глыб!). Отсюда – так мне сперва подумалось – и получили свое обезьянье прозвище представители этого рискового ремесла.
Но буквально на днях услышал совершенно иную, неожиданную для себя версию происхождения данного названия. Дело в том, что слово «мартЫ» в переводе с турецкого означает «чайка». А уж турок-то на нашей ярмарке – в числе прочих заморских гостей – наверняка перебывало немало! И потому вполне возможно, что верткая, ухватистая экзотическая обезьянка тут вовсе ни при чем. В самом ведь деле – чайка. Легкая, стремительная, маневренная. Постоянно – над водой, на воде. И при этом так и норовит что-нибудь умыкнуть. В ночную пору мартышки и с проходящих судов не брезговали стянуть что-либо ценное, недостаточно крепко принайтованное.
Рассказы «Танино счастье» и «На поруках» читают соответственно Владимир Левашев (студия «Ардис») и Александр Котов (студия «Союз»). Оба диктора хорошо знакомы любителям аудиокниг и в дополнительных представлениях не нуждаются.
Рассказ «На стоянке» читает правнук писателя Михаил Чириков. Замечательно, кстати, читает – не хуже профессиональных артистов. Воистину неисповедимы пути Господни: чьи-то прадеды грузили и разгружали баржи на ярмарке, чьи-то – писали о них книги. Великое это дело – знать, кем были твои предки! На том стоим.
Точки пересечения и нейтральные зоны
«И медленно пройдя меж пьяными, всегда без спутников, одна…» Наверное, парижские кафе середины XX века существенно отличались от петербуржских ресторанов начала того же столетия. Однако мне роман французского писателя-нобелиата Патрика Модиано «Кафе утраченной молодости» с первых же страниц напомнил именно блоковскую «Незнакомку». Не сюжетно, разумеется, но какой-то уютно обволакивающей атмосферой близкой и далекой тайны. То, как Луки входила в кафе «Конде». То, как сидела с книжкой. И то, как ловко прикидывалась не героиней, но декорацией, умудрившись при этом отметиться почти на всех снимках случайно забредшего в заведение фотографа. Это ее первоначальное отсутствие возраста и вообще каких бы то ни было индивидуальных черт, за исключением принадлежности к своему – женскому – полу. И еще тот факт, что искала она не забвения или ностальгии, но убежища… От мужа? От прежних связей? От себя самой?
Так или иначе, но «Конде» так и не суждено было стать для Луки-Жаклин кафе утраченной молодости, ибо как можно утратить то, что вечно пребудет с тобой? Обретя возраст – 22 года, – героиня замерла в нем, точно диковинное насекомое в янтаре – прекрасная и чуждая этому миру.
Своим ярким, вдохновенным пером Модиано превращает заурядную французскую закусочную в особое, можно сказать, эзотерическое место вне пространства и времени – нечто среднее между ночлежкой Максима Горького («На дне»), авиалайнером Робера Мерля («Мадрапур») и интернет-чатом Виктора Пелевина («Шлем ужаса»).